Ровное... до жути... дыхание текста. О книге Екатерины Златорунской «Но случается чудо»
(Е. Златорунская, «Но случается чудо», сборник рассказов – М., «Флобериум»/RUGRAM, серия Exclusive Prose, 2021)
Если время имеет свои маркеры, то оно становится историей, хроникой.
Про наше с вами время мы часто слышим: всё бесполезно и бессмысленно, мы бессильны и слабы, ничего не изменить. Допустим, бессмысленное и бесполезное присутствует, но ведь что-то должно оставаться нерушимым?
Вот о том самом нерушимом и непротухающем во времени написана книга Екатерины Златорунской «Но случается чудо». Книга эта – сборник рассказов, эклектичная подборка тем и жанров. Рацио литератора всюду на горизонте жизненной панорамы выискивает идеи для прозы, новой реалистики, отсюда и некоторая эклектичность тем. Но что сближает рассказы подборки – это ровное дыхание текста. Даже там, где в рассказ вступаем споро, без обиняков, без излишних экивоков, сразу с чёткого сюжетного хода, – даже там авторское дыхание, переданное тексту, ровное.
Несколько первых историй книги, как представляется, написанные в эстетской, артхаусной стилистике, напоминают мозаику. В памяти отчего-то возникают мозаичные панно Бориса Анрепа и св. Анна, благословленная ангелом, и Ахматова. Объяснить этот смысловой ряд достаточно сложно, при чтении он просто возникает ощущенчески и непроизвольно. Тут работают высшие механизмы, фантазии, включаемые не нами. Что-то из разряда спиритизма.
Не выдуманный мир, калька жизни. Но автор умеет выйти сам и вывести за собой читателя из обыденности: только что раздражал «несобранный диван с подушками», как вдруг попадаем за край существования, за предел телесности, за грань осязаемости: «Ехала в туннеле, и вдруг неожиданно изгородь из деревьев, как на картинках. Украинские дворики. Свет, тень. Кружева».
В рассказе «Завтрак с видом на Селенлджэра» читатель введён в экспозицию: маленькая комната, стоит кресло, полумрак... С порога входишь в происходящее, будто в середину романа. Ничего неизвестно о героях. Но из разговора мужчины и женщины узнаем о пост-чувствах: она – писатель, немного взбалмошна, он – в новых отношениях, а капризы бывшей женщины его раздражают.
Стилистика отношений героев как у Евдокимова и Наташи в фильме «Еще раз про любовь» (по пьесе Эдварда Радзинского «Сто четыре страницы про любовь»): в финале скепсис и предубеждение всё же побеждёны настоящим чувством, одним дыханием на двоих.
В истории «До свидания, лето» уже знакомая тема: непростые личные связи. Снова на переднем плане мужчина и женщина, мужчина отстраненный, женщина незащищенная в своем чувстве. Для него их знакомство – эпизод, для неё каждая мимолетная встреча – это репетиция, прогон возможных постоянных отношений, крепкого брака, того самого, что один на всю жизнь. Здесь ситуация ещё более утрирована, чем в «Завтраке»; мужчина холоден, женщина более неуверенна. Здесь ещё большая схожесть с героями Радзинского. И даже сочетание в фамилиях Евдокимов (киношный) и Евсеев (книжный).
Принявшись за рассказ «Над Москвой-рекой ходили», тотчас ловишь себя на ощущении, будто герои из двух предыдущих историй перешли в третью. Но нет, в развитии понимаешь, тут иное. Тут меняются роли, мужчина как бы блажной, подкаблучник, женщина моложе его и изнежена. Она меркантильна и раздражена, он с юмором переносит разницу в жизненных позициях москвича и провинциалки. Но сила её над ним – видимость. В немодности его одежды, в предпочтении домашней кухни ресторану, глубинки – путешествиям по миру ощущается его твёрдость, постоянство в принципах. Её же стремление к загранице и страсть к модным вещам – как у всех – лишь показатель неуверенности и отсутствия харизмы. Он самобытен, она типична. Стрелка компаса читательского внимания переходит от неё к нему, но автор заставляет нас балансировать, развоплощает типажи, используя неожиданные детали. Приятный герой оказывается редкостным занудой: все книжки в обложках, чашки отдельно для гостей, отдельно для него самого. И вот уже симпатии на стороне героини. Окончательно читатель прощает героиню после одной фразы, когда она смотрит на бывшего мужа, делающего круги по комнате: «Она думала, что совсем не бьется сердце». Но тут же автор снова переводит стрелочку на героя: «Я старался, я хотел... Я каждый день, каждый день обходил твое настроение».
Автором не обозначено ни место действия, ни время, ни отношения между героями – а они уже тебе близки, ты уже настроен на них, сопричастен. Автору веришь, идёшь за ним, входишь в контекст с наскоку, с разбегу, но без рывка, без рваного движения... И тут соблюдено ровное дыхание.
