Переводчик на крик молчания (о стихах Стефании Даниловой)

Переводчик на крик молчания (Светлана Чураева о стихах Стефании Даниловой)

Стихи – это праздник. Они выводят из прозы будней, из бытовой колеи – на раскрывающий душу простор. Туда, где широкое поле и свежими досками пахнет помост. На котором – плаха, петля или крест. И – поэт. Счастливый, ведь вот она – публика.

В задних рядах бубнит неуклюжие рифмы некто, мнящий себя неудачником, а толпу – идиотами. Не понимающий, почему вон тому – на помосте – всё внимание, а ему, разумеется, гению, только пятые точки вокруг. Ну, об этом Кормильцев, Царствие ему Небесное, уже сформулировал: «Видишь, там, на горе, возвышается крест. Повиси-ка на нём...» и тэ пэ и тэ дэ.

Попробуем разобрать, о чём пытается докричаться поэт. На этот раз – Стефания Данилова, 26 лет, петербурженка.

Как личность, постигшая сущность поэзии, первым делом она стремится транслировать обретённое знание: откуда стихи? зачем стихи? В чём разница между поэзией и строками в рифму? Какого вообще я, собственно, перед вами тут распинаюсь?

Об этом – текст «Марш одиночек», претендующий на роль манифеста.

«Одиночки» Даниловой маршируют в грамотно продуманном организатором действа порядке.

В первом четверостишии и начале второго «одиночками» выступают слова, не сумевшие встроится в гармоничную систему поэзии. Им мешает их искривлённость, их убогий союз держится лишь на штампе – шаблонной утешительной рифме:

Мне стыдно признаваться, что стихи

взойти из этой почвы не сумели.

...

А вышли искривлённые слова,

и в рифму, словно под руку, им проще.

Далее мы видим других «одиночек» – поэтов. Дважды два у них, естественно, пять, а органы чувств не вполне приспособлены для жизни земной.

Завороженные кривляющимися диковинными – «на ощупь» – шагами вагантов мы и сами присоединяемся к маршу, вспомнив, что каждый из нас, людей, – одиночка, странник и пришелец на этой Земле. И так же вслепую топает, не просветлённый вином и не утешенный фенибутом.

В четвёртом четверостишии напомнено: поэтам и другим одиночкам не суждено друг друга понять. Как невозможно искривлённым словам встать в стройный ряд, так и людское несовершенство препятствует полноценному диалогу.

Но автор манифеста надеется: если «одиночки» продолжат движение, они протопчут дороги – очевидно, для тех, кто сумеет «взойти из почвы» настоящей поэзией. Соединиться в настоящей любви.

Прекрасно, не правда ли? Жаль, что написано не так хорошо, как придумано.

Хотя, возможно, Стефания сознательно несовершенством формы иллюстрирует смысл: чтобы сломать четвёртую стену, перебила хребты и ноги собственным строкам. Если это так, то, с культурологической точки зрения, – блестяще. С художественной – сомнительно. Ведь если некто бьётся на помосте для казни с кашей во рту, кто-то слышит: «Люблю!», а кто-то «Убью!» – какой уж тут диалог? Какие слова донесутся из горних миров до толпы?

Особенно на четвёртом – самом важном, итожащем, – четверостишии нарастает невнятица:

Но под хвостами вялых запятых,

колёсами не выстреливших точек

рождаются дороги и мосты,

разбуженные маршем одиночек.

И публика, вздрогнув под стук топора, волнуется: что-что-что? Под хвостом – получается, в заднице? И там рождаются – почему-то колёсами, да ещё «колёсами не выстреливших точек» – разбуженные дороги? Или подразумевалось перечисление: «под хвостами, под колёсами...» – то есть «под хвостом» означает «ниже хвоста», и мы можем представить мерное движение обоза, рождающее мосты и дороги. Или «хвосты вялых запятых» – это вовсе хвосты комет, и смотреть надо не под ноги, а в небеса? Ребус. Не ребус даже – запутанный клубок, не выводящий на тракт. Хочется бросить его и всё – праздник не удался. «Марш одиночек» Стефании Даниловой при великолепно построенном образе вряд ли войдёт в историю литературы, где ковыляет «Альбатрос» Бодлера, спокойно идёт «Акробат» Ходасевича, шествуют «Памятник» Пушкина, «Памятник Пушкину» Бродского и другие великие одиночки.

А почему я заподозрила Стефанию Данилову в сознательном стихоабьюзе? Потому что почти все её остальные стихи не хромают. Данилова – хороший поэт. У неё немало чеканных «программных» стихотворений: «Бог это время», «Боль», «Окно», «Живой»... Где ни прибавить, ни убавить. Даже рифма в тексте «Живой» «бывают – обувают» – не от бедности, а для стиля: Стефания украшает стих специально состаренными строками:

ты увидел, как люди бедны бывают,

ноги в пыль дорожную обувают...

