Рецензия на рассказ Татьяны Филипповой «Ашико»

В современной критике сравнительно недавно прочно утвердился англоязычный термин young adult, вытеснивший более традиционный термин «подростковая литература». И это не тот случай, когда, поддавшись веянию моды, калька с иностранного языка заменила отечественное наименование. Принципиальное отличие young adult от «подростковой литературы» в том, что книги этого жанры ориентированы на более широкую целевую аудитории, то есть они не только о подростках и для подростков, напротив, их активно читают люди самых разных возрастных групп. Книги в жанре young adult учат нас тому, что ребенок – маленький взрослый, он не живет в каком-то особом мире, а испытывает те же чувства, что совершеннолетний человек: влюбляется, радуется, печалится, скорбит. Более того, ребенок способен испытывать такое же экзистенциальное одиночество, что и взрослый. Разница только в том, что в силу нехватки опыта и значительно меньшей начитанности он не может это состояние адекватно и всесторонне объяснить.

Перед нами отличный рассказ Татьяны Филипповой «Ашико», выполненный в лучших традициях жанра young adult: главный герой – маленький ребенок, рано повзрослевший и рано испытавший подлинное одиночество во взрослом, таком странном, нелогичном и жестоком, мире. Этот небольшой восьмистраничный текст затрагивает немало тем, важнейшими из которых являются темы одиночества в современном мире и моральной ответственности взрослого человека за свои слова и поступки. Рассказ Филипповой отличает стилистическое разнообразие, автор умело маскирует свою позицию, часто ведя повествование от лица своих героев.

Содержание «Ашико» можно пересказать буквально в двух предложениях: перед нами один день из жизни ребенка, которого овдовевший отец на один день оставил у своей молодой бездетной дальней родственницы. Девушка, не имея опыта общения с детьми, пытается наладить контакт с мальчиком, недавно потерявшим мать. Сложно сказать однозначно, насколько ей это удалось. Однако этот день наедине с ребенком помог героине немного больше узнать о себе и о мире вокруг. Удастся ли мальчику постепенно прийти в себя после потери матери? Вопрос остается открытым. И только висящий в комнате африканский барабан ашико, который насылает на ребенка полные чудных образов сны, пытается дать ему возможности забыть о своей непроходящей скорби.

Однако на первых страницах рассказа Филиппова пытается пустить нас по ложному следу. Так, целый фрагмент произведения посвящен борьбе профессора искусствоведения с нецензурными надписями на стенах лифта. И в тот самый момент, когда ему кажется, будто нашел он управу на вербальных хулиганов, неприличное слово изрекает маленький ребенок… Почему нельзя употреблять в речи нецензурные слова? Кого из нас не ставил в тупик этот простой вопрос, заданный ребенком. Вот и главная героиня не смогла что-то убедительное ответить на этот вопрос ребенка. Бесполезна и нелепа попытка немолодого преподавателя отредактировать написанные в лифте нецензурные реплики и воззвать к совести хулиганов, как невозможно оградить ребенка от реальной жизни с ее вопиющими жестокостью и несправедливостью, как невозможно оградится от нее самому, уединившись в мире науки или искусства.

