.png)
Михаил Васильевич Исаковский (настоящая фамилия – Исаков) родился 19 (7) января 1900 года в деревне Глотовка Ельнинского уезда (современная Смоленская область), был 12-м (предпоследним) ребенком в крестьянской семье. Большинство братьев и сестёр умерли в детские годы, выжило пятеро.
Отец владел грамотой (что было редкостью среди крестьян в то время), потому много лет подрабатывал почтарем. Раз в неделю отец приносил в дом газеты и журналы, и по ним Михаил научился читать и писать самостоятельно.
Десятилетний мальчик, владеющий грамотой, был нарасхват: писал письма и прошения за односельчан. Приходилось не просто писать под диктовку, но и сочинять текст «на заданную тему», как правило, «жалостный», эмоциональный. Затем Михаил согласовывал готовый текст с его «автором».
В земскую школу Михаила, прослывшего деревенским вундеркиндом, приняли сразу во второй класс.
Поэтический дебют Исаковского состоялся в 1914 году: один из школьных учителей отправил его стихотворение «Просьба солдата» в московскую газету «Новь», его напечатали:
Только ты его не зови домой...».
Земская управа выделила пособие на обучение талантливого подростка в гимназии, сначала в смоленской, затем в ельнинской. Беспрецедентный случай, поскольку крестьянские дети в гимназии практически не попадали.
Вот что известно о происхождении фамилии будущего поэта: один из его старших братьев, работник исполкома, выписывая Михаилу документы, изменил фамилию на Исаковский.
Наступил 1917 год, и образование осталось неоконченным. Михаил поступил на работу учителем в школе родного села.
Затем занял должность секретаря волостного исполкома. В этой должности в марте 1918 года был отправлен с обозом на юг страны – за хлебом для голодающих крестьян смоленщины. На обратном пути обоз был задержан белым патрулем, Исаковский оказался в заключении, был приговорён к расстрелу. Почти сразу после приговора в город вошли красные войска, и таким образом он был спасён.
С 1921 по 1931 год Исаковский проработал в смоленской областной газете «Рабочий путь», в ней регулярно публиковались его стихи. В 1927 году в Москве вышел дебютный сборник М. Исаковского «Провода в соломе». Положительный отзыв оставил М. Горький: «Стихи у него простые, хорошие, очень волнуют своей искренностью».
В начале 1930-х годов Исаковский переезжает в Москву, ему предложило работу издательство «Крестьянская газета». Работал редактором журнала «Колхозник».
Однако интенсивному литературному труду помешала болезнь глаз, которая прогрессировала, зрение падало. И тогда Исаковский решил полностью сосредоточиться на поэтическом творчестве. Писал тексты песен.
В содружестве с композитором В. Захаровым родились песни «И кто его знает...» и «Провожание». В 1935 году создана песня «Дан приказ: ему на запад…» – о молодых участниках Гражданской войны (композитор – Дм. Покрасс).
Самая известная песня на стихи М. Исаковского – «Катюша», была написана до войны, в 1938 году. Сначала в стихотворении было восемь строчек, как продолжить историю Катюши, поэт не знал. Композитор Матвей Блантер попросил у Исаковского хороших стихов для песни. И тогда Исаковский вернулся к «Катюше», и в судьбе героини появился любимый человек – боец-пограничник.
В дальнейшем в творческом союзе Блантер-Исаковский был создан целый ряд песен – «До свиданья, города и хаты», «В лесу прифронтовом», «Лучше нету того свету», «Пшеница золотая».
Впервые песня «Катюша» была исполнена в рамках концерта в Колонном зале Дома Союзов в 1938 году, Валентина Батищева пела в сопровождении Государственного джаз-оркестра. М. Блантер вспоминал: «Когда после всей нашей программы на сцену вышла эта девочка и спела «Катюшу», в зале стоял стон от аплодисментов». В тот вечер песню дважды исполнили на бис.
«Катюшу» успели спеть до начала Великой отечественной войны многие известные певцы. С началом военных действий песня приобрела новый, дополнительный смысл – её исполнение поднимало дух и бойцов, и тружеников тыла. Гордость вооружённых сил СССР – реактивный гвардейский миномёт БМ-13 – получил своё прозвище «Катюша» именно в честь песни.
Находясь в эвакуации (не мог быть призван из-за болезни глаз и очень переживал по этой причине), Исаковский написал целый ряд прекрасных стихотворений, ставших основой песен «В лесу прифронтовом» (1942, М. Блантер), «Ой, туманы мои, растуманы» (1942, В. Захаров), «На позиции девушка провожала бойца» («Огонек», 1943, Б. Мокроусов), «Где ж вы, где ж вы, очи карие» (1944, М. Блантер).