В некоторых зарисовках есть, кажется, мелкие просчёты. Например, сказано, старичок поет про себя, а значит, голос его героиня, танцующая со стариком в паре, слышать не может... Так не бывает. Да, не бывает, но мы помним «случается чудо» и вот уже читатель слышит эту песенку «Над Москвой-рекой ходили» вместе с героиней. Или в другом случае упоминается – её пальцы пахли водой. Но ведь вода не пахнет, если только она не болотная... Ещё автор предлагает нам услышать, как лязгнули колокольчиком. Мы вслушиваемся. Лязгнуть можно засовом, колокольчик более мелодичен. Но тут именно лязгнули колокольчиком, и читатель уже настроен, как камертоном, на другой лад, на высокий регистр – что-то произойдёт, что-то подступает гибельное.
Иногда кажется, будто автор ошибается нарочно или намеренно, чуть-чуть, морочит нам голову, как, например, в мини-зарисовке «Сад в городе»: «Она работала в ресторане...» – так начинается повествование. И мы предполагаем, что фокальный персонаж – девушка-буфетчица, официантка. Ожидаем продолжения истории героини, только что вышедшей из отношений, как в предыдущем рассказе, или новую историю про ту же девушку. Но главным героем оказывается мужчина – посетитель ресторана, у которого, кажется, кончена жизнь от одного взгляда – на безымянном пальце официантки появилось обручальное кольцо. «Выключал свет, лежал под одеялом, скрестив руки, как покойник». Оправданно ли смещены акценты? А уже не важно, потому что финальная нота взята. Даже если бы миниатюра продолжалась – выше не взять: «лежал как покойник».
Сталкиваясь с такими сюжетными ходами, понимаешь: автор – мастер обиняков, перевёртышей, мастер «холодного душа», но всё с тем же ровным дыханием: предлагает к показу одно, а подразумевает совсем иное. Вот герои новеллы «Кровать Марии-Антуанетты» ходят по зоопарку от вольера к вольеру – бархатные жирафы, нелепые пингвинчики, грациозные фламинго, вот герои осматривают дворцовый парк... И после череды милых картинок, пасторальных пейзажей понимаешь, что дело тут не в экспозиции, а в подспудном – в том, что каждый персонаж, блуждая, думает о другом: «Когда-то давно ей казалось, что он знает всё. Как быстро это прошло». Пока муж рассуждает вслух о золотом нужнике Екатерины Великой, жену посещают не столь бравурные мысли: «Как близко одиночество, и старость, и беспомощность, и что никто не будет плакать, когда она умрет». Здесь так же, как и в рассказе «Аня и Маря», звучит тонкая разрушительная для благости грусть. Или вот ещё перевёртыш образов – в рассказе «Длинный сон». Читаешь, венчальная икона, в бумажных розах и с вышитым рушником – представляешь этот знакомый парадный вид, и вдруг автор добавляет: спрятанная под кровать... Страшно. Ну а как не страшно, когда икона не в красном углу, а спрятанная под кровать. Рушится стереотип, за ним и жизнь героев рушится.
Автор даёт детальный контекст, будто бы всё-всё знает о жизни. Каждый рассказ телесный, плотский, даже где всего одна героиня. Так нужно уметь создавать миры своих персонажей, чтобы оставалось читательское ощущение как от эпопеи, семейной саги. А та самая тонкая звучащая грусть между строк даёт ощущение, при котором в сердце остаются блоковский скрип уключин и тишина надмирная. И ровное дыхание.
Хотя и оно может сбиться, если читающий захочет разобраться, кто больше из персонажей новеллы «У самого синего моря» его раздражает – нерп мужского рода или одинокая героиня, ищущая мужа. Женщина с неудачным опытом создания семьи решилась на брак. Купила обручальное кольцо (одно!), рубашки, брюки, свитера для супруга. Казалось бы, ничего особенного. Но необычно то, что её избранник – обитатель магазина морских животных. И весь рассказ можно изложить ёмкой авторской фразой «Ей казалось, что в её квартиру завезли покойника и уже никогда не вывезут». Рассказ о непреходящем, неиссякаемом одиночестве. Полуживой, полуреальный персонаж – нерп – как житель средневекового бестиария.
