Русский космос как предчувствие. О книге стихотворений Анны Долгаревой «Русский космос»

Русский космос как предчувствие 

(Долгарева А. Русский космос. Стихотворения. - Тверь, Москва: Альфа-пресс, 2020. – Серия «Срез». Книга восемнадцатая. Книжные серии товарищества поэтов «СТиХИ»)

Я узнал об Анне Долгаревой благодаря журналу «Нижний Новгород». В первом номере за 2016 год была внушительная подборка «О войне и любви. Записки с луганского фронта» – замечательная и примечательная во всех смыслах. Но больше всего меня поразило стихотворение о простом пацане Серёге, который во время войны занимается починкой водопровода («В город пришла война»):

И, конечно, одна из мин
становится для него последней.
И Серёга встаёт, отряхиваясь от крови,
и идёт, и сияние у него по следу,
и от осколка дырочка у брови.

И Серёга приходит в рай – а куда ещё?
Тень с земли силуэт у него черни́т.
И говорит он: «Господи, у тебя тут течёт,
кровавый дождь отсюда течёт,
давай попробую починить».

Есть в этом стихотворении русская фаталистическая метафизика: будь что будет и делай что должен, а там Бог за тобою присмотрит. Как такое может не цеплять?

Но это публикация в периодике. Что книги?

Долгарева – далеко не дебютант. Первый сборник «Время ждать» вышел в далёком 2007 году. После случились ещё «Хроники внутреннего сгорания» (2012), «Из осажденного десятилетия» (2015) и «Уезжают навсегда» (2016). Но они распространялись среди читателей Долгаревой и за рамки этого пусть и большого, но более-менее замкнутого сообщества не выходили.

В полный голос о поэте заговорили после большой и прочувствованной статьи Захара Прилепина[1] и коллективного сборника «Я – израненная земля» (2017).

«Русский космос» же, выпущенный одним из лучших поэтических издательств, легализовал (в кавычках и без) Долгареву в литературном пространстве. Издательство «Сибирский тракт и хорошие индивидуальности» – это уровень и уровень серьёзный. Оттого отрадней, что новая книга Долгаревой вышла именно там. Теперь можно сказать, что до этого был популярный сетевой поэт Лемерт, а с наличием книги «Русский космос» проявился большой и серьёзный поэт Анна Долгарева.

Бог говорит Гагарину: Юра, теперь ты в курсе:
нет никакого разложения с гнилостным вкусом,
нет внутри человека угасания никакого,

а только мороженое на площади на руках у папы,
запах травы да горячей железной подковы,
березовые сережки, еловые лапы.
Только вот это мы носим в себе, Юра...

Генеалогически стихотворения Долгаревой восходят к оттепельной эстрадной поэзии и современной сетевой. Их надо читать вслух, со сцены, на аудиторию, громко и красиво. На бумаге они смотрятся не всегда органично. Стихотворный размер может хромать. Длина строки, как правило, зависит от объёма лёгких. Но это, пожалуй, самая большая проблема поэта. Она её чувствует и прорабатывает. Не сказать, что эстрадность – это что-то плохое, но есть в этом какая-то легковесность. А Долгарева и своей биографией, и иными своими текстами доказывает, что она – большой поэт.

Дмитрий Филиппов, написавший недавно целое эссе об Анне, доходит до следующей мысли: «Перед нами русский поэт, милосердный и прощающий, истеричный и пьяный, нежный и ранимый. Самый христианский поэт нашего палёного времени».[2] Не знаю, как можно определить – самый христианский или нет. Вот, например, Ольга Седакова сильно уступает ей? Или Сергей Круглов? Или Олеся Николаева? Но что точно можно сделать, так это припомнить Тертуллиана и сказать: «Anima naturaliter christiana» («душа по природе христианка»).

С этим христианским дискурсом Долгарева работает очень любопытно. Часть текстов можно воспринимать как самые настоящие молитвы («Господи боже, храни безумцев...», «Вот мёртвый кот, пускай он оживёт...» и др.). Поэт Сергей Ивкин, написавший рецензию на «Русский космос», заметил: «Живущий в условиях войны – пребывает в смерти, описывает картины и события потустороннего мира. Черновиков уже быть не может, говорится набело: всякое слово – молитва или проклятие»[3]. Не знаю, откуда у Ивкина возникают проклятия. Долгарева настолько исполнена любви и нежности, что места для ненависти не остаётся. Если лирической героиней и говорятся какие-то резкие слова, то в экзальтированном состоянии, когда бросает из огня да в полымя.

