Роман Сенчин о рассказе Евгения Мирмовича

Сложно писать отзыв на рассказ Евгения Мирмовича «Самый горький день». Написан он явно способным, даже посмею утверждать талантливым человеком. Герой, подросток Юрка, получился фигурой неплоской, многомерной, о нем хочется думать после чтения рассказа. Это явно не первый опыт – чувствуется, что автор не новичок в писательском деле. (Вижу, благодаря интернету, что у него есть публикации в разных журналах, в «Литературной газете», и я почитаю его вещи, когда появится возможность).

Замечательных в художественном отношении моментов в рассказе немало. Например: «Его глаза будто провалились глубже внутрь черепа и, когда старик лежал на спине, казалось, что он умышленно втянул их в себя, чтобы не видеть окружающий мир». Сильный образ. А вот еще: «Вера Афанасьевна вновь поднесла к губам пустую кофейную чашечку и, как ребёнок в детской игре, понарошку отхлебнула из неё». Вроде бы ничего, но в контексте сюжета от этой сцены бегут по телу ледяные мурашки…

Хвалить можно еще, но, наверное, важнее будут замечания, риторические вопросы к автору, да и ко мне самому. Я боюсь писать о тех временах, когда не жил, о событиях, свидетелем или участником которых не был. Бывают исключения, но это именно исключения. Как правило я пользуюсь личным опытом, сюжетами, которые дала мне сегодняшняя жизнь. Почему?..

Действие рассказа «Самый горький день», по всей видимости, происходит в Ленинграде в конце 1942 года. В рассказе упоминается о новости: немцы окружены под Сталинградом. Случилось это в конце ноября. Итак, зима с 1942 на 1943-й.

Не буду изображать из себя специалиста по блокаде Ленинграда, хотя прочитал о ней немало. Выскажу свое читательское, субъективное мнение (а любое мнение и восприятие относительно произведения литературы субъективно). По-моему, в рассказе представлена первая блокадная зима. Вот хотя бы из первого абзаца рассказа:

«Юрка пошёл по узкой тропинке между сугробов, огибая вмёрзший в мостовую трамвай с выбитыми стёклами, покрытый льдом, как дрейфующее в Арктике погибшее судно». В описаниях второй зимы такое нигде я не встречал. Город темный, буржуйки, которые топят венскими стульями и паркетом. Может быть, так и было. Но почти во всех книгах о блокаде отмечается, что в сентябре 1942 года в Ленинграде в полной мере было восстановлено электрическое освещение.

Юрка с мамой стоят в очереди за хлебом. О других продуктах практически не упоминается. Но выдавали почти всегда не только хлеб, но и сало, масло, крупы, макароны. Только хлеб был в конце 1941 года…

Таня дарит Юрке кусок «бадаевской конфеты». Очень трудно представить, что она «дожила» с осени 1941-го, когда сгорели Бадаевские склады, до осени 1942-го.

Если война, то Юрка ходит в телогрейке, учебники носит в вещмешке. А куда делись пальтишки, портфели? Во многих воспоминаниях отмечалось, что хороших вещей, одежды было с избытком, а еды – нет…

Всё это я пишу не в укор автору. Пишу и думаю о том, как избежать устоявшихся примет того или иного периода прошлого, как, изобразив типическое, уберечься от штампов. Вот главный герой у Евгения Мирмовича получился живой, в него веришь, а фон порой напоминает театральные декорации.

Есть и замечания по самому тексту.

«Юрка приоткрыл тяжёлую покосившуюся деревянную дверь с резными узорами…». Три прилагательных, это перебор. Тем более «деревянную» здесь излишне. В то время практически все двери были деревянные.

«…бережно завёрнутый мамой в тряпицу кусочек чёрного хлеба» и почти сразу еще раз «думал о завёрнутом в платок куске слегка подсохшего, солоноватого, немного пахнущего подсолнечным жмыхом, ноздреватого чёрного хлеба». Зачем этот повтор? Лучше объединить. Да и «платок» и «тряпица» вещи разные.

«…другие, ели передвигали ноги» – видимо, «еле»; «поддонка» – с одной «д»…

А вот мысли Юрки, пусть и переданные опосредованно: «Под гнётом этого взгляда развернуться и уйти было так же трудно, как остаться живым, стоя во весь рост под пулемётным огнём». Не верится.

«Угольки догорающей лучины осыпались на белые клавиши открытого пианино». Хочется спросить: а на черные клавиши не осыпались?

А здесь явная техническая ошибка. Таня рассказывает Юрке:

«Помнишь, как в прошлом году горели Бадаевские склады? Там горел и плавился, растекаясь по земле, сахар. Ребята с нашего института потом отламывали кусочки застывшей на земле массы. Очищали от песка и заворачивали в обрывки газеты. Вот такие конфетки получаются. Я недавно выменяла. – Давай съедим вместе?». Но рассказывает она не ему, а нам, читателям. Юрка-то наверняка знает – про сладкую землю на месте складов с конфетами знали в городе все. Лучше дать информацию о том, что это за конфета через мысли Юрки: он видит конфету и вспоминает, и удивляется, как эта конфета смогла уцелеть до сих пор.

Досадные повторы: «вдруг вспомнил» и рядом «тут же вспомнил».

