Смерть пополудни

«Смерть пополудни»

(Арман Тыныбек, перевод с английского: Tobias Wolff, The New Yorker, February 20, 2021)

Характерные черты малой прозы Эрнеста Хемингуэя – ее человеколюбие и понимание хрупкости человеческого бытия.

2 июля 1961 года я сидел в машине на парковке у здания корпорации «Конвэйр Астронавтикс» [[1]] в Сан-Диего, слушал музыку по радио, а мой старший брат Джеффри проходил собеседование в этой самой корпорации. Там же прежде работал и наш отец, но он попал в аварию и на тот момент находился в больнице. Поэтому Джеффри, который только что окончил Принстонский университет, должен был стать нашим кормильцем на ближайшие несколько месяцев – до тех пор, пока не уедет преподавать в Турцию, а я не начну новую жизнь в школе-интернате в Пенсильвании. Мне тогда едва исполнилось шестнадцать лет, и знаниями особо я не блистал, что и побудило Джеффри лично взяться за мою подготовку к суровым академическим испытаниям, уготованным мне в новой школе. И вот теперь он претендовал на вакансию, открывшуюся после ухода с работы нашего отца.

Я рассказываю все это в подробностях и отчетливо всё помню, поскольку в какой-то момент музыка смолкла, и из выпуска новостей я узнал, что Эрнест Хемингуэй собственноручно свел счеты с жизнью. Я вряд ли мог назвать поименно многих из живших в ту пору писателей, но Хемингуэй был достаточно знаменит, чтобы я прослышал о нем даже в глуши Каскадных гор штата Вашингтон, где жил последние пять лет. Его фотографиями изобиловали страницы журналов: вот он в охотничьем стане где-то в Африке, здесь забрасывает рыболовную леску со своей лодки во Флориде, тут покидает арену «Мэдисон Сквер Гарден» по завершении боксерского поединка или же просто сидит за печатной машинкой. При виде всех этих снимков становилось понятно, что он Хемингуэй – весьма значимая персона, как Уинстон Черчилль, Джон Уэйн [[2]] или Микки Мантл [[3]].

Однако при всей известности Хемингуэя, лишь очень немногие из моих знакомых его читали. Я и сам, признаться, прочитал не очень много из его произведений, только «Старик и море» – книгу, которую мне дала мать моего друга, и рассказ «Убийцы», на который я как-то случайно наткнулся в антологии детективной прозы. Несмотря на название, в этом рассказе никого не убивали, и в этом смысле это был вовсе не детектив; но меня поразили зловещая атмосфера рассказа и донельзя циничный и преступный диалог его персонажей – наемных убийц, поджидавших боксёра Оле Андресона в закусочной. А ещё меня озадачила и расстроила та усталая безропотность, с которой Оле вдруг решает сдаться на милость судьбы, когда Ник предупреждает его о грозящей ему опасности. Вдруг становится ясно, что этот боец даже не собирается бороться. У него нет желания побить плохих парней. Он попросту опускает руки. И это все. Ни один рассказ из тех, что я читал прежде, не заканчивался подобным образом.

Джеффри вернулся с собеседования с хорошей новостью: его приняли на работу. Я же сообщил ему свою – о смерти Хемингуэя, и вся радость вмиг схлынула с его лица. Он был потрясён. Мы возвращались домой молча. Было видно, что брат воспринял смерть писателя как что-то очень личное, он по-настоящему горевал. В последующие дни он нашел утешение в том, что подробно знакомил меня с короткими рассказами Хемингуэя, что стало для меня приятным переходом от древнегреческих трагедий вроде «Антигоны» и «Царя Эдипа», над которыми он заставлял меня корпеть до этого.

Глубокомысленная недосказанность рассказов Хемингуэя давалась мне как-то не очень, но зато меня очень впечатлили совершенная ясность сюжетных линий и полная физическая осязаемость: холод морского течения; стук вколачиваемых в землю палаточных колышков; запах брезента в палатке; пропускаемый сквозь дыхало кузнечика рыболовный крючок; вкус сиропа из банки консервированных абрикосов или же ощущение прикосновения руки к водной глади, когда плывёшь в каноэ. Все эти ощущения были мне давно знакомы, но вновь будоражили меня благодаря скрупулезности и вниманию к деталям, с которыми Хемингуэй описывал эти сцены. Для меня стало откровением, что обыденные вещи могут принять литературную форму – даже описание дня, в котором, казалось бы, не происходит ничего экстраординарного: вот какой-то мужчина отправляется на прогулку, разбивает лагерь, ловит несколько рыбешек в реке, решает не рыбачить в болотистой местности; или они с другом напиваются вдрызг во время шторма и беседуют о своих любимых писателях; или же он вдруг порывает со своей девушкой – резко, без прелюдий, – а она просто садится в лодку и гребет прочь от него.