Чтоб уж раз притча, так притча.

Стефания Данилова – из тех настоящих поэтов, что по её же выражению бегут «на свет со сломанным позвоночником». Из тех, кто говорит о себе с полным основанием: «Мы образуем лестницу до неба». Кто искренне уверен, поскольку судит других по себе: «Никто никогда Твой крест нести не откажется».

Поэтому и коробят корявые строки о маршруте «Марша одиночек»:

он должен был сломаться, как хребет,

поскольку он никем и не был задан.

В них словесная игра, присущая поэзии Стефании Даниловой, ведётся словно сквозь подавленный зевок. Магия пропадает, и публика сразу начинает гудеть вопросами: как, например, связаны между собой строки первого четверостишия?

Чего б не стать поэтом от сохи,

когда сплошные кляксы в личном деле.

Мне стыдно признаваться, что стихи

взойти из этой почвы не сумели.

Из какой «из этой»? Не было ещё речи о почве. Или из той почвы, которую бороздит соха, от которой поэт? Ну, это уже полный Саакянц...

Так же запутывается, заигравшись, Стефания в стихотворении «Эти ягоды горькие»:

напомни меня

антонимом жёлтого света и бликов печальных

на донце стакана,

который ещё не разбился.

Антоним жёлтого света и антоним бликов печальных? Или слово «антоним» относится лишь к жёлтому свету, и речь идёт, получается, о фиолетовой тьме? А дальше – писание «дымом на стёклах», «но голоса нет, как и снега пока ещё нет». Зачем тут «но» – дымом можно писать и без голоса. И при чём тут снег? Я не против камлания в поэзии. Но в данном случае, пока поэт барахтается в наверченном им клубке, радостно высовываются штампы: «лебединая шея» и манерный «мой друг». Что уже сигналит о бедствии, а не о сознательной позе.

Повторюсь – Стефания настоящий поэт. Все остальные представленные в её подборке стихи хороши. Она понимает: истинная, не штампованная, рифма – удар, высекающий искры озарения. Удар, пробивающий шкуру. От такой рифмы не проще, а намного сложней. Ведь так же как правильный парадокс, верный оксюморон, истинная рифма выводит из зоны комфорта. Для чего и нужна поэзия, мы помним, – выбраться из колеи повседневности. Протереть глаза, вымыть уши, намылить шею. Посмотреть на жизнь с высоты полёта. Или, что верней, – эшафота.

ОКНО

Палка, палка, огуречик, карандашик задрожит:

вот и вышел человечек в удивительную жизнь.

Ложка, вилка, и слюнявчик да игрушки на полу

Человечек насвинячил и теперь стоит в углу.

Ашки, бэшки, рассчитайся на раз-два, ча-ща, жи-ши.

плюйте в лица, блюйте в тазик, ты мне больше не пиши.

Во саду ли, в огороде, в час немыслимых потех

мы при всем честном народе выбирали, да не тех...

Кто направо, кто налево, карты, деньги, два ствола,

развенчали королеву, и не вспомнят, что была,

Тили-тили, трали-вали, а в ушах трамвайный звон,

наливали, наливали, с глаз долой из сердца вон,

плюс на минус будет минус, плюс на плюс звезда во лбу,

вот скажи ка мне на милость, ты зачем лежишь в гробу?

Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, приезжай хоть на часок,

листьев мокрых, листьев палых нескончаемый вальсок,

спят усталые игрушки, в неотвеченных висят,

не хочу к тебе в подружки, мне уже под пятьдесят.

Мама мамочка мне страшно отчего часы спешат...

кто-то там стоит на страже и не выйти, не сбежать...

К стопке водки – огуречик. Палка к палке – крест равно.

Вот и вышел человечек в бесконечное окно.

Настоящие стихи не хочется разбирать – разве что на цитаты: «Становимся не старше, но мертвее», «из сахарных шоу и пуда соли не выпечь свой каравай», «Куда себя из себя извлечь, чтоб стало заново хорошо?», «Я – переводчик на крик молчанья из оперблока», «Поющие про человека со снятой кожей не были и не будут ни в Освенциме, ни в Камбодже» – остановиться непросто. Стихи хочется перечитывать и давать прочитать друзьям. Можно писать по ним литературоведческий труд – вдруг кто-то что-то пропустит и не поймёт. Но истинная поэзия говорит сама за себя и открывает всё новые смыслы при каждом новом прочтении, так что комментатору, пожалуй, за хорошим читателем не угнаться.

Но напоследок нельзя не отметить: рифма – всё же взаимность. Замкнутость, завершённость. В рифму удобно изрекать афоризмы, коих у Стефании как у прекрасного поэта немало. В рифму облекают послания – чтоб легче запомнить и лучше транслировать.