В 1943 году М. Исаковскому была присуждена Сталинская премия первой степени – за тексты песен «И кто его знает…», «Шёл со службы пограничник…», «Катюша», «Провожанье» и другие.
В 1945 году Исаковский опубликовал стихотворение «Враги сожгли родную хату». Песня-баллада на музыку М. Блантера прозвучала по радио всего один раз, после чего её убрали из эфира. Официально причину запрета песни сформулировали так: «за распространение пессимистических настроений…». Лишь в 1960 году известный исполнитель Марк Бернес исполнил эту песню в телестудии на большом праздничном концерте. Фронтовики, не сумевшие сдержать слёз, тем не менее по достоинству оценили песню. После чего её стали исполнять разные артисты.
В послевоенные годы Исаковский написал «Девичью песню» (1944, «Не тревожь ты себя, не тревожь...», В. Соловьёв-Седой), «Услышь меня, хорошая» (1945, В. Соловьёв-Седой), «Снова замерло всё до рассвета» («Одинокая гармонь», 1945, Б. Мокроусов), «Живёт у нас в поселке» и «Лучше нету того цвету...» (1946, М. Блантер), «Летят перелетные птицы» (1948, М. Блантер), «Ой, цветет калина» и «Каким ты был, таким ты и остался» (обе 1949, И. Дунаевский).
В 1949 году за сборник «Стихи и песни» Исаковский был во второй раз удостоен Сталинской премии первой степени.
За 50 лет творческой деятельности М. Исаковский написал более 250 стихотворений. Многие из них народ знает и поёт наизусть. М. Исаковского можно отнести к течению крестьянских поэтов. При этом особенность его поэтики, в отличие от предшественников (С. Есенина, Н. Клюева) – отсутствие конфликта между городом и деревней. У него они неразрывно связаны и сосуществуют в согласии. Стихи Исаковского близки и понятны многим, поскольку посвящены вечным темам и главным человеческим чувствам и переживаниям.
Также М. Исаковский писал и теоретические работы по литературе. В книгу «О поэтическом мастерстве» вошли его письма к молодым литераторам, в которых поэт советует писать «чистым, ясным, народным языком».
Переводил поэзию с украинского, белорусского и венгерского языков.
В 1972 году Михаил Исаковский написал книгу «На Ельнинской земле: Автобиографические страницы».
Михаил Исаковский, «На Ельнинской земле: Автобиографические страницы»
фрагмент, начало (без предисловия)
В деревне Глотовке…
1
Родился в начале января 1900 года в деревне Глотовке Осельской волости Ельнинского уезда Смоленской губернии.
Всего у моей матери Дарьи Григорьевны и отца Василия Назаровича было тринадцать человек детей (я родился двенадцатым), но выжило только пятеро. Остальные восемь умерли в раннем детстве, еще до моего появления на свет. Это было в порядке вещей: дети тогда умирали во множестве.
В мальчишеские годы я не раз расспрашивал у старших, когда и как появилась наша деревня и почему она называется Глотовкой. И мне рассказывали, что никто точно не знает, сколько лет нашей деревне, но известно, что на том месте, где она стоит, первым построился один богатый и жадный мужик по прозвищу Глот. Отсюда и пошло название – Глотовка.
Но к тому времени, как я начал себя помнить, никаких богатых мужиков в Глотовке не было. Правда, можно было насчитать два-три семейства, которые жили безбедно, но и они не могли похвастаться никаким особым зажитком. Остальные же (а всего в Глотовке было около пятидесяти дворов) жили так, что едва сводили концы с концами. Впрочем, некоторым и этого не удавалось.
Однажды – не помню уж, по какому поводу, – затеяли мы, ребята, спор о том, где больше самоваров – в Глотовке или в соседнем селе Оселье. Оказалось, что самоваров – поровну, по одному: в Оселье самовар наличествовал лишь у бывшего волостного старшины; правда, были еще самовары у попа и дьякона, но последние жили не в самой деревне, а как бы в самостоятельном поселке, расположенном возле церкви и отделенном от крестьянских дворов речкой Оселенкой, поэтому их самовары в расчет не принимались; в Глотовке обладал самоваром тоже лишь один человек – это был зажиточный мужик Иван Строганов, у которого к тому же был и единственный на всю деревню сад, где стояло несколько пчелиных ульев.
Не знаю за что, но я очень любил свою деревню и даже считал, что она гораздо лучше всех остальных. Во всяком случае, я никогда не согласился бы променять ее на какую-либо другую.
Между тем была она самой обыкновенной для того времени деревней – отсталой, неграмотной.
