С.-М.Г: Инфоповодом интервью с вами послужил выход книги «Лист лавровый в пищу не употребляется». Расскажите, пожалуйста, читателям и критикам, легко ли было создавать роман-надежду, зная исход событий?
Г.К.: Метко, в самую суть. Но исход знаем, а путь нет.
Вот поговорить о пути, о выборе в конкретной ситуации и было любопытным. Часто упор в переломной истории делается на роль пассионария, на линию праведника. А если ты, я, он – не пассионарий, не праведник, то, как быть нам? Меня интересовал человек с упрямством в морали во времена воинствующей посредственности, даровитый защитник правды (по Седаковой). Для такого нет тяготы выбора, его ценности не обнулялись.
С.-М.Г: С чего начиналась работа над романом? Когда и как пришел замысел?
Г.К.: Триггером послужило незнание. Моё и чужое. Любого спроси, первое, что скажут про старообрядцев – это упомянут отдельную посуду. Типично и не всегда верно. Это вовсе не секта олдов с атавистическими традициями.
Как-то читая про старообрядцев разных территорий выхода, я наткнулась на понятие «церковная двадцатка». Оно возникло в 20-х годах двадцатого века и относилось к церкви в целом, не только к старообрядцам. Тогда я подумала, что за «двадцатка»? Если я не знаю, об этом факте могут не знать и другие.
С.-М.Г: Что лежало в основе идеи?
Г.К.: В основе идеи – как никогда актуальное слово «раскол». Идея здесь тройственная или даже квадро-идея:
– старообрядчество и раскол с действующей церковью;
– раскол страны на красных и белых;
– «обновленчество» – второй раскол церкви;
– раскол жизни на долг и любовь; выбор.
Хотелось коснуться вопросов «второго раскола» русской православной церкви (как правило, все знают только о первом – никоновском) и коснуться не через публицистику, а через художественную сюжетную прозу. У святых отцов есть такое понятие «идти царским путём». Если коротко, то это не отклоняться. Идея в самосохранении – не метаться, своего держаться. Чтобы не происходило, держаться своего! Возможно, и сейчас кому-то поможет такая линия поведения, поддержит в эпоху развала традиций «старого» мира.
Мне хотелось показать героя, для которого правда давно найдена. Когда весельчаки-разрушители рушат старый мир до пустоты, мой герой не пугается той пустоты. Потому что в нестыкующихся эпохах герой соотносится не с законами установленного режима, а с замыслом Вечности.
С.-М.Г: Что для вас, как для автора, было особенно значимым – показать перелом эпохи или перелом/становление отдельного человека?
Г.К.: Скорее, в сочетании – Большая История и человек в ней. Мой герой – Лаврик Лантратов в смутные времена сохраняет ценности, которые многими уже не востребованы. Есть такое суждение, человек остается собой, пока он удерживает свои прежние ценности.
В романе, как и в жизни, герои мечутся, решают, на чьей стороне в конфликте Бог. Внутреннее сопротивление героев: уклоняться или действовать есть буквально у каждого персонажа романа. Каждодневный выбор – как это знакомо нам сегодня, правда?
О старообрядцах писали мало, о городских старообрядцах не писали вообще. Мне как автору взявшемуся, скажем так, за неизбитую тему, казалось важным остановиться на следующей тонкости. Революционные и постреволюционные события, слом эпохи, привнесли во все аспекты жизни существенные изменения, на фоне которых появляется «светский» или «открытый» старообрядец, городской типаж. Вот «что это за фрукт» и «с чем его едят» рассказано в романе.
С.-М.Г: Есть ли что-то важное, но неочевидное, на ваш взгляд, что следует знать читателю о романе?
Г.К.: Здесь, знаете, подошли бы субтитры: «задумалась».
Наверное, есть такая вещь. Я рискнула и пошла наперекор двум бытующим ныне в литобсуждениях мнениям:
– гражданская война и революция – «пыльные темы» и больше не интересны читателю;
– идеальных героев не бывает; главному герою нужно непременно придумать какой-то физический недостаток или психотравму; мол, даже Достоевский сделал своего идеального героя идиотом.
Да, я изначально без понимания всей глубины сложности взялась за неподъёмное дело. В нашей литературной традиции принято показывать метаморфозы, перелом, преображение. Со всех сторон редакторы, издатели, коучи литшкол говорят: читателю интересен только рефлексирующий персонаж на пути восхождения. Вот, мол, он был «потеряшкой», маленьким человеком, а стал героем. То есть автору заранее навязывается задача (и, кстати, она же, как правило, аксиомой отражается в аннотациях и блёрбах), где протагонист должен пройти путь духовного возрождения, очищения.
