Подлинник. Нина Ягодинцева о повести Нины Шамариной

Повесть «Чем пахнут звёзды» традиционно относят к мемуаристике. Мне наивно представляется, что она ближе к поэзии – но не как к жанру, а как таинственному потоку жизни, из которой сначала младенческий, потом всё более взрослеющий взгляд остро выхватывает какие-то мелочи, на поверку оказывающиеся одновременно и ничего не значащими, и подлинно драгоценными. Между ними возникают тонкие лучи ассоциаций – и в какое-то столь же случайное мгновение вся эта драгоценная россыпь вдруг превращается в магический шар единичной, уникальной судьбы…

«Самое-самое первое, что я помню, это лежащего на столе в обтянутом красной тканью ящике и бумажными цветами вокруг головы бледного человека. Моя мама, округляя глаза, уверяла, что я этого помнить никак не могу: когда умер ее брат, мне не было и двух лет, но признавала, что всё выглядело так, как я рассказываю…».

Детские глаза вообще внимательны к жизни. Ни одна мелочь не ускользнёт, ни одна картинка не оставит равнодушной. Может быть, воспоминания об этой отчётливости мира, его особенной красочности и насыщенности, невероятной новизне и заставляют нас, взрослых, часто искать в них таинственный исток самих себя, своей жизни, причину тех или иных событий и, наконец, надежду, что таинственный поток событий никогда не закончится, потому что не начинался никогда, потому что он – вечен.

«В чайник – металлический, большой, зеленый, литров на пять – я аккуратно, чтобы не пролить на пол, цедила воду, принесенную из колодца, прямо из оцинкованного ведра, через край. Двумя руками поднимая, ставила тяжелый чайник на электрическую плитку. Тоненькая плотно закрученная спираль, змейкой проложенная в керамических желобках, в одном месте чуть раскрутилась, и завитки, слегка вылезающие из своего ложа, перед включением плитки приходилось заправлять на место.

Спираль медленно краснела, наливалась алым цветом, как малина соком, становясь всё ярче, всё горячее. Конечно, когда чайник стоит на плитке, этого не увидеть, но что мешает приподнять чайник и любоваться этим до тех пор, пока лицо не обдаст жаром? По бокам чайника стекают мелкие капли и испаряются сначала с мягким шипением, потом с острым сухим треском; в его утробе зарождается глухое ворчание, перетекающее в тоненький свист. Из носика вырывается пар, и я выдергиваю вилку из розетки. Чайник остается на выключенной плитке, постепенно успокаиваясь, но долго ворча. Однажды я отхлебнула из слегка бормочущего чайника, прямо из носика (нестерпимо захотелось попить) но не ожидала, что вода так горяча. Пришлось потом катать во рту округлое подсолнечное масло, почти не ощущая обожженным языком его маслянистых боков».

Детство – подлинник жизни. Подлинное знание эмоционально: удивление, восторг, ужас – любое сильное чувство умножает то, что мы получаем в той или иной ситуации, впечатывает в сознание (впечатляет!) на всю жизнь. Впечатления – тайный магнит детства. И повесть «Чем пахнут звёзды» – прямое этому подтверждение.

«Телевизор вещал всего лишь двумя программами, и не дай бог, если одновременно по этим программам шли два фильма.

– Так, – говорил дед, – посмотрим, что здесь происходит, пока эти ползут, – и перещелкивал плоскогубцами вещание на другой канал (пластмассовый переключатель давно сломался).

Шумел на плите чайник, булькала вода в батареях отопления, а мы, не отрываясь, смотрели кино какой-нибудь киностудии имени Горького…».

Относится она к тому разряду литературы, который сегодня принято называть «нон фикшн» – невыдуманные истории. В подобных историях самое, на наш взгляд, замечательное – не только подлинность, сюжетная шероховатость (она ощущается как шероховатость старой бумаги, и в этом своё непередаваемое обаяние). Здесь силён сам авторский порыв – прорыв – к истоку своей жизни, но столь же силён и читательский, ведь детство и загадки воспоминаний о нём не покидают нас всю жизнь.