Во всей Глотовке – я хорошо это помню – было только две книги: у какого-то мужика – толстая, тяжелая, в черном переплете книга «Оракул», книга с таинственно-непонятными кругами и таблицами; в святки эта книга ходила по домам, и люди гадали по ней, пытаясь узнать, какая судьба им суждена, что их ждет впереди; вторая книга – псалтырь. Ее обычно читали по покойникам, если, конечно, у родственников умершего были деньги, чтобы заплатить чтецам.
Псалтырь читал однажды и я. Мне было тогда уже около двенадцати лет, я учился в сельской школе и читать по-церковнославянски умел довольно бойко, хотя далеко не всегда понимал смысл читаемого.
2
Умерла наша соседка – старая женщина Марфа Лолокова. И родственники пригласили, а вернее сказать, наняли меня и еще кого-то – не помню уж, кто это был, – читать по ней псалтырь.
Читать мы должны были попеременно в течение суток. Однако мой напарник, который был и гораздо старше, и гораздо опытней, чем я, определенно меня обманывал. Он оставлял меня одного, уходил куда-то и подолгу не возвращался обратно. И я должен был читать без перерыва по два, по три и более часов.
Читать псалтырь полагалось, только стоя у стола и повернув лицо в сторону красного угла, то есть туда, где в хате висели иконы. Читающий должен был также все время держать в левой руке зажженную восковую церковную свечку. Правой же он переворачивал страницы книги.
И я, когда наступала моя очередь, становился подобающим образом у стола, накрытого белым настольником, пододвигал к себе старую, потрепанную книгу со страницами, закапанными воском, захватанными и жирными, как старые игральные карты, и начинал.
Читал я выразительно и громко, что особенно нравилось родственникам покойницы и всем тем, кто приходил взглянуть на нее, поплакать, поголосить над ней.
Все же ночью – а ночь была длинная, зимняя – мне было как-то не по себе. Ночью люди, весь день толпившиеся в хате, разошлись по домам, утомившиеся за день родственники ложились, чтобы хоть немного отдохнуть, поспать. Я оставался один на один с покойницей в тихой опустевшей хате, освещенной тусклым светом семилинейной керосиновой лампы, висевшей над столом.
Покойница лежала на лавке у стены, лежала прямо за моей спиной и чуточку влево от меня. Я знал и чувствовал это и однако же за все время ни разу не отважился повернуть голову, ни разу не посмотрел на нее.
Нельзя сказать, чтобы я боялся мертвых, но все же мне было как-то неприятно видеть их – тем более ночью, в хате, где, казалось, не было ни одной живой души, где раздавался лишь мой собственный голос. Поэтому я старался забыть, что за спиной у меня лежит покойница, и весь уходил в чтение. Уставали глаза, от стояния уставали ноги, язык начинал заплетаться, а я все читал и читал… И конечно же облегченно вздыхал, когда приходил мой напарник и сменял меня, а я мог на некоторое время уйти домой.
Но в конце концов я заслужил даже похвалу своих однодеревенцев, которые говорили про меня, что, мол, хотя еще и мал, но читать псалтырь умеет лучше иного взрослого. К тому же за чтение мне дали серебряный рубль, а это было уже целое состояние… Правда, рубль я отдал отцу, но слава хорошего чтеца осталась со мной.
Кроме «Оракула» и псалтыря, у нас в деревне изредка появлялись и другие книжки: кто-либо из уезжавших в город на заработки вдруг привезет сказку о Бове-королевиче или тоненькую лубочную книжечку «Как солдат спас Петра Великого», а то и песенник «Липа вековая». Все это бывало, но главенствовали все-таки «Оракул» и псалтырь.
И конечно же ни в одной крестьянской семье нельзя было найти ни чернил, ни пера, ни листка бумаги, чтобы написать, например, письмо. Да и писать-то редко кто умел. Некоторые мужики лишь могли кое-как расписаться, но большинству было недоступно и это. Что же касается женщин, то все до одной они были неграмотными. В ту пору даже в голову никому не приходило, что крестьянка может быть грамотной: считалось, что это ей без надобности.
3
Основной и главной заботой в каждой хате, в каждой семье было – как бы прожить, прокормиться, как бы не умереть с голоду. К, этому и направлялись все помыслы, все усилия.
Земля в нашей местности была тощая, бедная, неурожайная. Своего хлеба никогда не хватало до нового урожая – «до нови», как тогда говорили. Его приходилось покупать чуть ли не с середины зимы, а то и еще раньше. Поэтому все, кто только мог, окончив сельскохозяйственные работы дома, уходили на заработки в города, больше всего в Москву. Там они брались за любую работу, какая только попадалась, соглашались на любую оплату.