Я же, наверное, из дилетантизма, пошла иным путём. Задумалась, а что если показать героя, который уже внутри христианской традиции и ему не требуется восхождение в общепринятом смысле. Так-то, конечно, всякому имяреку идти и идти до Христа в себе, до самого себя истинного, совершенствоваться бесконечно. Мне могут возразить, а как такому герою сочувствовать, сопереживать, на сочувствии ведь держится интерес читателя? Но можно попробовать полюбить героя не за слабость, а за силу. Можно попробовать не сочувствовать и жалеть, а уважать и гордиться. Иметь примером утешения.
Насколько у меня получилось в «пыльной» истории показать нетипичного для своего времени, самодостаточного и притом сугубо положительного героя сможет судить читатель.
С.-М.Г: Считаете ли вы, что автор обязан любить своих героев или иногда достаточно простого сочувствия? Вам кажется, вы знаете о них больше, чем написали?
Г.К.: Автор должен понимать и принимать своих героев. И даже не столько технически, например, уметь выстраивать «арку героя», а понимать по-человечески, как живого. Возможно, быть адвокатом, особенно отрицательному персонажу. Персонажам изначально вручена авторская презумпция невиновности. А читатель книги, если пожелает, станет судом присяжных.
Если бы этот роман был с продолжением, то мне непременно пришлось бы медитировать, снова погружаться в эпоху и добывать на-гора новые сведения о героях. Сейчас я уже не с ними. А вот первое время после окончания романа, по утрам, думала: ну что там у них сегодня? То есть их жизнебытование длилось для меня как существование вполне реальных людей.
С.-М.Г: И всё же, вы любите своих героев? Как вы их находите?
Г.К.: Кто-то пишет по плану, кто-то вынужден «вестись за героями». В моём романе возник третий подход: герои приходили самостоятельно и уже каждый со своей историей. Моё дело было связать, переплести их хроники в предложенных обстоятельствах. И довольно странно для меня самой, что черновик начался с появления некоего господина Черпакова. Он не постучался, но стал назойливо и вертляво ходить рядом, делать круги. Я пошла за ним, вглядывалась и увидела комнату, гостиную, несколько слабоосвещенных фигур за столом и одну тёмную фигуру в нише. Мне было интересно: кто тот, что отсел? Стала разбираться.
Эпизод с Черпаковым – некая синусоида. А дальше получилось так, что повествование от условной точки «вертлявый» линейно ушло в начало, были написаны первые главы. А потом пришлось возвращаться и писать уже главы после появления «вертлявого господина». Что главный герой – Лаврик Лантратов я сразу знала, как и название романа, А вот с остальными персонажами меня как будто постепенно знакомили. Кто? Не знаю. Но уже не Черпаков.
Вся эта преамбула дана для того, чтобы сказать: автор любит отрицательных героев, эпизодических, не говоря уже о фокальных, главных. Они были во мне. Эти мысли. Эти идеи. Эти персонажи. И однажды сбылись.
С.-М.Г: Упоминаются ли в романе реальные исторические личности?
Г.К.: Исторические фигуры действительно упомянуты в романе, в сюжетных действиях они не участвуют. Но для создания фактологической достоверности их появление в экспозиции всё же оправдано. Это такие известные фигуры, как: архиепископ Мелетий (Картушин), Матвей Кузнецов – фарфорозаводчик, Шубинский – известный адвокат, Сафо – актриса Ермолова, Войно-Ясенецкий – ныне св. Лука Крымский, Михаил фон Рейснер – учёный, Дм. Хорват – инженер-путеец, праправнук Кутузова.
Кроме того, не впрямую, но повествование указывает на социально-исторические события:
– обновленческое движение, введение «Живой церкви»;
– явление непоминающих;
– восстание боксёров-ихэтуаней (по косвенной сюжетной линии).
С.-М.Г: Какая из сюжетных линий кажется вам наиболее сложной и значимой для понимания романа?
Г.К.: В рабочей версии, условно, я разделила для себя сюжетные линии на три типа: фокальную, романтическую и второстепенную.
Второстепенная, уводящая с Русской равнины в Китай, мне представляется интригующей. Без романтической не может обойтись ни одна сага, ни один лонгрид. Самая сложная, безусловно, это фокальная линия, в ней заключена сверхзадача. Фокальная высвечивает идею, играет на замысел, раскрывает фабулу. И структурно она самая сложная, в её составе четыре подсюжета.
Выстраивать пересечение, переплетение всех типов сюжетных линий задача для автора необыкновенно увлекательная. Здесь автор настолько воодушевлён и захвачен целью, что эта увлечённость, уверена, передастся читателю.
С.-М.Г: Думаю, читателю будет интересно услышать о моменте авторского отчаяния. Полагаю, их было много, но самый острый, с чем он был связан?