Начало повести «Чем пахнут звёзды» – собственно, подтверждение силы «впечатления»:

«Самое мое первое воспоминание не относится к радостным. Не знаю, может, психолог, услышав такое, найдет объяснение каким-либо моим комплексам, но я считаю, что те события, которые я не забываю, запомнились исключительно своей яркости и выпуклости благодаря, а не тем, что имели горестную, а подчас и трагическую основу...».

И эта верная для всякого прикоснувшегося к тайне своего детства человека мысль вызывает доверие к автору, приглашает к тихому, глубокому чтению, вызывает из памяти собственные воспоминания. Читается повествование легко: оно естественно фрагментарно, как фрагментарны детские впечатления, но автор прекрасно свободен во времени, он не заморачивается хронологией (да в принципе сам прямой порядок следования событий того не стоит), иногда перебрасывает мостики в зрелость, и эти взрослые догадки о связности бытия дают нам, читателям, понимание, что жизнеописание вызвано не просто желанием поделиться воспоминаниями, оно связывает воедино отдельные нити всей ткани жизни, обозначает уроки, отпускает прозрачные детские грехи…

«Однажды (я училась классе в четвертом) мама собрала мне на первое сентября белоснежный букет из флоксов. Нам с ней казалось, что это очень изящно: белый фартук, белый воротничок и белейший букет. Зашла за Галяней – закадычной подругой, и ее мама со словами «что ж такой букетик бедненький» вложила мне в руку охапку соломенного цвета «золотых шаров» и розовых, чуть подвядших георгинов (хорошие ушли в букет Галяни).

Я несла этот букет и чувствовала себя предательницей, нарушив составленную мамой красоту, но и выкинуть чужие цветы, боясь обидеть Галяню, тоже не могла. Хорошо, что все букеты просто складывались на учительский стол, и понять в этой пестрой мешанине, где чей, через полчаса стало невозможно…».

Конечно, время в повести присутствует, со своими характерными чертами и сюжетами, и радость узнавания у читателя, принадлежащего к поколению автора, – чувство ностальгически-прекрасное, но не всё так просто, как на первый взгляд кажется. Вот воспоминание о большом семейном событии – покраске пола в квартире:

«Сначала в доме появлялись тяжелые металлические банки с загадочной надписью «Охра»; за вечерним чаем всё чаще возникали разговоры о том, когда лучше красить – утром, перед работой, или в выходной?

<…>

Двери и окна открыты настежь, по комнатам гуляет сквозняк, одуряюще пахнет краской: запах тяжелый, резкий, но хочется вдыхать его вновь и вновь. От входной двери до противоположной ей стены на кирпичах покоится пружинистая шершавая доска. Стоя на ее середине, так весело качаться! Но мама гневается (Сломаешь!»), и гонит прочь на улицу.

А назавтра, проснувшись, первым делом ловлю солнце, отраженное от блестящих половиц. Мамы нет, она уже на работе, и я трогаю окрашенный пол сначала пальцем, потом ладонью, потом, вскочив на ноги, пробегаю по узким планкам пола как по клавишам: до-ре-ми-до! А той широкой великолепной доски уже нет, только те места, где вчера лежали кирпичи, свежеокрашены. Рядом белеет записка: «Не трогать, не наступать!», но напрасно. На квадратике у маминой кровати навсегда остался отпечаток моего мизинца…».

Крохотная трогательная деталь: мгновенная шалость, отпечатавшаяся, кажется, навсегда – парадоксально здесь оказываются верными оба слова. Да, это навсегда – и да, это только кажется, что навсегда… Абсолютно естественный парадокс памяти, подлинно поэтический парадокс. Таких поэтических вспышек по тексту разбросано множество, они создают особенное художественное пространство, где главным эффектом становится не эффект узнавания деталей советского быта детьми позднего социализма, а именно само ощущение волшебной тайны детства.

По мере разворачивания сюжета повести – нелинейного, соединяющего в целое разные временны́е фрагменты, – мерцающий туман начала жизни, первого её постижения переходит в более «плотные», закрепившиеся в памяти воспоминания, попытки прослеживания причин и следствий – и чудесные поэтические зарисовки:

«Иногда мне кажется, что детство – круглое лето с ленивыми душистыми долгими-долгими днями, ласково согретыми солнцем, в которых нет ни дождя, ни ветра, хотя, конечно, были и дожди, и грозы. Однажды на прополке свеклы нас застиг дождь – веселый, прямой, мягко шелестящий. Невесть откуда появившаяся шальная тучка даже не закрыла солнце, и дождинки сверкали и переливались, отражая радугу, не замедлившую появиться.