Моё приобщение к творчеству Хемингуэя не ограничилось уроками Джеффри. Рассказы и романы писателя занимали видное место в учебной программе по англоязычной литературе в моей новой школе, учащиеся и преподаватели которой испытывали к нему нечто похожее на благоговение. В связи с этим я вспоминаю, как наш преподаватель, мистер Паттерсон пытался искоренить нашу общую проблему: в сочинениях все мы в погоне за внятным выражением идеи злоупотребляли выспренными поэтическими оборотами, наречиями и прилагательными, которые хаотично «бегали» по длинным предложениям текста, подобно мыши, ищущей выход из лабиринта. («Поэтический оборот! Двусмысленная метафора! Минус пять баллов»). Мы же искренне полагали, что именно такая манера писать литературна, и, кроме того, этот велеречивый способ изложения помогал нам «добрать» требуемое количество исписанных страниц. Чтение наших сочинений – и это было заметно по все более колким комментариям на полях страниц – было сущим испытанием для мистера Паттерсона. Он без конца заставлял нас перечитывать и редактировать наши сочинения, ну а мы в свою очередь всячески противились тому, чтобы переделывать и тем самым, как нам казалось, губить наши детища.

Как-то раз в рамках проекта по пробуждению в нас инстинкта литературного киллера мистер Паттерсон вручил каждому учащемуся по две отксерокопированные страницы, на каждой из которых было по одному абзацу из прозы не названного нам автора. От мистера Паттерсона мы знали только то, что тексты взяты из хорошо известных романов. «Отредактируйте написанное», – сказал он и вышел из комнаты.

Для нас это было нечто новое. Прежде мы лишь изучали творчество писателей, распознавали заложенные в произведениях «сокрытые смыслы» и восхищались их умением скрывать эти смыслы от нас – столь же искусно, сколь и безуспешно. Однако нам никогда не доводилось редактировать произведение писателя, править его подобно тому, что проделывал с нашими работами мистер Паттерсон при помощи своей шикарной авторучки с синими чернилами.

Уцелеть после линчевания редактурой

Один из предложенных мне абзацев занимал большую часть страницы. Сначала я работал над ним не очень уверенно, но затем мной овладело нечто похожее на богохульный раж. Ведь я правил знаменитый роман! По правде говоря, написано было ужасно: нудно, затянуто и тяжело, – и тут я ощутил новое для себя и не самое достойное удовольствие в том, чтобы карать написанное за все его огрехи; я вымарывал из него слова, фразы и даже целые предложения, а также разбивал один нескончаемый абзац на два. Как итог, окончательный вариант моего текста был, на мой взгляд, много лучше оригинала.

Затем я приступил к правке следующего текста. Мне не доводилось читать его раньше, но по моим ощущениям это было что-то из Хемингуэя. Как ни старался, я не смог обнаружить в этом тексте ничего, что всерьёз нужно было исправлять. Ни полномочия, данные нам мистером Паттерсоном, ни агрессивное и мстительное настроение, в котором я пребывал, не помогли мне найти ничего, кроме добавления пары-тройки запятых, чтобы просто создать видимость проделанной работы. В этом куске текста были своя особая тональность, музыка и цельность. Он совершенно не нуждался в руке редактора. Быть может, в тот момент я еще находился под влиянием наставлений своего брата и его трепетного отношения к прозе Хемингуэя. Наверное, я нахожусь под этим влиянием и по сей день, ибо даже сейчас не изменил бы ни слова в тексте, который был взят, как сообщил нам мистер Паттерсон позже, из первой главы романа «Прощай, оружие». Через год мы разбирали сам роман. Второй фрагмент текста оказался отрывком из какого-то произведения Джеймса Фенимора Купера, его название я забыл, но помню, что его мы в процессе обучения не проходили.

Не только на наших занятиях, но и в жизни Хемингуэй олицетворял для нас подлинно мужское начало. Мы знали о нем немало: об участии в Первой мировой войне и ранении, о том, что он был очевидцем и хроникером других войн; о том, что он – спортсмен, что охотится на крупную дичь и большую рыбу; о его любви к боксу и корриде; и, судя по количеству браков, – о любви к женщинам. Даже после смерти он оставался очень важен для нас. В своем писательском творчестве мы старались не подражать ему, понимая, что нас наверняка уличат в этом и поднимут на смех; но, даже сознательно отказываясь от его влияния, мы все равно ощущали на себе необыкновенно заразительную силу его литературного стиля. Например, мы с соседом по комнате даже сочинили что-то вроде сатирической хохмы, выдержанной в стилистике хемингуэевского повествования, пусть в виде пародии отдавая дань уважения памяти писателя.