Композиционно текст рассказа делится на небольшие главки. В каждой из который меняется рассказчик: повествование ведется то от лица молодой героини, то от лица ребенка (это главные персонажи произведения), то, используя несобственно прямую речь, Филиппова с иронией повествует о донкихотовских потугах профессора освободить подъезд от нецензурной брани, ну а в самом конце слово берет барабан ашико – заглавный герой рассказа. Меняя ракурс повествования, автор решает несколько задач. Во-первых, создается большая объективность повествования. Автор напрямую не выдает своей позиции, напротив, на одну и ту же ситуацию мы глядим глазами разных персонажей. Во-вторых, давая слово то взрослому, то ребенку, Филиппова говорит о трагическом непонимании взрослыми внутреннего мира ребенка, который только усиливает одиночество последнего и его недоверие к нам, взрослым. Так, озабоченная своими проблемами и желанием как можно быстрее отделаться от свалившейся на нее ответственности в виде ребенка, героиня бестактно напоминает мальчику о погибшей матери, а в конце рассказа фактически не реагирует на просьбу ребенка бросить курить, не видя в этом проявление заботы к себе. И только висящий в предназначенной для сна ребенка комнате ашико пытается понять мучающегося от скорби и одиночества ребенка. Но и он может помочь только тем, что насылает ребенку яркий красочный сон. Поможет ли он ребенку отвлечься от тяжелых мыслей и дальше? Не вырастет ли мучающийся от непонимания ребенок в озлобленного, никому не доверяющего циничного человека? На этот вопрос не может ответить ни ашико, ни автор («Ашико долго не мог понять – кто же этот новенький – злой он или добрый?»).

Ведя повествование от лица разных героев, Татьяна Филиппова в восьмистраничном рассказе демонстрирует высокий уровень художественного мастерства. Рассказ стилистически неоднороден: так, в речи ребенка много просторечий и разговорных слов («тетка», «шмотки», «ничо»), которые играют роль панциря, которым он защищается от внешнего мира. Хотя, как только он честен с собой и с людьми, он использует более взрослые слова, а речь его не кажется примитивной, как не кажется примитивным внутренний мир этого взрослого не по годам ребенка. Напротив, героиня максимально лаконична в своих размышлениях. Скрытность и замкнутость мешают ей лучше понять мальчика, но, очевидно, и себя она понимает и принимает не до конца, хоть о ее внутренней драме мы так и не узнаем. Повествование ведется от лица автора только в главке, посвященной профессору. Но и там Филиппова использует несобственно-прямую речь. Все повествование о профессоре максимально иронично. Описывая противостояние преподавателя и хулиганов, Филиппова будто повествует о военном конфликте. Сам герой кажется смешон и нелеп: немолодой мужчина надеется вразумить подростков, пишущих в лифте нецензурные слова, лекцией о примитивизме, а также искренне удивляется, почему его ученики в большинстве своем уходят в коммерцию, а не посвящают свою жизнь настоящему искусству. Он со своим наивным взглядом на мир куда больший ребенок, чем мальчик – герой рассказа. Пожалуй, только в последней главке, написанной от лица ашико, мы слышим непосредственно авторский голос. Резко меняется, становясь красочней, стиль: много эпитетов и метафор в описании сна, который ашико насылает мальчику (возникла стойкая ассоциация со стихотворением Гумилева «Жираф»); появляется, казалось бы, несвойственный рассказу пафос в описании прошлой жизни ашико. Оно и понятно: родом ашико из тех мест, где слово-заклинание значит очень много, где словами не разбрасываются, так как они ожившая энергия. Так, слово в рассказе Филипповой претерпевает трансформацию: от слова – ругательства в кабинете мы приходим к слову – заклинанию, слову-действию. Однако мальчик пробудет в доме героини лишь день, и все, чем может наполненный магической силой ашико помочь ребенку, – это даровать ему безмятежный крепкий сон…

Рассказ «Ашико» – это рассказ об одиночестве. О том экзистенциональном одиночестве, которое испытывают в этом мире как взрослые, так и дети. Такое одиночество особенно ощущается после утраты близкого человека. Мальчик-герой рассказа боится остаться один, став «тем самым безымянном дядькой в чужом альбоме», который, всю жизнь путешествуя, бежал от своего одиночества. Одинока молодая героиня, живущая одна и избегающая привязанности, одинок и профессор, смысл жизни которого на склоне лет – это борьба за культуру речи своего подъезда. Одинок каждый из нас, борясь со своими ветряными мельницами. Как взрослый может понять ребенка, если не понимает, что тот не отдельное существо, живущее в своем, детском, мире, а такой взрослый, пусть еще и маленький? Именно этот вопрос ставит перед читателем в своем рассказе «Ашико» Татьяна Филиппова.