Юрка с мамой живут на Моховой или Пестеля. В рассказе есть эпизод с налетом немцев на Балтийский завод, куда прибегает Юрка. Но ведь это очень далеко. По крайней мере вот так лаконично о его пути писать рискованно:

«В половине восьмого утра Юрка не выдержал. Нацепив валенки, телогрейку и ушанку, Юрка решил идти к Балтийскому заводу, искать маму. Таня по-прежнему спала, и Юрка не стал её будить, чтобы попросить закрыть на щеколду входную дверь. Он просто плотно прикрыл дверь в квартиру и почти бегом бросился вниз по лестнице.

В городе было тихо. Пахло гарью. Вдалеке слышалась канонада. Мороз спал и Юрка, разогретый быстрой ходьбой, расстегнул ворот телогрейки. Вот уже и видны стены завода, который теперь представлял собой жуткое зрелище».

Ну хотя бы два – три топонима, коротенькие пейзажи. Михайловский замок в утренней полутьме, Нева, мост через Неву…

И – может быть, я не нашел, но искал – нет сведений о таких сильных разрушениях Балтийского завода. На сайте завода вообще такой информации нет.

Автор, знаю, родом из Ленинграда. Может быть, рассказ написан на основе семейной истории. Так или иначе, по моему мнению, стоило больше поработать с материалами, свидетельствами того времени. Впрочем, повторюсь, писать о прошлом – очень трудно, для меня как литератора почти невозможно.

Увидел этот рассказ на портале «Проза.ру». Наверное, там помещать свои вещи стоит лишь в самых крайних случаях. Лучше сначала пытаться напечатать в журналах – бумажных или цифровых.

Роман Сенчин: личная страница.

Евгений Мирмович родился в Ленинграде в 1973 году. По образованию юрист. В настоящее время общественный деятель, литератор, куратор волонтёрских проектов в области работы с детьми-инвалидами. С 2019 года один из редакторов литературного портала «Изба читальня», входящего в перечень социально значимых интернет-ресурсов России, финалист национальной премии «Писатель года 2021», лауреат конкурса, посвящённого 80-летию со дня рождения С. Довлатова, проведённого при поддержке Комитета по культуре Санкт-Петербурга. Произведения автора печатались в сборниках «Писатель года», «Художественное слово», «Антология русской прозы», «Русские сезоны», «Славянское слово» и «Сокровенные мысли». Кроме того, с творчеством автора можно познакомиться на литературном портале «Изба читальня». Некоторые произведения Евгения Мирмовича звучали на радио «Гомель плюс» (Республика Беларусь) и печатались в издательстве СИНЭЛ отдельным сборником «Бессмертие», вышедшим в свет в начале 2021 года.

Рассказ Евгения Мирмовича

Самый горький день

Юрка приоткрыл тяжёлую покосившуюся деревянную дверь с резными узорами и выглянул на безлюдный проспект. Осмотревшись на свету, он по сложившейся за целый год войны привычке, сразу же перебежал на другую сторону улицы, которая была безопаснее при артобстрелах. В утренней тишине медленно падали крупные снежинки. Юрка пошёл по узкой тропинке между сугробов, огибая вмёрзший в мостовую трамвай с выбитыми стёклами, покрытый льдом, как дрейфующее в Арктике погибшее судно. До первого урока оставалось пятнадцать минут. Нужно было спешить.

Ещё два квартала и направо, через мост, мимо появившейся вчера возле моста огромной воронки, где в небо уродливо торчали искорёженные трамвайные рельсы, словно оглобли дьявольской колесницы, брошенной хозяином в припадке бешенства.

Вещмешок за плечами бил Юрку по худой спине, когда нужно было перепрыгнуть через груды битого кирпича или обломки оконных рам, которые не успели убрать после ночного налёта. Там в заветном вещмешке учебник по геометрии, томик Пушкина с оторванной обложкой и бережно завёрнутый мамой в тряпицу кусочек чёрного хлеба. 

На ходу Юрка попытался повторить заданное на дом доказательство теоремы, но тут же запутался. Зато с лёгкостью повторил отрывок из «Руслана и Людмилы» и дальше всю дорогу с упоением думал о завёрнутом в платок куске слегка подсохшего, солоноватого, немного пахнущего подсолнечным жмыхом, ноздреватого чёрного хлеба. Юрка представлял себе его глянцевую, бурую, закруглённую корочку с одной стороны, и шероховатые края с других сторон. Ему хотелось прижать этот вожделенный кусочек к своей щеке, держать в руках, прикасаться к нему губами, вдыхать еле заметный аромат, смотреть на него. А уж потом, медленно рассасывая во рту каждую крошку, с наслаждением съесть. От этих мыслей у Юрки сводило гортань, и он снова повторял отрывок из Пушкина.

Редкие прохожие старались не смотреть друг на друга. Одни шли быстро, не озираясь по сторонам, другие, ели передвигали ноги, сосредоточенно глядя в снег перед собой, но те и другие берегли силы, не совершая лишних движений, не произнося бесполезных слов, не расходуя себя даже на неоправданный взгляд в сторону. Печальная участь постигла всех, кто не научился этому за первый год блокады. По отсутствию такой привычки Юрка легко отличал людей, прибывших в Ленинград с большой земли. Как правило, это были ответственные работники или военные.

Также чётко Юрка научился определять по лицам людей приближение смерти. Последний раз он видел такое лицо вчера. Сосед по коммунальной квартире Николай Карлович не вставал уже второй день. Его глаза будто провалились глубже внутрь черепа и, когда старик лежал на спине, казалось, что он умышленно втянул их в себя, чтобы не видеть окружающий мир.