Но без взаимности приходит любовь иного, более сложного свойства, идёт следующий уровень постижения мира. Совсем уж честная поэзия – отсутствие «точки Б». Когда приходится балансировать без страховки. Когда боль не просто стряхивает налипшую ежедневную пыль, а сдирает ставшую лишней кожу:

я люблю тебя говоришь читателю

читатель отписывается от паблика

я люблю тебя говоришь мужчине

мужчина больше не перезванивает

я люблю тебя говоришь маме

в могилу на пискарёвском кладбище...

Процитированное стихотворение «Абьюз, который всегда с тобой» – пилотаж, приближенный к высшему.

Стефания Данилова много пишет о боли. Не привожу примеров, практически каждый стих из подборки кричит: человек – это больно. Но иначе – бессмысленно. Иначе – не жизнь, а рядовое повседневное умирание.

*  *  *

Стефания Данилова послана тем, кто уверен, будто русская поэзия закончилась где-то в районе Бродского. Поскольку Стефания не просто хороший поэт – сейчас очень много хороших поэтов, но у неё ещё амбиции и задатки пророка. Она – что важно – пытается докричаться не только до тех, кто готов её слушать, но и до тех, кто родился глухим.

Ей ведома исцеляющая сущность поэзии, и она лечит не только свои стигматы и детские раны, а намерена собственной смертью восстанавливать целостность мира. И честно истекает кровью на площади – раз за разом.

Ключевое слово здесь «честно». То есть – без жалости к себе, без умиления собственным творчеством. Когда поэт честен, его прямые – не искривлённые – слова становятся стихами и прокладывают дорогу любви. Той, на которой и держится мир. О которой другой, гениальный, поэт написал коринфянам: «любовь долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит...» И которой необходимы поэты как переводчики с языков ангельских на людские.

---

Светлана Чураева: личная страница.

---

Стефания Данилова

 

МАРШ ОДИНОЧЕК

 

Чего б не стать поэтом от сохи,

когда сплошные кляксы в личном деле.

Мне стыдно признаваться, что стихи

взойти из этой почвы не сумели.

 

А вышли искривлённые слова,

и в рифму, словно под руку, им проще.

И я, твердя как мантру: «дважды два

равно пяти», вслепую и наощупь

 

иду туда, куда они ведут,

и мне не важно, кто из них Сусанин.

Все лучше, чем вино и фенибут

и шар земной под золотом сусальным.

 

Не кончится маршрут ни точкой Б,

ни публикацией, ни адресатом,

он должен был сломаться, как хребет,

поскольку он никем и не был задан.

 

Но под хвостами вялых запятых,

колесами не выстреливших точек

рождаются дороги и мосты,

разбуженные маршем одиночек.

 

ЛЕСТНИЦА В

 

А были помоложе мы, никем не подытожены,

и в штабеля не сложены, пронзали небо лбом,

и чувствовали разное, нисколечки не властное

над нами, столь прекрасными, как вся твоя любовь.

И как любили - боже мой, такие ясноглазые,

и не имели прошлого, и каждый был любой.

 

А небо было пористым, и ветер дул напористо,

и был он весь аористом чужого языка,

как зубы нас расшатывал; мы челюстями сжатыми,

как пионервожатые, держались за закат,

и пили куболитрами, и были, в общем, хитрыми,

закат свалился титрами и убран был под кат.

 

А стали мы тяжелыми, попадали, как желуди,

в зелено-красно-желтую прихожую земли,

валились, будто в ноженьки, да умерли немноженько,

и все слова для боженьки рассыпали в пыли.

Мы жили как преступники, а сдохли как заложники,

теперь вы нас пристукните, раз мы вас не смогли.

 

Идет лесник, качается, похмелье не кончается,

и впору б нам отчаяться, да только все никак.

Он видит нас;

раз - крестится,

два - крестится,

три - крестится,

 

как будто бы прелестница пред ним стоит, нага.

 

Мы образуем лестницу, до неба расчудесницу.

а он двенадцать месяцев стоит у ней в ногах.

 

БОГ ЭТО ВРЕМЯ

 

Иду и не понимаю, о чем афиши вокруг кричат.

Запекшейся кровью становится каждый открытый чат.

И смыслов хоть отбавляй, хоть ешь, хоть новые создавай,

из сахарных шоу и пуда соли не выпечь свой каравай.

Иду и напоминаю, что все проходит, пройду и я,

Бхарго девасья дхимахи, дхийо йо нах прачодаят,

Все шло как дым без огня по кругу, всё шло по плану, по плану Б,

иду, позвякивая ключами, но это снова не путь к себе.