Ярослав Лермонтов: личная страница.

Татьяна Филиппова

Ашико

– Тебя мама не учила, что говорить такие слова – плохо?

– Она умерла.

– Извини, я не…

– А чё плохого-то в них?

Стало как-то не по себе. Зябко и нервно, будто отвечаешь перед затихшим классом параграф по истории, который забылся. Руки влажные и холодные, в голове пустота, учитель сверлит настойчивым взглядом. Сейчас, правда, общий рост источника укоризны был метр с кепкой.

– Ну… Не знаю даже как объяснить…

Пацан торжествующе заулыбался. Первый раз за недолгое знакомство.

Некий дальний родственник, бывший проездом, попросил присмотреть за ребёнком, пока не прилетит бабушка – забрать детёныша на море. От меня требовалось его покормить, уложить спать и утром передать из рук в руки в аэропорту.

И чем его занять?

Наверное, предложить еду. Её любят все, особенно дети.

– Я на балкон курить, в холодильнике сырки там, творожки, если голодный – колбаса нарезкой и хлеб.

– А курите вы зачем?

Стало неуютно на собственной кухне.

– Тоже… Не знаю…

Малец снова кивнул с чувством победителя. «Эти взрослые сами ничего не знают, только указывать и умеют». Я вышла на балкон.

Прохлада, огни трасс уходят в ночь.

***

Тётка не понравилась сразу: такая вся в растянутых шмотках. Зато честная – сразу сказала, что и правда не знает, почему и что. Обычно от взрослых такого признания не дождёшься. Как папа: «Я так сказал, я взрослый, мне виднее».

Холодильник почти пустой. Ничо интересного: огурцы, помидоры, сливы, творожные штуки – гадость!

На верхней полке колбаса.

Ага, специально высоко сложила, думала, я-то не найду!

А я сейчас передвину этот стул, достану и съем всю! Будет знать.

Главное, чтобы она не стала новой мамой. Я тут тогда такое натворю – она сама откажется.

Мама у меня одна.

***

История началась с того, что в лифте одного сталинского дома благонравный сосед – профессор решил устроить цензуру местной шпане.

Сначала – жаловался. Коммунальные службы покрасили лифт первый раз, второй… На третий – краска из муниципального фонда, видимо, закончилась.

Затем – закрашивал самостоятельно. Но протестный дух не замолчит под слоем краски: появлялись новые творения.

Хотел поставить камеру, чтобы изловить хулиганьё и лично провести воспитательную беседу по поводу наскальной живописи. Соседи сказали, что это дорого, а надписи их не смущают.

Долго думал профессор. Решил поступить дипломатически: разместил в лифте ноту протеста следующего характера:

Уважаемые соседи!

Призываю обучающихся искусству графики на стенах лифта обратиться в квартиру 15 (в субботу или воскресенье этой недели). Я могу поделиться с Вами книгами о примитивизме, а также прочитать лекцию о перформативном искусстве, к которому Вы, своим резким и шокирующим высказыванием, возможно, стремитесь!

С ув. проф. А.Н. Скребина

В субботу никто не пришёл. Воскресенье – тоже. Однако повешенный в лифте листик стал полотном для новых изысканий коллектива анонимных авторов.

Профессор решил, что это однозначный отказ от мирного решения проблемы. Долго он мерил шагами свою квартиру. С полок за ним наблюдали книги по искусству, методички по художественным дисциплинам, выпущенные под его авторством.

Высокие стены усыпаны удачными миниатюрами и натюрмортами студентов. Дубовая массивная мебель, обитые бархатом пуфы, раскиданные по столу в рабочем кабинете планы лекций, черновики новых научных работ. Мир творчества и вдохновения – то, что он нёс своим студентам. Трое из выпуска прошлого года уже выставлялись в «Новой Третьяковке», двое – делали замечательные декорации для нового многообещающего мюзикла. Остальные, к его сожалению, ушли в дизайн.