Миновав присыпанную снегом воронку и мост, Юрка свернул на улицу Плеханова, за Казанский собор. На небольшой площадке возле сколоченного наспех ещё до войны дощатого нужника сидел на опрокинутой бочке странно одетый мужчина. Модная до войны кепка восьмиклинка натянута поверх шарфа, которым была, как платком перевязана его голова. Не по размеру маленький ватник, простроченный вертикальными полосами, обнажал замёрзшие тонкие запястья и необычайно вытянутые кисти рук. Солдатские брюки галифе уходили в хорошие, но давно не чищенные яловые сапоги.

Незнакомец поймал Юркин взгляд. 

– Стой!  – сухо и коротко произнёс он, словно отдал команду. 

Юрка остановился и заметил, что лицо мужчины тут же приобрело жалкое страдальческое выражение, но отпечатка смерти, как у Николая Карловича? на нём не было. Бледный лоб с большой, словно нарисованной родинкой над левой бровью, сморщился, изображая муку. Тонкие чёрные усики минорно повисли над верхней губой.  

– Помоги мне, я погибаю от голода, – произнёс незнакомец, протягивая Юрке свои худые длинные пальцы.

– Вы не смогли отоварить карточку? – спросил Юрка, вспомнив, как недавно пожилая соседка Вера Афанасьевна не смогла выстоять длинную очередь за хлебом и вернулась домой в слезах. Тогда мама помогла ей, и Вера Афанасьевна благополучно получила свой паёк иждивенца.

– Сегодня самый горький день в моей жизни. Я впервые прошу подаяния. У меня пока нет карточек. Мой завод эвакуировали, а я отстал. Мне бы два дня продержаться. А там меня отправят через Ладогу вслед за моими товарищами. Вот у меня есть документ, – мужчина начал вытаскивать из кармана бумагу, – у тебя ведь есть хлеб? Дай мне немного, пожалуйста. Иначе я погибну.

Юрка нерешительно снял с плеча вещмешок. Глаза незнакомца смотрители на Юрку пристально, не отрываясь. Под гнётом этого взгляда развернуться и уйти было так же трудно, как остаться живым, стоя во весь рост под пулемётным огнём.  Юрка развязал мешок и достал хлеб. Руки незнакомца задрожали и потянулись к мальчику своими длинными полупрозрачными пальцами.

Юрка попытался отломить половину своего хлеба голодающему, но разделить на две равные части не получилось. Один кусок был явно больше другого. Юрка застыл в нерешительности, размышляя, какой же отдать. В ту же секунду он понял, что незнакомец прочитал его мысли? и Юрке стало стыдно. Он протянул мужчине большой кусок.

Тот с жадностью набросился на хлеб, не обращая на Юрку больше никакого внимания.

Убирая оставшийся хлеб в мешок, Юрка подумал о том, что незнакомец голодает недавно. Люди, привыкшие к долгому недоеданию, никогда не запихивали в рот пищу с такой жадностью. Это было ещё одно из его наблюдений за последний год.

Оставшуюся часть пути до школы Юрка уже не пытался вспоминать теорему. И даже чувство голода как будто отступило. «Ведь останется жив этот человек. Он будет работать на заводе. Делать снаряды, которыми Красная армия бьёт фашистов. А я могу вечером принести дров Вере Афанасьевне, и она наверняка угостит меня за это затирухой».

Потом Юрка вспомнил тонкие длинные пальцы незнакомца и крепкие ладони своего отца, рабочего Обуховского завода, ушедшего на фронт. И руки дяди Никиты, который закручивал гайки двумя пальцами так, что многие не могли открутить и ключом. Неприятные сомнения заёрзали в душе мальчика. Но, быть может, незнакомец инженер или нормировщик, как дядя Захар. «Сейчас для победы ценны каждые руки», - вспомнил юрка слова своей учительницы и немного успокоился.

Вечером дома Юрка не стал рассказывать маме о встрече с незнакомцем. Вряд ли мама будет этому рада. Бросив в комнате вещмешок, Юра сразу же побежал во двор за дровами и притащил их в комнату соседки Веры Афанасьевны.

– Здравствуй, Юрочка! Как хорошо, что ты зашёл. Садись, пожалуйста, за стол, угощайся, – Вера Афанасьевна пригладила седые волосы, поправила бирюзовые бусы на белом накрахмаленном платье и поднесла к своим губам маленькую кофейную чашечку с золочёным ободком. Она держала её за тонкую фарфоровую ручку двумя пальчиками, чуть оттопырив в сторону мизинец.

Юрка застыл в дверях с охапкой дров в полной растерянности. Тёмно-синие бархатные шторы с золотыми кистями были раздвинуты в нарушение светомаскировки. За ними, в окне, переклеенном крест-накрест газетной лентой, покачивался в фиолетовой мгле вечернего неба неуклюжий серый пузырь аэростата. В открытой буржуйке горели чопорные ножки венского стула. У стены в бронзовых канделябрах угольно чёрного пианино мерцали две лучины, вставленные вместо свечей. На столе, покрытом ажурной скатертью, перед Верой Афанасьевной стоял белоснежный сервиз на шесть персон, украшенный изображением витиеватых жёлтых лилий. Все тарелки и супница посередине стола были абсолютно чисты.

– У меня сегодня день рождения! Садись, пожалуйста, Юрочка. Отобедай вместе со мной, – Вера Афанасьевна вновь поднесла к губам пустую кофейную чашечку и, как ребёнок в детской игре, понарошку отхлебнула из неё.

Юрке стало неловко. Угольки догорающей лучины осыпались на белые клавиши открытого пианино.

– Извините, Вера Афанасьевна, мне нужно идти, – Юра положил дрова у порога.

