Сказка — ложь, да в ней намек: как читать фольклорные тексты?

Сказка — ложь, да в ней намек: как читать фольклорные тексты?

(Каннигем М. Дикий лебедь и другие истории. М.: Corpus, 2020. Сеньоль К. Французские сказки. М.: Грифон, 2013. Елизаров М. Бураттини. Фашизм прошёл. М.: АСТ, 2011)

Всегда приятно открывать для себя новых авторов. Зайдя на очередную лекцию во МХАТ им. Горького, купил в театральной книжной лавке книгу — «Дикий лебедь и другие истории» Майкла Каннигема (Michael Cunningham). Привлекло то, что это переосмысление основных сюжетов известных европейских сказок, их деконструкция и постмодернистская игра — бессмысленная и беспощадная. Сборник переведён и выпущен издательством «Corpus» несколько лет назад, но сейчас переиздан — и это отличный повод поговорить о Каннигеме, о сказках и много о чём ещё.

Майкл Каннигем (р. 1952) — человек начитанный и образованный: окончил бакалавриат по английской литературе в Стэнфордском университете и магистратуру университета Айовы; преподает в Йельском университете. То есть можно было бы предположить, что перед нами типичный представитель университетской литературы, во многом замкнутой на самой себе. Но нет — это иной вид американского писателя, менее академический. Каннигем работает с кризисами — социальными, политическими, культурными, кризисом среднего возраста, мировоззренческим и т.д. Его беспокоит человек, прошедший через точку бифуркации, и изменения, произошедшие с ним.

Всё это, естественно, накладывается на три американских столпа — мультикультурность, политкорректность и личную свободу.

Если раньше Каннигем писал романы, то в этот раз случился довольно своеобычный сборник рассказов. Концептуально он умещается в одну фразу: «А что было дальше?».

Чем заканчивается сказка «Дикие лебеди» Г. Х. Андерсена? Девочка шьёт из крапивы рубашки своим двенадцати братьям, но не успевает (ибо её собираются казнить) доделать последнюю. В итоге братья-лебеди прилетают, надевают на себя новое облачение, и один из мальчишек так и остаётся с крылом. А что было дальше с этим персонажем? По Каннигему — мальчишка стал посмешищем (искренняя любовь остальных двенадцати братьев — это же сказка, а в реальной жизни всё по-другому!), ушёл из города странствовать и в итоге окончил свои дни пьянчужкой в кабаке. Сурово, но реалистично.

Или помните французскую сказку «Красавица и чудовище» (не только французскую — в том или ином виде сюжет прорастает по всей Европе, в том числе и в России)? Отец уезжает за море и спрашивает трёх дочерей, чего бы им привезти. Две старших дочери просят что-то примитивно-бытовое, а самая младшая — символический подарок (розу). Естественно, после путешествия отец привозит розу, но выясняется, что сорвал он её не в то время и не в том месте, и теперь ему грозит смерть — от какого-то натурального чудовища. Дочка не в силах вынести мук совести и поэтому отправляется вместо отца на смерть.

Каннигем в своём рассказе «Чудовище» передаёт известный сюжет волшебной сказки, но в более натуралистичных подробностях и с саркастическими замечаниями. Заколдованный принц охотится по ночам на косуль и с аппетитом, не особо разделывая их и не освежёвывая, поглощает, оставляя, как говорится, одни лишь рожки да ножки. Девушка же настолько скучает в замке, что ей кажется, будто посуда скоро начнёт с ней говорить (писатель издевается над реализацией этой сказки в качестве мультфильма).

Финал тот же — девушка искренне влюбляется в чудовище и целует его. Начинается процесс преображения. А точкой бифуркации, которую автор отодвигает до предела – буквально до последнего абзаца, становится сладострастный и маниакальный взгляд переродившегося принца. Мы понимаем, что девушку, несмотря на классический хеппи-энд, ничего хорошего не ждёт. Одна яркая деталь и открытый финал — вот он мастер Каннигем.

Однако возникает существенный вопрос. Ну, обыграл Каннигем известные сказочные сюжеты — где-то весело и задорно, где-то оригинально, а где-то тоскливо и скучно. И что? Должно же быть какое-то приращение смыслов? Должны ставиться сверхзадачи перед автором?

Работая с известными сюжетами, Каннигем помещает сказочных персонажей в современные реалии. Например, Спящая красавица со своим принцем становятся иллюстрацией современной супружеской пары, в которой есть секс (а, соответственно, и нормальные отношения — насколько их вообще можно назвать таковыми) только в том случае, если один из партнёров соглашается на какие-то извращения, ему не совсем понятные. В данном случае — Спящая красавица притворяется спящей.

То есть Каннигем иллюстрирует нам простые положения психологической мысли позапрошлого столетия. Во-первых, всё родом из детства (Фрейд). И потому очень важно, какие сказки мы читаем и в какие из них влюбляемся. Во-вторых, есть расхожие архетипы (Юнг) не только из священных писаний и мифологии, но и из фольклора и литературы.

Однако вспоминаются и другие национальные литературы, другие авторы и другие книги — в частности «Французские сказки» Клода Сеньоля (1917–2018) и «Бураттини» Михаила Елизарова (р. 1973). Оба писателя работают практически с тем же материалом — французские народные сказки; русские народные и авторские сказки, мультфильмы и т.д. Но у них есть определённые сверхзадачи, которые в обоих случаях решаются с изяществом.