Как можно делать макет банки колы, когда есть настоящее искусство?

Он лелеял надежду, что когда-нибудь его фамилией назовут школу российских художников, это будет целое направление – «скребинцы».

Промежуточным местом между вузом и домом был ненавистный лифт. Как плевок его вкусу и воспитанию. Как ненавистный дизайн, являющийся не искусством, а вещью для массового потребления.

На прикроватной тумбочке из красного дуба была раскрыта книга. Именно эта фраза заставила профессора взволнованно ходить от стены к стене:

«Правило ведения войны заключается в том, чтобы не полагаться на то, что противник не придёт, а полагаться на то, с чем я могу его встретить; не полагаться на то, что он не нападёт, а полагаться на то, что я сделаю нападение на себя невозможным для него».

Война требует смелых решений. Трактат «Искусство войны» пролежал незакрытым ещё пару часов. Профессор, вооружившись массивным ключом от входной двери, решил встретить противника на его же территории.

На следующее утро жителей дома ждал корректорски обработанный лифт. Кто-то хихикнул. Кто-то не заметил.

Поздно вечером, возвращаясь с любимой работы, профессор заходил в лифт победителем: на стенах было исправлено всё, до самой маленькой надписи. Он придержал дверь для соседки сверху и маленького мальчика.

Окинув взглядом кабину, юное создание изрекло:

– Тёть, а тут неправильно написано. Я знаю, что на самом деле, не «Жора, жуй»…

Профессор побагровел, тётушка обомлела, а мальчик довольно радостно поделился своим знанием обсценной лексики.

***

Так почему нельзя? Мне двадцать три, имею законченное высшее филологическое образование. А объяснить семилетнему ребёнку, почему мат использовать нельзя – не могу.

Вроде как в моё детство отец говорил, что это – «запрещённые слова». Но чем больше запрет, тем сильнее хочется его нарушить. Тогда шла в ход порка. Но не ответ.

В комнате теплее, хмурюсь: от одежды пахнет никотином. Ребёнок ест бутерброды всухомятку. Блин, нужно было поставить ему чайник – сам он не разберётся что куда и где.

– Чай будешь?

– Дай сок!

– Хорошо.

У меня стойкое чувство какого-то невыполненного долга дальнего, но всё же родственника. Наливаю сок в гранёный стакан, мальчик доедает бутерброды.

– Тарелку в раковину положи, я потом помою.

– Вау! Потом! А меня заставляют обычно сразу…

– Ты только папе не говори, у меня так можно.

Ребёнок улыбается, мне становится теплее. Укладывать спать его ещё рано. Нужно чем-то занять.

***

В зале было клёво. Большой ярко-красный диван, в котором можно утонуть, много книжек и огроменный телевизор.

Но тётка не дала мне пульта. Сказала, покажет что-то более интересное. Большие и пыльные альбомы, которые она долго доставала с антресоли были тяжёлыми.

– Как же это тупо – хранить фотки вот так, в семи гигантских книжках, когда можно все скинуть на одну флешку!

Тётка сделала вид, что не слышит.

Конечно, им взрослым, очень просто делать такой вид: ты такой большой и высокий-высокий, ближе к облакам и солнцу. Мои слова могут просто не донестись до этих вершин.

Вот мне показывает прапрадеда. Он такой длинный и тощий. В какой-то смешной и странной одежде. Вот его пять детей, самая крайняя, что держит на коленях кошку – моя прабабушка. У неё такое круглое лицо, я не верю, я не похож! Все такие чёрно-белые. Может, цвета придумали потом, сначала для художников, а потом они начали раскрашивать чёрно-белые фотографии, и всё стало таким красивым и в мире: пёстрые птицы, зелёные деревья, разноцветная одежда.

Я понял, что быть чёрно-белым человеком скучно. Из окна мой прапрадед и прабабка видели только чёрные деревья и летом, и осенью. Зимой они становились белыми. И когда небо было ясным, то верхушек становилось совсем не видно – они сливались.