– Жаль. Приходи ко мне вечером, я сыграю тебе Шопена, – Вера Афанасьевна вновь сделала мнимый глоток из фарфоровой чашечки. 

Этой зимой в некогда многолюдной коммунальной квартире из соседей, кроме Веры Афанасьевны, оставался лишь пожилой литературовед Николай Карлович, питавшийся только в столовой Пушкинского дома, и студентка театрального института Танечка. Все остальные эвакуировались или были на фронте, либо погибли ещё в первую блокадную зиму от голода и обстрелов.

Поразмыслив, Юрка решил, что ждать помощи от Николая Карловича не стоит. С тех пор как осенью пропала без вести его одиннадцатилетняя внучка Оля, старик частенько менял свою порцию в столовой на сухари или кусочки сахара, которые бережно заворачивал в газету и складывал в картонную коробку с изображением Спасской башни кремля на крышке. «Оленька скоро найдётся. Она придёт голодная? и мне нужно будет угостить её», – говорил старик, аккуратно складывая сухарики в коробку. Никто из соседей не верил в возвращение Оленьки, но все сдержанно молчали, не осмеливаясь лишать старика пусть и бессмысленной, но греющей его душу надежды.

Юре иногда хотелось попросить у Николая Карловича один кусочек сахара, но мама строго запретила ему это делать. Вспомнив про этот запрет, Юрка постучался в дверь Танечки.

– А, Юрка, привет! Помоги мне, пожалуйста, застегнуть платье, – Таня повернулась к Юрке спиной, подставляя застёжку, и, кажется, была ему рада.    

Несмотря на разницу в возрасте, они дружили. Таня часто репетировала дома перед зеркалом, и Юрка с удовольствием помогал ей, сидя с ногами на тумбочке и сверяя все произнесённые Таней фразы с напечатанным на пишущей машинке текстом пьесы. За это приходивший к Тане жених Валька Григорьев из консерватории ласково называл Юру суфлёром.  

– Таня, откуда у тебя такое красивое платье? Я никогда его у тебя не видел!

– Это сценический костюм Офелии, – улыбнулась Таня, – мне дали его в институте для репетиций. Ты не читал «Гамлета»?

– Нет. Мы ещё не проходили.

– Теперь в институте не топят печей, и студентам разрешено больше репетировать дома. Ты поможешь мне сегодня?

– Я сегодня отдал беженцу половину своего хлеба и не хочу рассказывать об этом маме, – Юрка забрался на свою тумбочку и опустил глаза.

– У меня есть «Бадаевская конфета». Помнишь, как в прошлом году горели Бадаевские склады? Там горел и плавился, растекаясь по земле, сахар. Ребята с нашего института потом отламывали кусочки застывшей на земле массы. Очищали от песка и заворачивали в обрывки газеты. Вот такие конфетки получаются. Я недавно выменяла. – Давай съедим вместе? – Таня улыбнулась, и её худенькая, бледная рука протянула Юре газетный свёрточек, – ломай пополам.

Юрка аккуратно развернул лакомство и попытался разломить надвое полупрозрачную грязно-жёлтую плитку. Опять не вышло на равные части. Юрка уверенно протянул Тане большую часть. Таня жестом показала, что нужно сделать наоборот. Её мягкое, почти детское лицо скрывало за нежной улыбкой обречённую покорность, печальную готовность ко всему и желание хоть на время отгородиться от военных тягот светлыми мыслями о театре. Юрке на миг показалось, что на этом лице почти такое же выражение необратимости смерти, что и у Николая Карловича, но мальчик тут же прогнал эту мысль.

– В институтской столовке суп как вода. Крупинки пшена можно в нём сосчитать. И от елового отвара уже тошнит, – как будто оправдываясь, произнесла Таня.

– Завтра суббота, и мы с мамой пойдём вместе отоваривать карточки в булочную. Я постараюсь принести тебе немного хлеба. Мама разрешит.

– Спасибо тебе Юрка. Давай учить роль.

Они репетировали весь вечер, пока на пороге комнаты не появился Григорьев. Высокий, слегка сутулый студент в потрёпанном старом пальто, вечно носивший с собой скрипку в буром кожаном футляре с оторванной верхней застёжкой. 

– Ну что? Как дела, Суфлёр? – Григорьев улыбнулся и ласково потрепал Юрку по волосам.

Это означало, что Юрке пора к себе в комнату. Он нехотя передавал Танечку в надёжные руки Григорьева, немного завидуя ему и наблюдая, с какой нежностью, не отводя глаз, Таня смотрит на своего скрипача.

Наутро Юра вместе с мамой отправился в булочную на углу улицы Пестеля и Моховой. Пошла вместе с ними и Вера Афанасьевна. Несмотря на ранний час, у булочной уже скопилась огромная очередь. Многие занимали очередь с ночи, чтобы в первых рядах получить хлеб. День выдался морозный и солнечный. Снег искрился, скрипел под ногами и слепил глаза. В утренней тишине Юрке на миг показалось, что нет больше войны. Сейчас дадут хлеб, и голод отступит. Он вспомнил продавщицу, нарезающую хлеб на порции огромным ножом с широким лезвием и маленькой, короткой деревянной ручкой. Женщина в брезентовом фартуке всегда с поразительной точностью мгновенно кроила буханку на равные доли. Её огромный, похожий на топор сказочного палача нож совершал молниеносные и точные движения по заданной траектории, глухо ударяясь о деревянную доску. Под его взмахами буханка хлеба становилась всё меньше и меньше, превращаясь, в мизерные рабочие и иждивенческие куски.