Ещё надо заметить, что Долгарева даёт глубокий художественный (!) анализ историко-культурного контекста и выписывает через него прекрасные стихотворения. Есть у неё диптих «Два стихотворения о Марии». Первая его часть – бесконечная любовь Богоматери к своему сыну. Вторая – её муки на Голгофе. Диптих вырастает из «Реквиема» Анны Ахматовой, а если точней – из главки под названием «Распятие» (неслучайно это десятая глава – Х), которая тоже разделена на две части. Зачем такая вариация на тему? Во-первых, а почему бы и нет? А во-вторых, лаконичность и скупость чувств у Ахматовой объясняются биографией: в застенках томится её сын Лев Гумилёв, и поэтому его муки воспринимаются, как муки Христа. Долгарева же раскупоривает чувства – и получается почти что музыка:

На дверных петельках темнела ржа.
И она сидела, Его держа,
и она бы молила Его не расти,
чтоб стирать пелёнки, кормить из груди,
оставаться маминым счастьем, днём
абрикосово-жарким, чтоб был – человек,
и никакой Голгофы вовек.

Долгареву часто воспринимают как поэта, рождённого донбасской трагедией. Отчасти это, действительно, так. Но если бы Анна оставалась исключительно в этом контексте, мы бы о ней не говорили. Всё-таки большой и серьёзный поэт не может концентрироваться на одном дискурсе. Его распирает. Он слушает не только музыку революции, но и музыку небесных сфер.

При этом возникают... не трудности чтения, но некоторые особенности восприятия. С чего бы начать? Начну издалека.

Александр Пелевин, молодой прозаик и друг Долгаревой, в разговоре с Галиной Юзефович породил отличный мем – извращённый патриотизм. Когда критик попросила его рассказать, в чём тот расходится с Захаром Прилепиным, он выдал: «Крым – наш, Донбасс – наш, но аборты и гомогейство не трогайте». Либерально, любопытно, постиронично.

У Долгаревой, если так можно выразиться, – извращённый традиционализм. Чем извращённый – спросите вы? Во-первых, эстрадностью. А во-вторых, несерьёзностью, дурашливостью, девачковостью, которые нет-нет, да и проступают в стихотворениях. Это может касаться любимого кота («когда я выхожу, / мой кот считает, что я совсем ухожу, / что никогда я больше не вернусь, / и плачет он, вцепляется и кусь...»). Или просто каких-то слов, выражений и образов – инфантильных («как страшно умирать, / когда повсюду одуванчики цветут, / как жёлтые цыплята – там и тут...»). Или даже отдельного жанра – «пирожков»:

к морозам и Армагеддону
я, в целом, полностью готов
лежу укрывшись животами
котов

Но это ни в коем случае не отменяет всего сборника, ставшего событием. Наоборот – разнообразие не помешает.

Что же такое «Русский космос»? Книга раскрывается через три концепции. Первая – покорение межзвёздного пространства. И в физическом смысле, и в метафизическом, литургическом и божественном. На это работают и знаменитое стихотворение «Гагарин», и Белка и Стрелка, перебирающие лапами, и святой Франциск, принимающий в Раю диких зверей.

Вторая концепция – огромный, не знающий границ русский мир. Тут возникают стихи и про детство, пришедшееся на девяностые, и про добровольца, встреченного в электричке, и нелёгкую женскую судьбу, и про войну.

Тот же Сергей Ивкин замечает, что некоторые тексты «Русского космоса» «готовы сделаться публицистикой». Спорное утверждение: публицистика без проблем может вмещать в себя высокую лирическую ноту, в то время как поэзия, обращаясь к публицистическому инструментарию, теряет своё очарование и приобретает газетный привкус. Может быть, Ивкин так считает потому, что его политические взгляды расходятся со взглядами Долгаревой?

Возьмём, например, вот такое стихотворение:

Вождь просыпается ночью
Одного тоскливого ноября.
Вождь, как сказочная царевна,
Откидывает саркофаг.
И восковыми губами
Вдыхает воздушную рябь.
Похорошевшей (как вы заметили)
Столице
Демонстрирует фак.

Дальше Владимир Ильич добирается автостопом до Санкт-Петербурга, собирает целую толпу людей и оживших памятников, садится на крейсер «Аврора» и уплывает навстречу весне. Можно, конечно, заметить здесь исключительно левую повестку. А можно прочесть ещё стихотворение про гипсового пионера Алёшу, который оживает, ходит по деревням и весям, играет на трубе и наконец выходит к морю, где его прибирает Господь, – и увидеть пушкинское влияние.

Третью концепцию – и совмещающую первые две, и дополняющую их – я бы назвал «русский космос как предчувствие». Помните почти одноимённый фильм Алексея Учителя, выпущенный в 2005 году? Там действие разворачивается в конце 1950-х годов: уже запущен спутник – об этом говорит весь мир; герои киноленты влюбляются, страдают, мечтают – живут обычной жизнью, но в каком-то вдохновенном пространстве и с лирическим настроением. Вот так же и у Долгаревой: вдохновенное пространство русского мира создаёт лирический настрой.

Ну что, настроившись, пойдём вершить великие дела?