Г.К.: Если убрать месяцы скрупулёзного изучения матчасти, прочтения более двадцати книг и брошюр о старообрядчестве, собирание материала по темам: профессии, географические названия, быт, праздники, погода в те дни и т.д., если забыть о бессонных ночах, когда писалась первая половина романа и после которых нужно было бодро шагать на службу к восьми утра, вот если всё это опустить, то трудностей и отчаяния при работе над романом не было.
Но отчаяние настигло, когда я отправила рукопись более чем в двадцать издательств и на протяжении полугода стояла оглушительная тишина. Ты ежеутренне проверяешь свою почту, а в почте спам или текущие сообщения. Вот тут руки опускались. Но мне всё время кто-то словно нашёптывал (причём в одной тональности, не развивая): ты пиши, пиши. Я оглядывалась: никого. И писала. Дописывала. Вставляла словечко, более удачное, более меткое. С наслаждением возвращалась к каким-то главам, другие главы уже «не видела», пропускала.
С.-М.Г: Получается, одно из двадцати издательств откликнулось?
Г.К.: Было невероятным счастьем, проверяя почту, вдруг наткнуться на такие ожидаемые и настолько неожиданные слова: «Здравствуйте. Я прочла бо́льшую часть рукописи, внимательно прочла синопсис, послушала аудио-презентацию. Мне понравился Ваш слог, сама идея романа показалась очень интересной. Была бы рада издать Вашу книгу и сделать всё, чтобы она заняла достойное место на полке современной прозы». Такое предложение сделала главный редактор и основатель издательства «Стеклограф» – Дана Курская и она сдержала своё обещание, книжка стоит на магазинной полке и, надеюсь, будет стоять на полках книжных шкафов читателей.
Но до этого судьбоносного, как считаю, сообщения, приходили ещё три издательских отклика. Если коротко, то звучали они примерно так: «не моё», «не наше», «издал бы, но сейчас на мели». Всем по-своему благодарна.
С.-М.Г: На электронной странице «Лист лавровый» вы писали о том, что жизнь романа начинается с его публикации. Почему? На мой взгляд, обособленное существование отдельного мира (произведения) уже есть его жизнь, и никакой читатель или издатель не сумеет это ни отменить, ни изменить. Если я, к примеру, никогда не поеду в Африку, Китай или на Фиджи, не увижу, не прочувствую их, это не отменит факта их существования, не так ли?
Г.К.: Боюсь, что отменит… и не только для тебя самого. Кто-то сказал, что если ты не смотришь на мир, то его не существует. Так и тут, если о романе знает только его автор, то романа не существует. Знаете, так можно написать письмо, убрать его в ящик, не отправив. И что же? Вроде бы письмо наличествует, вот оно вопиёт в пустоте ящика. Но адресат о нём ни слухом, ни духом. И гештальт не закрыт. Если письмам Онегина и Татьяны не дан ход, жив ли роман в стихах? Существует ли тогда онегинский мир, созданный Пушкиным?
С.-М.Г: Удалось ли в романе сказать все, что вы хотели сказать?
Г.К.: Меня не «гипнотизировала собственная жизнь» (это по Е. Чижовой в «Вопросах литературы»). Вела сверхзадача замысла. А помогал всё тот же дилетантизм. Я не смотрела далеко вперед: на диспач, премию, популярность. Воспользовалась правом на создание своего художественного мира и на собственное высказывание.
Мне кажется, удалось не то чтобы самой выговориться, а скорее, дать рупор той части общества, существование которой ставилось под сомнение. Старообрядцам при царском режиме говорили «вас нет», «мы вас поглотим». Их существование до сих пор не замечается, как бы замалчивается или опорочивается. Одной из целей было коснуться того, что старообрядчество есть составная часть жизни страны, культурный феномен. Важно, что старообрядец живёт рядом с тобой, работает инженером на технической станции, трудится в детском приюте, выводит редкие растения в оранжереях. Надеюсь, героям удалось подать свой голос. Они – не пережитки. Они – обычные люди. Обычные, да не совсем. Помимо функционала по профессии, помимо своеобразных бытовых традиций на каждого старообрядца волей-неволей возложена особая миссия. Есть такая задача: веру старую защищать. На том и стоят.
С.-М.Г: Есть некое, как мне показалось, заигрывание с читателем, когда вопреки логике, вопреки жизни, все совпадает, приводит к благополучному исходу. В процессе написания думали ли вы о восприятии романа читателем?
Г.К.: Так это же роман-надежда! Тут по-другому и быть не может. И, тем не менее, не думать о читателе – некрасиво, а много думать о нём – льстить.
По поводу же благополучного исхода у меня есть что сказать. Во-первых, не так уж всё в романе благополучно: смерти, случайные и подстроенные, пожар, драка, сиротство, исчезновение без прощания и так далее. Но помимо того, что в самом начале я зареклась читателя огорчать безнадёгой (вот тут, наверное, я о нём и думала), помимо этого, есть ещё реально существующее благоволение судеб у потенциальных прототипов героев.