Когда Юра с мамой уже стояли в хвосте очереди, воздух пронзительным стоном разрезал вой ручной сирены. Вдалеке послышался нарастающий гул самолётов. Казалось невозможным, что именно сейчас, таким солнечным утром, когда привезли, и скоро будут давать хлеб, может произойти что-то страшное. Люди в очереди начали переглядываться, кто-то, задрав голову, смотрел в синее, ещё совершенно чистое небо.

– Пойдём Юрочка в убежище. Так положено, – мама крепко взяла Юрку за руку и потянула за собой.

Часть людей из очереди тоже поспешно направились в сторону убежища на Моховой улице, но многие по-прежнему остались ожидать открытия магазина.

– Вера Афанасьевна! – крикнула мама, увидев, что соседка осталась в очереди.

– Нет-нет, я останусь, – ответила та и замахала руками, – здесь нет заводов, сюда не ударят.

Через несколько минут, сидя на деревянной лавке в бомбоубежище, Юрка слышал вдалеке уханье взрывов и пытался понять, где бомбят? На Петроградской стороне или Васильевском острове? А вдруг те люди, что остались в очереди, сейчас разберут весь хлеб? Вдруг нам теперь не хватит? Юрке вдруг стало смертельно обидно от этой мысли, и он дёрнул маму за рукав.

– Мам, бомбят далеко. Пойдём обратно за хлебом. Вдруг нам не хватит?

– Нет, Юрочка, так делать нельзя.

– Но многие же остались.

– Нет, я боюсь.

– Вон Вера Афанасьевна не испугалась и уже, наверное, получает.

– Нет, Юра, на время налёта магазин должны закрыть.

В этот момент страшный удар сотряс стены подвала. Юрка увидел, как чёрный репродуктор сорвался со стены и угодил в голову сидящей под ним женщине. Тут же погас свет, и мрак наполнился людскими криками. Юрка почувствовал, как руки матери с силой прижали его к себе. Через минуту наступила полная тишина. Или Юрке почудилось, что это была тишина. Она была такой долгой, будто теперь не кончится никогда. Впервые за последние месяцы войны ему вновь стало страшно, и он заплакал, но тут же, услышав собственный голос, устыдился и замолчал. Вокруг появились звуки. Люди зашевелились. Кто-то вполголоса разговаривал. Затем открылась дверь, и в подвал пробился дневной свет.

Когда Юра с мамой вышел на улицу, ему показалось, что они очутились в другом районе города. С одной стороны, по-прежнему была Моховая улица, но, с другой стороны дома отсутствовали. На месте булочной, где стояла очередь, из огромной груды камней вырывались языки пламени. Половина пятиэтажного дома была словно отрезана тем самым широким ножом, которым тётка в брезентовом фартуке нарезала хлеб.

Обнаживший свои внутренности дом, стоял, обескураженно помахивая висящей на одной петле белой дверью на четвёртом этаже. Она болталась на ветру, подобно выброшенному белому флагу. Этажом выше на фоне ярко-розовых обоев покачивалось чудом уцелевшее старинное зеркало в резной раме. Пожарные уже разматывали рукава и заливали несколько горящих окон соседнего дома. Булочной больше не было.

Юрка думал о том, что теперь нужно отоваривать карточки в другом магазине, значит, хлеба им сегодня уж точно не хватит.  Вдруг мысль о Вере Афанасьевне остановила Юрку. Он замер и схватил маму за руку.

– А Вера Афанасьевна? – он посмотрел на мать, но та лишь тяжело вздохнула и покачала головой.

В этот день достать продуктов не получилось. Мама решила отправиться на барахолку, менять на муку отцовский портсигар – последнюю ценную вещь, остававшуюся в доме. Мать долгое время не решалась на этот поступок.  

– Папа сказал продать его, когда настанет самый горький день, – сказала она, как бы оправдываясь, – что ж? Наверное, пора.

Она вышла за дверь, но тут же вернулась. Бледная, чуть дрожащим голосом она приказала  Юрке ни в коем случае не выходить из квартиры до её возвращения. Простояв в раздумьях возле дверей с минуту, она всё же вышла.     

Разумеется, Юрке было скучно дома одному. Танечка ушла в институт, а Николай Карлович, собрав последние силы, поднялся с постели и, шатаясь, в очередной раз отправился на поиски внучки. 

Юра вспомнил, как прощаясь, отец обнял его у дверей год назад. Вспомнил колючую щёку, запах махорки и силуэт серой шинели, медленно удаляющийся по ступеням лестницы. Захотелось выйти на лестничную площадку и ещё раз посмотреть на эти ступени, по которым уходил, может быть навсегда, отец. Юрка открыл дверь и вышел на площадку. Было холодно. В свете оконного проёма каменные ступени лестницы уходили вниз, поворачивая вправо, как меха опрокинутого набок аккордеона.

В углу у самой стены Юра увидел фигуру человека в чёрном пальто с поднятым воротником. Мужчина лежал, плотно прижавшись к стене, и не шевелился. Его серое, выпачканное грязью лицо безжизненно прижималось к ледяной каменной ступени. Подойдя ближе, Юрка не сразу узнал Николая Карловича. На нём не было привычных очков, и спокойное по обыкновению выражение лица сменилось злобным звериным оскалом. 

Холод заставил Юрку вернуться в квартиру. Просидев несколько минут на табуретке посреди кухни, Юрка вдруг вспомнил про коробку с изображением Спасской башни кремля. Тут же вспомнил про мамин запрет, но мысль о сухарях и сахаре, находящихся здесь в квартире уже накрепко схватила его и думать о другом было невозможно.