Клод Сеньоль — известный фольклорист. Он обучался в лицее Лаканаль — месте статусном и культовом (его можно — приблизительно! — сравнить с Поливановской гимназией или Царскосельским лицеем), но был отчислен за частые пропуски занятий (был погружён в книги). Тем не менее, он вступил во Французское доисторическое общество, где познакомился с Арнольдом Ван Геннепом (1873–1957), известным этнографом, фольклористом и исследователем народного творчества, и заболел фольклором основательно.

У нас книги Сеньоля практически не переводятся. Издания можно сосчитать по пальцам одной руки. Но «Французские сказки» (2013), вышедшие в московском издательстве «Грифон», заслуживают самого пристального внимания. В оригинале они называются «Сказки, рассказы и легенды областей Франции» (1997) и на родине автора выходили в четырёх томах. У нас же появилась тонюсенькая книжечка избранного.

В чём их прелесть? Они коротки, не обработаны вообще и потому притягивают читателя своим откровенным безумием. То есть практически чистый фольклор! Клод Сеньоль просто их записал и минимально обработал. В чём постмодернистский подход? В отборе сказочных сюжетов: что ни текст, то приступ читательского хохота напополам с культурным шоком.

Вот, например, сказка «Повешенный». Отец отправляется в далёкий путь и спрашивает трёх дочерей (вы скажете, что это уже было? подождите!), чего бы они хотели, чтобы он им привёз. Две старшие дочери просят что-то примитивно-бытовое, а самая младшая — мяса (уже хороший поворот, да?), потому что она больна и ей надо хорошо питаться. Отец уезжает, кутит в городе, старшим дочерям покупает побрякушки, а про мясо забывает. Вспоминает уже в лесу, по пути домой. К счастью (ой-вей!), ему попадается… повешенный. И он отрезает от покойницкого бедра целый кусок и спешит обрадовать дочурку. Та — в полнейшем восторге. Ест мясо, ложится спать, а среди ночи к ней приходит повешенный и требует вернуть ему его бедро.

Безумие? О, да!

Труд Сеньоля, его сверхзадача — показать редкие и «непричёсанные» сказки. В таком виде по текстам легко определить, когда они возникли, как в них причудливым образом смешиваются языческая и христианская культуры (обыденный каннибализм в «Повешенном» заставляет об этом задуматься), как гуляют по Европе сказочные сюжеты (понятно, что «Красавица и чудовище» появилась значительно позже «Повешенного») и т.д.

А читатель, обратившийся к Каннигему и Сеньолю, может сравнить не только этих двух писателей, но и две культуры — американскую и французскую. Французы, как видно, обладают более живым умом и своеобразным чувством юмора.

Третий писатель, о котором надо сказать, — Михаил Елизаров. Он окончил филологический факультет Харьковского университета (1996). В Германии учился в киношколе (2001–2003). Его проза пронизана мистикой, инфернальщиной и тонким антилиберальным стёбом. Одна из тем его творчества — чудо или, как минимум, что-то необычное, что ждёт человека за поворотом: книги забытого советского писателя, прочитав которые залпом, обретаешь сверхспособности («Библиотекарь»); оживший культурный монстр, которого предстоит побороть («Pasternak»); два не совсем здоровых мальчика, что верят, будто можно съесть чужие ногти и напитаться его силой («Ногти») и т.д.

«Бураттини» — это не художественная проза, а сборник весёлых постмодернистских статей, где Елизаров препарирует русские и европейские сказки, советские мультфильмы и т.д.

Вот, например, эссе о «Колобке». Главный герой сказки становится олицетворением всей молодёжи, которую старшее поколение пытается пережевать (во всех смыслах). Колобок сбегает от своих прародителей, но за ним гонятся всё такие же символические звери: заяц — это трусость, волк — злоба, медведь — лень, лиса — сладострастие. И последнее-то, увы, побеждает. Получается такая расшифровка известного сюжета. Если Клод Сеньоль только намекал на это, то Михаил Елизаров пускает в ход весь свой филологический инструментарий.

А помните сказку про трёх поросят? Она существует в изначальном непричёсанном английском варианте и советском адаптированном. Самый умный поросёнок Наф-Наф — по Елизарову — становится не просто поросёнком-строителем, а самым настоящим масоном (он же каменщик, из камня делает свой дом; даже не дом — храм). Если вы ещё сомневаетесь, писатель продолжает дешифровывать детский текст: ««Никакой на свете зверь, хитрый зверь, страшный зверь, не ворвется в эту дверь!» — «Это он про какого зверя?» — спрашивают Ниф-Ниф и Нуф-Нуф. «Это я про волка», — отвечает Наф-Наф. В средневековой христианской символике «волк» — погубитель паствы. Символического «волка» отличали свирепость, хитрость и жадность». И естественный вывод из этой сказки должен заключаться в следующем: только масоны уберегут легкодумное человечество от катастроф.

Елизаров в этом сборнике — в отличие от Каннигема и Сеньоля — работает уже над чем-то другим. Американец проводит своих архетипических героев через точку бифуркации; француз отбирает самые древние сказки, чтобы заняться культурной антропологией; а русский — как всегда — пытается во всём дойти до самой сути (да простит меня писатель за подвернувшегося Пастернака). Елизарова волнует социальное измерение сказочных сюжетов и его значение.

Получилось три вида работы с фольклорными текстами, каждый из которых больше говорит не столько о писателях (хотя и о них тоже), сколько о разных культурных и национальных парадигмах. Сказка — ложь, да в ней намёк: почитаешь Каннигема, Сеньоля и Елизарова — и нет-нет, да и сам попробуешь включиться в эту работу.

Олег Демидов: личная страница.