– Мокрый Самсон, сорок дней лить будет, – качали головами тетки-полеводы.

Да, так и было! Не проходило дня после десятого июля тем летом, чтобы не пролился дождь, то ливнем, вскипающим в лужах, то мелким, по-осеннему нудным и холодным, то с ветром, мокро хлещущим по окнам, то сыплющим, как сквозь ситечко, будто у неповоротливой одутловатой тучи случилось недержание, и она истекает, того не замечая.

А 2 августа, сколько себя помню, дождило всегда, всегда с грозою – Илья Пророк проезжал по небу в своей огненной колеснице. Эта колесница погромыхивала издалека, но четверка коней (я видела ее в своем воображении квадригой Аполлона на фронтоне Большого театра) мчалась быстро, и вот уже страшные грохот и треск раздаются прямо над головою, без перерыва, и искры сыплются от ободов колес, и щелкает над головою возницы светящийся в черном небе бич…».

Постепенно становится больше понятных ребёнку событий, прорисовываются между ними более отчётливые связи, мало того, в семью приходит горе, героиня теряет мать, а потом и сестру, но её жизнь уже, как лодочка, подхваченная течением, движется, стремится, сама по себе, обходит пороги и мели, и вырастает прекрасный человек, тонко чувствующий, глубоко мыслящий и бережный – её книга не об утратах, она об обретении, и потому горькие и страшные в своей обыденной простоте подробности, связанные со смертью мамы, – вопреки событийной логике судьбы, – на последних страницах, по-взрослому, со взрослой болью, уводящей девочку из детства навсегда:

«Остановились часы с лакированным, в веселых картинках циферблатом. Нет, не на той минуте, когда мама сделала последний, как рассказывала тетка, судорожный вздох… просто кончился завод, но переставить стрелки на половину второго – дело одной секунды».

Но, видимо, переданная мамой любовь к жизни была так велика, что жизнь раскрылась сироте не горем и смутой, а светом – тем звёздным светом, о котором говорится в последних строках повести.

Повесть выстроена психологически точно, и по логике взросления, и в композиционном плане, что обрывистые вначале младенческие впечатления позже обретают хронологическую и более сложную – событийную – связность, а потом снова становятся фрагментарными.

Но эта новая фрагментарность носит уже иной характер. Это уже попытка выделить главное, извлечь урок, сделать вывод – а в финале, как мы уже сказали, разрешить огромную детскую трагедию утраты главного человека в своей жизни – мамы – так, чтобы в результате осталось не горе – остались любовь, и мудрость, и свет звёзд.

Литература требует профессионализма – это непреложно. Но, как у всякого правила, есть исключение и здесь. Можно просто забыть о том, что есть литература, приёмы, законы композиции – и вернуться в детство, следуя за сердцем. Этот путь – тоже путь в литературу, если он глубоко искренен, честен, подсвечен любовью к жизни.

Однако повесть «Чем пахнут звёзды» каким-то не очень понятным для меня способом соединила оба эти подхода, и результат получился достойным: от узнавания (у нас так же было) и познания (так было тоже? Не знала…) до любования, как в приведённом выше фрагменте о летних дождях. Словно в долгой дороге неторопливо поговорили с попутчицей и поняли, что попутчики мы и во времени (из одной эпохи в другую), и в жизни (от первого понимания, что я есть, до осознания, что это не навечно), и в желании поделиться тем светом, которого становится тем больше, чем больше по жизни пройдено.

Нина Ягодинцева: личная страница.

Нина Шамарина родилась в Подмосковье, с юности жила, училась, работала в Москве, по образованию химик-технолог. Двое детей, трое внуков. Член Союза Писателей России, автор книг «Двадцать семнадцать», «Синица в небе», «Мыс Доброй Надежды», готова к публикации книга «Чем пахнут звезды». Есть публикации на портале «Печорин.нет», «толстых» журналах: «Аврора», «Невский проспект», «Московский вестник».