Я помню многие проводы в Москву. Обычно отъезжающему давали пять рублей, причем эти пять рублей чаще всего брались у кого-нибудь взаймы. Билет от нашей станции Павлиново до Москвы (с пересадкой в Сухиничах) стоил четыре рубля двадцать копеек. Значит, по приезде в Москву оставалось всего восемьдесят копеек – на все как есть твои расходы. А поступить на работу, найти «место» было далеко не просто: нашего брата, как говорили тогда, всюду хватает. И бывали случаи, когда люди, не нашедшие себе никакого дела в городе, ни с чем возвращались домой, возвращались, как пелось тогда в популярной песне «Златые горы», «с пустой котомкой за плечами» и конечно же пешком, «по шпалам». Именно так однажды летом вернулись из Киева мой старший брат Нил и его товарищ Захар Глебов. Добирались они до дому свыше месяца и пришли оборванные, грязные, голодные, тощие, еле живые.
Те из глотовцев, которые никуда не уезжали, дома тоже не сидели сложа руки. Они заготовляли и вывозили на станцию строительный лес, крепежные стойки для шахт, дрова-швырок для железной дороги; весной сплавляли лес в Калугу (по реке Угре, а дальше по Оке). Словом, работали всюду, где только можно было хоть немножко подзаработать.
Наша семья не составляла в этом смысле исключения. И мой отец Василий Назарович также каждый год ходил «по чужим людям» в поисках заработка. Переходя из деревни в деревню, из города в город, он плотничал, столярничал, клал печи, стеклил окна. Все это он умел делать и делал хорошо, прочно, надежно. Но работа попадалась далеко не всегда, да и платили за нее мало.
В поисках работы он забирался иногда очень далеко: один раз дошел, например, до самого Петербурга, в другой раз исходил всю Белоруссию, о которой впоследствии говорил, что мужики там живут бедно, хлеба почти не видят, едят одну картошку, по-ихнему бульбу.
Впрочем, обо всем этом мне известно только по рассказам. С тех пор как я начал себя помнить, отец мой на зиму далеко не отлучался и работал поблизости от дома – лесорубом, возчиком, готовил плоты для сплава на Угре, хотя участия в самом сплаве уже не принимал…
4
Не знаю, в каком именно году (вероятней всего, в 1903-м или даже несколько раньше) отец мой стал почтарем Осельского волостного правления. Почтари тогда избирались на волостных крестьянских сходах сроком на один год. И вот он, что называется, удостоился этой чести и, как тогда говорили, проходил в почтарях до самой революции – его ежегодно переизбирали.
Каждую неделю по вторникам в любую погоду он ездил на своей лошади за двадцать – двадцать пять верст (версты были немереные) на станцию Павлиново, отвозил и привозил почту. Получал он за это жалованье – десять рублей в год.
Правда, у него был дополнительный доход: почти все денежные переводы, которые шли в нашу местность, на почте обычно получал мой отец «по доверенности». Было часто и так, что отправители, зная честность отца, посылали деньги прямо на его имя с просьбой передать их тому-то и тому-то. Полученные на почте переводы он незамедлительно вручал тем, для кого они предназначались, и брал в свою пользу по одной копейке с каждого рубля. Таким образом, за иную поездку он мог заработать копеек пятьдесят или даже целый рубль – в зависимости от того, какую сумму составляли полученные переводы.
Когда я немножко подрос, то в поездки на станцию – это могло быть только летом – отец иногда брал с собою и меня. И я всегда очень радовался этому.
На станции Павлиново я впервые в жизни увидел железную дорогу, поезд, телеграфные столбы с проводами.
Мечтой моего отца было сделать меня телеграфистом. И он часто говорил мне:
– Вот когда ты подрастешь, поговорю я тогда с начальником. (Подразумевался начальник почты). Может, он и согласится взять тебя в ученики. Поучишься там сколько полагается и станешь отбивать телеграммы. И жалованье тебе будет идти…
Почтарство моего отца способствовало тому, что я самоучкой выучился сначала читать, а потом и писать. Учился я по газетам и журналам, которые отец привозил с почты и которые мне разрешалось «поглядеть», пока они не передавались подписчикам.
Лет с десяти или одиннадцати я стал чуть ли не единственным на всю округу «сочинителем писем». Из всех окрестных деревень ко мне приходили отцы, матери, жены писать письма своим близким, уехавшим в города на заработки.
Правда, в начале мои клиенты относились ко мне довольно недоверчиво.
– Писарь-то больно мал. Дойдет ли его письмо-то? – говорили они.
Но скоро я разбил это недоверие. Я писал такие низкие поклоны, так ясно и убедительно описывал всяческие недостачи в хозяйстве, так жалостливо просил прислать денег – «хотя бы рубля три», потому что без этого «хоть живым в могилу ложись», – что мои клиенты были окончательно покорены.
Автор статьи: Великанова Юлия.