Не мог же старик куда-то деть эту коробку? Вот бы только проверить. Можно не брать ничего до прихода мамы. Просто узнать на месте коробка или нет. А потом мама решит, что делать. Она наверняка ведь теперь разрешит что-то взять. Юрка решительно отправился в комнату Николая Карловича.

В ненатопленной комнате было холодно. Пахло нафталином и остатками хвойного отвара из прилипшего к холодной буржуйке ковшика. Юрка решительно открыл сервант, покрытый белой ажурной салфеткой, и схватил заветную коробку.  Вот она, Спасская башня с рубиновой спасительной звездой. Не дыша, Юрка приоткрыл крышку. О чудо!

На мгновение у Юрки закружилась голова. Среди завёрнутых в бумажки хлебных сухарей и кусочков сахара лежала настоящая шоколадная конфета «Красный авиатор». Юрка бережно взял её в руки. ««Росглавкондитер», вес двадцать грамм», - прочитал он на фантике. Подумать только, целых двадцать грамм. Юрка почувствовал, что больше не владеет собой, и пальцы сами бережно разворачивают фантик.

В этот момент он увидел в коробке клочок бумаги, на котором аккуратным, почти каллиграфическим почерком было выведено: «Олечка, если ты пришла, а дедушки больше нет, то знай – это всё только для того, чтобы ты жила. Береги себя, моя сиротка. Твой дед – Николай».

Юрка почувствовал, как рой диких ос жалит его со всех сторон. Он бросил конфету обратно и поспешно закрыл коробку, как будто захлопывая крышку улья. Вспомнилась худенькая, почти прозрачная Оля, пропавшая ещё прошлой страшной зимой во время сильного артобстрела. Её деревянный самокат до сих пор ещё висел где-то на стене в прихожей между жестяных тазов и электрических счётчиков. Юрке захотелось закрыть глаза и вернуться в довоенное лето, где двор был полон ребят, и Оля рисовала на асфальте мелом цветы, а Юрка рисовал самолёты. Он вышел на кухню и уселся на подоконник, высматривая в окно, когда, наконец, вернётся мама.

В этот вечер отцовский портсигар был успешно выменян на стакан пшена и несколько сладких подмёрзших картофелин. Буржуйка прожорливо поглощала старый паркет, который мама отдирала в опустевших соседских комнатах с помощью огромных щипцов для тушения зажигательных бомб. Эти уродливые щипцы с момента вступления в отряд ПВО мама всегда приносила с собой в дом. Ими можно было схватить горящую зажигательную бомбу и сбросить её с крыши. Поначалу Юрка побаивался этих кривых, как деревенский печной ухват, клещей. Но потом и сам научился с их помощью добывать паркет для печки.

Когда в комнате стало тепло, Юрка с мамой забрались под шерстяное одеяло и стали делиться новостями. Так они делали в те редкие вечера, когда мама не была на дежурстве, а из чёрного бумажного репродуктора на стене раздавались негромкие и спокойные звуки метронома, которые словно стук домашних ходиков, наполняли душу теплом и спокойствием.

Мама рассказывала о новостях с фронта, об окружении немцев под Сталинградом и тяжёлых боях. А Юрка не удержался и всё же задал вопрос о заветной коробке Николая Карловича и признался, что уже заглянул в неё и прочитал записку.

Мама долго молчала. Юрке даже показалось, что она уже думает о чём-то другом.

– Посмотрим, – коротко заключила она, – увидим Юрочка, как будет дальше. Может быть, сегодня ещё не самый страшный день в нашей жизни. Мы заберём коробку и оставим на самый горький день.   

В воскресенье мама взяла Юрку с собой на дежурство. Как же ему хотелось быть хотя бы на пару лет старше, чтобы стать бойцом МПВО, как многие старшеклассники Юркиной школы. Но и подняться на крышу в восьмиугольную наблюдательную башню вместе с мамой было большой Юркиной гордостью.  

Стоя во время дежурства на крыше, Юрка с ужасом подумал о том, как будет нелепо и обидно, если бомба попадёт в их дом именно теперь, когда у них есть такое богатство. Ведь не может же так быть.

В этот момент в тёмном вечернем небе появились немецкие самолёты. Их было больше чем обычно. С нарастающим гулом стальная армада приближалась к притихшему во тьме светомаскировки городу. Сейчас вспыхнут прожектора и зенитки откроют огонь, а на город посыплется смерть. Юрка уже не боялся самолётов, как в первые месяцы войны, но отсюда, с крыши видеть их было страшнее. Почему же наши не стреляют? Ну что же они медлят? Небо над городом постепенно заполнялось чёрными металлическими крестами самолётов. В одно мгновение Юркина душа переполнилось злобой. Ведь бомба убьёт всех, и маму, и оставшуюся в квартире Таню. И не будет ни школы, ни друзей, ни коробки Николая Карловича с конфетой «Красный авиатор».

– Сволочи! – закричал Юрка в тёмное небо что было мочи, – гады, убийцы, изверги! – но голос его уже не был слышен в нарастающем гуле моторов и вое сирены.   

Юрка вцепился посиневшими от холода руками в металлические перила вышки. В этот момент из района Балтийского завода в небо взмыла красная сигнальная ракета. Часть немецкой армады тут же стала разворачиваться в сторону, и через минуту на завод посыпались бомбы. Небо в той части города побагровело от зарева сплошного пожара. Вспыхнули прожектора. Зенитчики начали бой. Со стороны Кронштадта показалась эскадрилья наших истребителей.