Мне стало их так жалко. А может, я перефотографирую их и раскрашу в фотошопе? И тогда, может быть, совершится что-то невероятное и мои родственники первыми увидят синее небо и зелёные сосны!

***

Мальчик явно не заинтересован: разглядывает обивку дивана, расковыривает дырку на джинсах, искоса поглядывает на вожделенную плазму.

– Вот, это твоя троюродная тётя, у неё было двое сыновей.

– А почему тот дядя страшный?

– Он плохо себя вёл, попал в нехорошую кампанию, а потом сидел в тюрьме.

– Как же так нужно себя плохо вести…

И тут меня осенило. Вот как я могу объяснить ему всё!

– Этот дядя не уважал окружающих его людей. Его не интересовало, что, допустим, этот телевизор – не его. Он бы спокойно его своровал.

– Ну да, это правда плохо.

– А знаешь, с чего начинается неуважение? С того, что ты употребляешь нехорошие слова среди людей, которые, может быть, совсем не хотят их слушать…

– Глупости! Вот когда папа собирается с друзьями, они матерятся, хотя им хорошо, а когда ему на ногу ключ гаечный упал, он тоже ругался!

– Но ты же ребёнок!

– И что? Я не могу говорить как взрослый? Потому что просто не такой высокий?

– Ладно. Давай просто договоримся, что ты постараешься говорить эти слова, только когда подрастёшь? Да, мы зануды, которые придумали свой язык и скрываем его от таких вот малолеток! Доволен? Вывел меня на чистую воду!

– Глупости ты говоришь, тётя…

***

Я понимаю, что вывожу тётку из себя. Это как-то нечестно: я съел всю её колбасу, а ещё права качаю.

– А скажи, кто этот дядька?

– Этот? Хмм..

Она вертит альбом так и сяк. Уже цветная фотография, в ряде других, похожих друг на друга. Подписи нигде не видно. Ничегошеньки.

Сбоку от неизвестного дядьки фотография моих родителей: мама в белом пышном платье, папа – в костюме, такие счастливые.

– Да, это твои родители. Я помню, спросила у твоего отца, что он думал в момент, когда его фотографировали – уж больно взгляд задумчивый.

– И что?

– Он сказал, что ему просто жали туфли. А твоя мама сказала, что была очень счастлива, но боялась, что упадёт фата. Поэтому так наклонила голову.

Я уже не слышал, что говорит тётя. Я просто не мог поверить, что всё, что осталось от мамы – эта фотография в пыльном и заляпанном альбоме.

И вроде бы – вот она. Но нет её.

Где тепло рук, запах волос, громкий смех, тот самый – самый добрый взгляд?

Там она была другой. Я не верил, что это моя мама лежала тогда в отвратительном ящике – не тот цвет кожи, не те духи, не то выражение лица. В ней не было самого важного. Того, чего нет и в этой фотографии.

Для тётки мама останется в памяти только с этой глупой историей. Тётя не узнает, как мы выкармливали раненного ёжика, как собирали цветы, гуляли по парку, как ходили на аттракционы, читали друг другу сказки на ночь и собирали гербарий. Не узнает, как сладко засыпать после её поцелуя на ночь. И никто больше не узнает. Для папы она – другая. Он мало был дома, много работал и ругался с ней. Только я один на свете помню её. Один. Совсем.

***

Мальчик очень загрустил, увидев свадебную фотографию родителей.

Я постаралась взбодрить его рассказом о дядьке:

– Он был интересным человеком, этот дядька, брат твоей мамы. Много путешествовал, когда-то привёз мне африканский барабан. Сказал бить в него от злых духов. Много путешествовал и, кажется, переехал (то ли в Китай, то ли в Индию). Мы давно не общались, он такой. Особенный. У него всегда в кармане ворох историй обо всех его странствиях, друзьях и попутчиках. Но про себя он никогда не рассказывал. И, кстати, он считает, что настоящий, интеллигентный человек это тот, кто знает, когда уместно говорить возвышенным слогом, а когда материться как сапожник. Ты на него, кстати, похож. Вот его детская фотография, смотри!