От артхаусных или импрессионистских новелл автор переходит к реалистическим текстам, но и тут всё обманчиво. Например, рассказ «На даче» – вполне себе жизненная история. Встречаются трое старых знакомых: две женщины – прозаик и издатель – и мужчина-писатель. Мужчина давно не был в России. «Москва его в два дня утомила. Петербург показался долгой заупокойной службой», – сообщает нам автор. На даче уют и удушающий комфорт. Благополучие утрированно, в каждой строчке показана приторность, переслащенность одинокого женского существования: разложенные по всем шкафчикам, ящичкам, полочкам дачного дома специи, засушенные травы, благовония. «Всё нашлось: и травы, и чайник, и случайные чашки к чаю, как все в доме, взятое из каких-то других квартир, домов, жизней». Здесь на замену Радзинскому вдруг проступает Трифонов, с его комнатным повествованием, в микро масштабе, вычерченным на миллиметровой бумаге. Вроде бы ничего не происходит, люди чай пьют. Обязательное русское чаепитие как приправа к разговору по душам. Люди чай пьют. И вроде бы трагедии чеховской, невыносимой, нет, но трифоновское обличение проступает: показ жизни как она есть, показ души человеческой, какие мы на самом деле.
И автор указанием на небывалые, нереальные вещи среди обыденности постепенно уводит читателя от Трифонова уже куда-то на гоголевские страницы. Мозаика! Такие увязки с прозой классиков не есть упрёк автору в подражательности – отнюдь. У автора свой собственный, неповторимо тихий голос, как свете тихий, но возникающие по ходу чтения громкие имена – это скорее, личные ассоциации читающего, это ниточки связи прозы прошлого с прозой настоящего, нам предложенного.
Хозяйка дачи, полноногая и полногрудая, становится вдруг немного Панночкой – колдуньей и ведьмой. А герой-писатель узнаёт о неслучайности своего приезда на дачу и о неминуемом возврате «должка»: когда-то заимствовал идею из чужого рассказа и сделал её темой своего романа, теперь расплатись втридорога – отдай свой дар.
Читателю становится жутковато, как и мужчине-писателю. Читателю вдвойне жутковато, поскольку дачная история рассказана всё тем же ровным тоном дыхания, будто бы без страстей и эмоций.
Рассказ «Hortulanus doctus» – проекция последнего дня Чехова. Невидимый глазу рассказчик говорит о неком заболевшем писателе, отправляющемся в последнее путешествие морем. Мы сразу понимаем, что за писатель: женщину его зовут Ольга Леонардовна – перепутать невозможно. Не правда ли, по именам особых женщин-муз мы узнаём и помним имена тех мужчин, что сделали их легендарными: Елена Сергеевна, Софья Андреевна, Анна Дмитриевна, Зинаида Николаевна?
Сперва знаменитый писатель предстаёт ещё живым, но впадающим в предсмертный бред. Кажется, когда его переносят с суши и оставляют в пальто на верхней палубе, – он ещё жив. Мы следим за мыслями героя, его ощущениями и, почуяв огуречный запах пальтовой ткани, не успеваем заметить, как запахи и звуки исчезают, как покрывается обозримая вышина «бело-сиреневой пылью». Не успеваем заметить тот почти безболезненный переход от черной земли к бесцветной. Не успеваем заметить, как опасно автор перевёл нас из этого света на тот.
Тонко сделано. Вышито рукою белошвейки. Белошвейки, создающей неимоверно изящные словесные узоры: «заюлила метель», «мышиный шум сыплющегося снега», «лес сдвинулся с места», «сбилось дыхание керосиновой лампы», «темень сгустками»... Как поэтично и метафорично сказано, не правда ли?
Если возвратиться к вышеупомянутой жанровой эклектике, к мозаичности, то, не перечисляя остальных рассказов, не раскрывая их содержания для читателя, всё же напрашивается указание на удивительное сочетание новелл-автофикшн из второй части книги с налётом ирреальности фикшн-повествования. У кого из нас нет семейных историй с тетями, племянниками, кузенами... Но если вам становится интересно читать о родословных отношениях, изложенных в простой парадигме «родился-вырос-умер», то, безусловно, в эти семейные хроники подмешан какой-то волшебный писательский порошок. Они написаны не сухим стилем любителя-мемуариста, а прозаиком-художником, который излагает вот так на разрыв, обжигающе: «Мы выросли. Они умерли. За каждой старухой – кладбище...». Так тоже нужно уметь писать, так нужно набраться мужества писать.
Чтение любой книги начинается с момента присвоения автором читателя, а заканчивается, если повезёт, моментом присвоения книги читателем. Идёт врастание в контекст, в мир предложенной мини-реальности и художественной правды. Так происходит и с книгой Екатерины Златорунской «Но случается чудо»: она становится своей для многих взявших её в руки.
Екатерина Златорунская пишет прозу с 2015 года. Рассказы публиковались в журналах «Сноб», «Interview», «Сеанс», «Идiотъ». Петербургский журнал» и др., в альманахе «Глубина тихого омута», в сборниках: «Все в саду», «Азбучные истины: Большие чувства», «Воспоминания о Шукшине», «Счастье-то какое!».
В качестве обложки использована иллюстрация Виолетты Лукаш, профиль в Инстаграм.