Юрка, как парализованный, висел на перилах вышки. Как такое может быть? Это же чудовищное предательство. Кто выпустил сигнальную ракету, указав место для бомбометания?

– Что вы там стоите? Не слышали приказ? – орали откуда-то снизу, – все на тушение завода, там же сотни рабочих в ночной смене.

Преодолев оцепенение, Юрка почувствовал, как мама тащит его за руку по ступенькам вниз.

– Из квартиры ни шагу! – крикнула мама, заталкивая Юрку домой, – я на тушение завода, жди дома. 

У Юрки всё кипело и клокотало внутри. Предательство. В городе есть враги. Это чудовищно. Впервые ему стало по-настоящему страшно. Он побежал в комнату Тани.

Девушка лежала в своей кровати, накрывшись тёплой фуфайкой. В комнате было холодно.

– Здравствуй, Юра. Я не могу встать. У меня нет больше сил, – тихо произнесла Таня и закрыла глаза.

– Сейчас я затоплю печь, – Юрка бросился в свою комнату за паркетом. Ему очень хотелось рассказать Тане о переполнявшем его негодовании. Он разжёг буржуйку и накрыл Таню одеялом.

Таня как будто не слушала Юркин рассказ о предательстве. Она шевелила губами и тихо повторяла какие-то слова.

– Юрочка, я чувствую, что больше не встану, – произнесла Таня чуть громче, – когда я умру, ты попроси, чтобы меня похоронили в костюме Офелии.

– Ты что? Нельзя умирать! – Юрка немного растерялся, – подожди минутку, сейчас я кое-что принесу тебе.

Юрка бросился за коробкой Николая Карловича. Мама поймёт. Она разрешила бы. Ведь это крайний случай.

– Вот, посмотри Танечка! – через минуту Юра уже открывал перед Таней заветную крышку с изображением Спасской башни.

– Откуда у тебя это? – произнесла Таня также тихо, словно не веря в реальность происходящего.

– Мама сказала, что это на самый горький день. Ведь если ты умрёшь, разве может быть что-то хуже? Давай съедим конфету и по два сухаря, – Юрка поставил на разогревшуюся буржуйку медный чайник.

Спустя полчаса Таня уснула. Юрка, согревшись кипятком, уселся возле горячей буржуйки и помешивал в ней красные угли. Из-за неплотно задёрнутых штор начали пробиваться первые полоски света. Мамы до сих пор ещё не было, и Юрке становилось всё тревожнее.

В половине восьмого утра Юрка не выдержал. Нацепив валенки, телогрейку и ушанку, Юрка решил идти к Балтийскому заводу, искать маму. Таня по-прежнему спала, и Юрка не стал её будить, чтобы попросить закрыть на щеколду входную дверь. Он просто плотно прикрыл дверь в квартиру и почти бегом бросился вниз по лестнице.

В городе было тихо. Пахло гарью. Вдалеке слышалась канонада. Мороз спал и Юрка, разогретый быстрой ходьбой, расстегнул ворот телогрейки. Вот уже и видны стены завода, который теперь представлял собой жуткое зрелище. Тушить было уже нечего. За уцелевшими наружными стенами сквозь проёмы выбитых окон зияла дымящаяся пустота. Женщины, выстроившись в цепочки, расчищали заваленные битым кирпичом улицы.  

Языки пламени от горящих корпусов продолжали ярко освещать полуразрушенный проспект. Оглядевшись вокруг, Юрка увидел двух чекистов в коротких кожаных куртках. Они вели перед собой арестованного. Один из них тыкал стволом револьвера в спину арестанта. Другой чекист нёс в руке пустую сигнальную ракетницу. Пойманный ими шпион был перепуган и озирался по сторонам в поисках хоть одного сочувствующего взгляда.

Юрка невольно замер. На мгновение бегающий, испуганный взгляд предателя остановился на мальчике. Большая, словно нарисованная родинка над левой бровью задёргалась от нервного моргания глаза. Всё лицо его словно исказилось в мучительной гримасе. Перепачканная сажей восьмиклинка съехала набок. Из разбитой губы текла кровь.

Лицо арестованного вызвало у голодных и измученных женщин, разбиравших завалы, презрение. Его аккуратные тонкие чёрные усики на белой коже рождали в их душах ненависть. А изъятая сигнальная ракетница в руках чекиста вызвала приступ ярости. В предателя полетели обломки кирпичей, и только выстрел в воздух одного из милиционеров спас этого поддонка от расправы на месте.

Вслед за внезапным выстрелом Юрка тут же услышал за спиной окрик матери.

– Юрка негодник! А ну-ка марш домой! Я где тебе велела ждать?

Обернувшись, он увидел маму, яростно грозившую ему кулаком. На душе стало спокойно. Он махнул маме рукой и побежал к дому.

На бегу он думал о расстреле предателя, и даже представлял себе эту картину по фильмам в кино. Думал о том, что уже понедельник и нужно бежать в школу, куда ни в коем случае нельзя опаздывать. Но больше всего думал всё-таки об оставшейся дома коробке с изображением Спасской башни на крышке.

Вернувшись домой, Юрка увидел совершенно неожиданную картину. Дверь в квартиру была распахнута настежь. Сквозняк шевелил поднимающиеся в воздух занавески. Шкафы открыты, стулья опрокинуты. Пол усыпан осколками битой бутылки. Почти все полки были пусты.