Известный факт, например, что старообрядцы – удачливые предприниматели, с широко развитой поддержкой в сообществе. И современная история знает целый ряд таковых, прославившихся благотворительностью. А ещё мне известны факты, когда истово верующие люди вернулись живыми с мировой войны, пройдя её от края до края, без единой царапины. Бывало и такое, среди голода и мора чудодейственным образом, нежданно-негаданно у старообрядческой общины объявлялись вдруг запасы, которые позволяли продержаться до весны. Или вот ещё такой факт: в разгромленном и опустошённом Ржеве во время ВОВ из всех церквей города выстояла одна – старообрядческая. Случаи? Да. Но случаи, ставшие статистикой.
Так что, если в романе какие-то сюжетные линии удачно срослись и закольцевались, наказаны рукой судьбы (не автора!) отрицательные герои, а положительные получили толику счастья, то это, как мне кажется, не стоит называть «заигрыванием с читателем». Тут автор вёл свою игру, у каждого свои счёты с тьмой и мзда свету.
С.-М.Г: В исходных данных вы определяете роман «Лист лавровый в пищу не употребляется» как роман об абсолютных ценностях. Хотелось бы услышать об основных трех, которые вы выделяете. Для вас, как автора, абсолютные ценности неразрывно связаны с религиозными?
Г.К.: Да, безусловно, для меня не как автора романа о кризисе веры, а как для человека православного, христианки, абсолютные ценности лежат в плоскости религии. Это «непротухающие со временем» ценности, как говорят современные философы.
С ценностями и выбором их не всё изначально ясно. Герои размышляют: куда вставать: к божникам или безбожникам? Каждый персонаж, как и мы с вами, решает для себя этот вопрос индивидуально. А пока мы выгадываем, прицениваемся, над всеми нами идёт Суд Божий.
Так что всякому придётся определиться в сути вещей: в вере, во внутренней чистоте – совести, в праве на свободу.
С.-М.Г: Современный читатель, готов ли он вдумчиво погружаться в описываемую вами эпоху?
Г.К.: Современный читатель, кто он? Широкое понятие. Если же говорить только о молодёжи, то поразмышляем. Можно долго рассказывать о целях, идеях, задачах романа. Говорить высокие слова о стратах общества, о культурном феномене, о рупоре и так далее. Но всё равно, каждая большая и умная книжка – она о любви, иногда о большой любви. Слышала это, кажется, у Германа Садулаева.
И про актуальность. Когда-то еще задолго до работы над романом, я прочла, что большая форма должна предусматривать несколько этапов раскрытия фабулы: бытовой, абстрактный и идеологический. Умение на уровне абстракции увязать сконструированные художественные планы с аналогиями современности это высший пилотаж.
Так вот. Если книга о любви и актуальности, почему бы современному читателю в неё не погрузиться, не сделать её своей?
С.-М.Г: Чего недостает современной литературе, как вы считаете?
Г.К.: Будущего. Знания будущего. Сейчас она такая, какая есть. Не герметична и самодостаточна. Вспомнились слова Дмитрия Бавильского «Современность растет из позавчерашнего». Вот позавчерашнее в ней есть, а будущее наберёт.
С.-М.Г: Есть ли вопрос, который вам не задали? О чём бы ещё хотелось рассказать?
Г.К.: Мне бы хотелось рассказать, как писалось. Происходили поражающие вещи, иногда казалось, что пишешь бессознательно. Но такого же не могло быть?! У меня прежде имелся опыт сочинения стихов. И вот текст романа приходил как стихи, внезапно, по наитию, когда не ждёшь, когда тебе неудобно и нет возможности записать. Целые отрывки прозаического текста удерживались в памяти. Писались в голове, а на бумагу ложились при первой возможности. Вернее, конечно, сказать не на бумагу, а набирались на клавиатуре. Писала я роман без черновика, набело, одним полотном, как бы раскручивая свиток. Оканчивала сегодня, а завтра садилась и продолжала с того же места. Первые двадцать страниц на одном дыхании без остановки, автоматическим письмом. Будто я посредник.
После финиширования шёл этап саморецензирования. За два года сделала три полных редакции и ещё по нескольку раз (от 3-х до 7-ми) переписывала некоторые отрывки. Но были и места, которых не коснулась правка в принципе.
Потом весь роман целиком читал бета-ридер, моя хорошая знакомая-юрист, чьему литературному вкусу и культурологическому бэкграунду я доверяю. После шли долгие обсуждения, почему так, а не иначе. И снова этап правок.
Писалось будто внутри потока. Поток кончился, и пришлось ставить точку в «слове о старообрядстве».
.png)
Автор статьи: Граник Сарра-Мария.