Ребёнок не реагировал. Я перелистала альбом и нашла фото мальчишки, почти точь-в-точь такого же, который сидел рядом со мной на диване. Это сходство его очень удивило, но печаль не рассеялась. Я кляла себя, что заговорила о его матери. Наши семьи так давно не общались. Я не знала, а может, забыла.

– Ну, пора и спать, значит. У тебя аж глаза слипаются. Вот та комната, всё в твоём распоряжении.

– А вы обещаете не курить сегодня?

Спрашивает, потому что заметил моё движение – поиск пачки по карманам.

– Ну не знаю. Может, захочу.

– Тёть, а тёть? Пожалуйста, не кури больше. У меня из-за этого мама умерла.

Мальчик закрывает дверь своей комнаты. С той стороны слышны всхлипы.

Тянусь к пачке, она полупустая. Начинала её утром. Надо что-то менять. Написать знакомой-фармацевту, какие лучше никотиновые пластыри брать.

Она же была такая молодая. И ребёнок маленький. И что теперь?

Мну пачку, достаю зажигалку, выхожу на балкон. Бебиситер из меня никудышный.

***

Старый барабан из кожи антилопы висел над кроватью нового гостя.

Бока протёрты, дерево местами вздулось, бывшие когда-то мощными нити – ослабели. Ремень потрескался и напоминал саванную землю, расцарапанную жарой. Но он висел и несмотря ни на что исполнял свой долг – охранял дом от зла. Он помнил, что создатель хотел сделать его для призывания дождя. Но что-то пошло не так, руки сами стали вырезать на деревянном основании витиеватые спирали, переходящие одна в другую, звёзды и молнии.

На родине он был бы в почёте: виртуозы играли на таких часами, развлекая публику. Шаманы могли с ним вызывать ветер и тучи, создавать и разгонять грозы и ливни. Здесь же он был обречён на вечное висение на гвозде. Но несмотря на это он помнил указ своего создателя: «Ты – ашико, станешь другом и защитником того, кто возьмёт тебя в свой дом».

Ашико долго не мог понять – кто же этот новенький – злой он или добрый?

Этот ребёнок несёт в себе великую скорбь. Это – плохое чувство. Он не спит, а думает:

«Мама, зачем, почему ты меня оставила. Почему так получилось? Я не хочу оставаться один. Я не хочу взрослеть, чтобы говорить плохие слова. Взрослые ближе к небу и поэтому скоро умирают. Их никто не помнит, и только старые фотографии без подписи года и месяца будут храниться в облезлых альбомах дальних родственников, которые никого не помнят или помнят не так. Никто. Никто не узнает, какой была мама живой для меня. У тёти она неправильная, не моя мама в её воспоминаниях, а какая-то другая. Это та, другая, лежала там, холодная и неправильно бледная. А тот дядя, он же был как я. Сначала – мальчик, а потом – вырос такой серьёзный и с усами».

Ашико долго размышлял. Он не мог понять – зло или добро бушует в нем. На всякий случай он решит наслать ему спокойный сон про бегущих по пескам гепардов, розовых фламинго, спокойно стоящих в водах неглубокого озера, про то, как широко зевает гиппопотам, как потягивается лев, проснувшись. Как пасутся антилопы, мирно обмахиваясь короткими хвостиками, а по их бежевым спинам постепенно ползёт алое зарево заката. Как зажигается первая звезда над большим деревом и всё засыпает, а тучи плывут куда-то вдаль. И похожи они на всех жителей саванны, от маленького сверчка до статного жирафа. Ашико поймал лишь последнюю мысль засыпающего ребёнка: «Я так боюсь стать тем самым безымянным дядькой в чужом альбоме».