Наши преподаватели англоязычной литературы предпочитали давать задания по рассказам, а не по романам Хемингуэя: первые гораздо больше годились для дискуссий, так как каждый отдельно взятый рассказ можно было досконально разобрать в течение двух или трех дней, тогда как процесс разбора романа в подобном формате растянулся бы на недели. Но как же мне полюбились эти рассказы! Я влюбился в точность слов, ясность сюжетных линий и веру в читателя; такую же веру я позднее обнаружил в рассказах Чехова, Джойса и Кэтрин Энн Портер [[4]]. Самые важные вещи остаются невысказанными (да, чего такого натворил Оле Андресон, что по его душу шли те двое убийц?), но их можно прочувствовать, постичь интуитивно; и тут писатель предлагает читателю самому замкнуть круг, сложив его из предоставленных ему полукружий, то есть слиться с историей настолько, чтобы домыслить то, что ей предшествовало и что могло бы случиться после.

За прошедшие годы я много раз перечитывал рассказы Хемингуэя, знакомил с ними своих детей, разбирал их на своих занятиях, и лучшие из них я до сих пор читаю с тем же интересом, с каким прочитал их впервые. В поздних произведениях Хемингуэя, в особенности в его романах, мы видим, что писатель в Хемингуэе порой уступает желанию лишний раз потрафить созданному им же самим образу. Физически крепкий, проницательный, неразговорчивый, самодостаточный мужчина с непомерным эго – этому образу мы, мальчишки, отчаянно желали соответствовать. Вследствие этого главные герои его романов выглядят подчас несколько комично. Однако ничего подобного нет в его рассказах. Более всего в этих рассказах меня поражают человеколюбие и осознание хрупкости человеческого бытия.

Передо мной встает образ Педуцци из рассказа «Не в сезон». Он сам себя назначил местным гидом по рыбалке, навязал свою компанию молодой супружеской чете и домогается у них выпивки; и в то же время на него свысока поглядывают односельчане, его избегает родная дочь. Он понимает глубину своего падения, что, однако, не мешает ему радоваться по-настоящему, хотя бы и на свой лад: «Пока он пил, светило солнце. Все-таки это был удачный день! Чудесный день!» [[5]]. Я вспоминаю старого вдовца из рассказа «Там, где светло и чисто», который заглушает одиночество выпивкой или, по крайней мере, пытается сделать это; а еще помню мягкую снисходительность стареющего официанта, который борется с собственным одиночеством и чувством отчаяния. Тут и молодой ветеран войны Гарольд Кребс из рассказа «Дóма», который гордится тем, что был хорошим солдатом, но, вернувшись в материнский дом, только и делает, что заигрывает с сестрой, думает о ключах от отцовской машины и с вожделением глазеет на старшеклассниц. На ум также приходит Мануэль – незадачливый матадор из рассказа «Непобежденный». Еще не до конца оправившись от предыдущей раны, нанесенной ему быком, он нанимается на очередной бой. Он далеко не блестящий матадор, но это занятие дает ему возможность испытать сладостные мгновения торжества, и в этом заключается его трагедия: он не может отказаться от жизни, дарующей ему эти мгновения; к тому же, их не так много, чтобы он мог благоденствовать, или, как можно догадаться, просто выжить. Даже после того, как бычий рог вновь пронзил его плоть, его, лежащего на больничной кровати, интересует лишь ответ друга, у которого он все допытывается: «Разве сегодня я был не в форме, Манос?». Он живет благодаря своим иллюзиям, но они же, вероятно, и убьют его. Тут определенно присутствует черный юмор, но юмор без примеси жестокости. Юный Ник Адамс из рассказа «Индейский поселок» становится свидетелем самоубийства мужчины, который не вынес зрелища родовых мук своей жены. Ник возвращается домой по озеру вместе со своим отцом, бывшим врачом: «В этот ранний час на озере, в лодке, возле отца, сидевшего на веслах, Ник был совершенно уверен, что никогда не умрет» [[6]]. Как же потрясающе написано!

Роберт Фрост [[7]] как-то сказал, что поэт живет надеждой оставить после себя несколько стихов, которые так глубоко проникают в душу, что остаются в ней навсегда. Рассказы Хемингуэя запали в мою душу именно так.

Источник: The New Yorker.