Такую же обстановку Юрка обнаружил и в комнате покойной Веры Афанасьевны, а в комнате Тани даже исчезла буржуйка. Из оставшейся от печки покорёженной жестяной трубы дул ветер. Самой Тани дома не было.

Юрка тут же метнулся к серванту, где лежала спасительная коробка Николая Карловича, но уже в коридоре обнаружил валявшуюся на полу картонную крышку с отпечатком подошвы сапога на Спасской башне. От неожиданности и обиды на глаза выступили слёзы. Понимая, что его сейчас никто не видит, Юрка сел на пол и разревелся.

– Ты что, Суфлёр? Нельзя так! – услышал вдруг Юрка знакомый голос за спиной. Обернувшись, он увидел Вальку Григорьева в чёрном заношенном пальто с поднятым вверх воротником. В его руках по обыкновению был бурый скрипичный футляр с отломанным верхним замком и верёвкой, заменяющей наплечный ремень.

– Здравствуйте, – всхлипнул Юрка, стыдливо вытирая сопли рукавом.

– Подумаешь, обокрали! Нас уже в пятый раз в общежитии обворовывают. А нам смешно. Брать всё равно нечего.

– У нас сухари украли, – обиженно прошептал Юрка себе под нос.

– Это плохо брат, – сочувственно покачал головой Григорьев и стал рыться в карманах, – на-ка вот! Отдашь матери, она знает, что с этим делать, – Валька протянул мальчишке плитку столярного клея.

– Спасибо.

– А где Таня? Нету? Это отлично! Значит, она всё же поднялась и пошла на репетицию. Молодчина Танька! У нас сегодня последний прогон и дальше поездка на фронт с выступлениями. А там и кормить будут. Глядишь, выживем.

Уверенный голос Григорьева ободрил Юрку. Вспомнив про школу, Юра схватил свой вещмешок и бросился бежать вниз по лестнице. Валька лишь одобрительно рассмеялся ему вслед.

В школу Юрка в этот день, конечно же, опоздал. За невыученные уроки нахватал двоек. Но, главное, в этот день у него с собой не было хлеба. Усталость бессонной ночи валила с ног. Ледяной ветер задувал в рукава телогрейки. С трудом добравшись до сквера за Казанским собором, Юрка присел на перевёрнутую бочку возле деревянного нужника, где на днях сидел изменник. Веки предательски закрывались, а сознание то и дело проваливалось в сон. Перед глазами проплывала растоптанная сапогом крышка коробки с изображением Спасской башни. Железные кресты немецких самолётов в сером небе. Дымящиеся руины завода.

– Наверное, вот он – самый горький день, – прошептал Юрка и больше не думал ни о чём. 

Сквозь сон он чувствовал, как незнакомая женщина тормошит его за плечо и заглядывает в лицо. Как она кладёт его на санки и разговаривает с какой-то старухой, завёрнутой во всё чёрное. Старуха машет рукой куда-то в сторону Юркиного дома и беззубым ртом кричит что-то вслед женщине, увозящей Юрку на санках. Потом была темнота. И лишь после этой непонятно сколько длившейся темноты Юрка увидел испуганное лицо матери, которая растирала его очень дурно пахнущей жидкостью.

Увидев, что Юрка открыл глаза, она тут же поднесла к его губам жестяную кружку с хвойным отваром. Приподняв голову, Юрка понял, что лежит на лавке в кухне, возле плиты, на которой что-то варится. В приоткрытой печной дверце танцуют оранжевые языки пламени.  В кухню то и дело заходят незнакомые люди, что-то тихо обсуждают, переносят какие-то вещи.

– Слава Богу, Юрочка, ты очнулся, – улыбнулась мама, – теперь всё пойдёт на лад. Чувствуешь ноги? Можешь встать?

Юрка попробовал слезть с лавки. Голова кружилась, но руки и ноги послушно выполняли всё, что он хотел. Юрка сел, опираясь спиной о стену.

– Кто к нам приехал? – спросил Юра, указывая на незнакомых молодых людей, куривших в прихожей.

– Это Танины друзья, – печально ответила мама, – ты спал больше суток и не знаешь. Вчера был совсем несильный артобстрел. Так, обычный. А Таня возвращалась с репетиции. Её убило осколком. Пойди Юрочка, попрощайся с ней.

Юрка пошатываясь и опираясь рукой о стену, прошёл в комнату Тани. У порога на полу сидел Григорьев. Свесив растрёпанные волосы, он смотрел на свои истёртые старые ботинки и даже не взглянул на Юрку. Возле его ног валялся скрипичный футляр с оторванным замком, перевязанный верёвкой. Посредине комнаты на столе лежала Офелия. Лицо её было спокойно и прекрасно. Казалось, что она просто забыла роль и с нетерпением ждёт Юркиной подсказки. Лишь маленькая чёрная дырочка на Танином виске, кричала о том, что спектакль окончен.

– Вот и всё, – услышал Юрка за спиной голос Григорьева, – это конец.

Впервые в голосе Вальки звучало отчаяние. Юрка обернулся и увидел красные измождённые глаза Григорьева. 

– Вот он, самый горький день, – подумал Юрка и, наверное, нечаянно произнёс это вслух, потому что спустя минуту Григорьев ответил ему.

– Если сегодня самый горький, значит, уже завтра станет лучше. Не так ли, Суфлёр? – он подошёл к Юрке и крепко обнял мальчишку.

От его пальто пахло табаком, столярным клеем и пороховой гарью. Юрка прижался к нему щекой и почувствовал – самый горький день позади.