 

Куда себя спеть, на каком концерте, чтоб выкричать эту боль,

чтобы услышали сквозь стаканов звон и мутный в них алкоголь?

Куда себя из себя извлечь, чтоб стало заново хорошо?

Мой выбор — не суицид, не храм, не дурь и не порошок,

не снова в животик мамин, хотя никто и не предлагал.

Память — железный сейф, превращающийся в мангал.

Пробьют куранты, часы с кукушкой, и человечества звездный час.

 

Все, что я знаю: Бог — это время, остановившееся для нас.

 

БОЛЬ

 

Когда Ты придумал боль, это было спьяну?

Раз дней было семь, ночей было больше явно,

и Ты зачем-то сидел и ее придумывал,

как будто у самого себя же под чёрным дулом.

Словно игольница врассыпную — такие выдумки.

Любой врач скажет, что легче терпеть на выдохе.

Я собираю их кровавой ладонью с пола.

Подари мне на Новый Год вагон обезбола.

 

Лицо моей бабушки, разбитое о ступени,

шузы наркомана Витьки в бордовой пене.

И мне все те же двенадцать, но как у Блока.

Я — переводчик на крик молчанья из оперблока.

Поющие про человека со снятой кожей

не были и не будут ни в Освенциме, ни в Камбодже.

Пусть лучше рвут души, чем, вооружившись острым,

вырывают сестрицам ногти и братьям ноздри.

 

Прямому углу противоположна гипотенуза.

Я понимаю тех, кто суициднулся.

И буду за них петь и ставить в сугробы свечи

красные, как сожженные солнцем плечи.

Никто никогда Твой крест нести не откажется,

но — он виноват ли, раздавлен им в кровь и кашицу?

Протяжна, как песнь плакальщиц, ночка-ноченька,

беги же на свет со сломанным позвоночником.

 

Я ж тут, как все: по Образу и Подобию.

И я понимаю, почто не могу по-доброму

всегда и на все смотреть, как овца на выданье:

 

ведь я и есть Боль, которую Ты и выдумал.

 

ВЫШЕЛ ВОН

 

она не виновата, как и я

два берега и между — океан

он слишком громкий, слишком золотой

чтоб свой песок смешав с его водой

обсохнуть на мучительном ветру

поклявшись всем: умру, умру, умру

сначала я, подумав об игре,

не стала думать вдаль об октябре

в котором не одна приду домой

и океан размоет берег мой

и подоконник троном станет мне

я часть пейзажа в собственном окне

 

не комнаты и не квартиры часть

меня учили никогда не красть

ладонью в кольцах по столу не бить

еще учили подлинно любить

искусство совмещать всё-всё без драм

как рана, превращаемая в шрам

впилась канатоходцу в ноги нить

и выступление не отменить

пусть мой песок войдет в твои часы

как ты в мой дом бессонным и босым

ночной прилив и утренний отлив

my love, i pray for you — live and let live

 

я тут, а там, на берегу втором

сад пряничный да яблоневый дом

и человек плюс человек равно

влетающему голубю в окно

там по воде расходятся круги

и смех и грех такие пироги

там бытовое псевдоволшебство

красиво да но мне-то что с того?

но, не отпущен берегом вторым

прими мои бездарные дары

вот слово слов вот колокольный звон

и берег, что весь вышел

вышел вон

 

ОКНО

 

Палка, палка, огуречик, карандашик задрожит:

вот и вышел человечек в удивительную жизнь.

Ложка, вилка, и слюнявчик да игрушки на полу

Человечек насвинячил и теперь стоит в углу.

Ашки, бэшки, рассчитайся на раз-два, ча-ща, жи-ши.

плюйте в лица, блюйте в тазик, ты мне больше не пиши.

Во саду ли, в огороде, в час немыслимых потех

мы при всем честном народе выбирали, да не тех...

Кто направо, кто налево, карты, деньги, два ствола,

развенчали королеву, и не вспомнят, что была,

Тили-тили, трали-вали, а в ушах трамвайный звон,

наливали, наливали, с глаз долой из сердца вон,

плюс на минус будет минус, плюс на плюс звезда во лбу,

вот скажи ка мне на милость, ты зачем лежишь в гробу?

Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, приезжай хоть на часок,

листьев мокрых, листьев палых нескончаемый вальсок,

спят усталые игрушки, в неотвеченных висят,

не хочу к тебе в подружки, мне уже под пятьдесят.

Мама мамочка мне страшно отчего часы спешат...

кто-то там стоит на страже и не выйти, не сбежать...

К стопке водки — огуречик. Палка к палке — крест равно.

Вот и вышел человечек в бесконечное окно.

 

АБЬЮЗ, КОТОРЫЙ ВСЕГДА С ТОБОЙ

 

я люблю тебя говорит мама

а потом наносит удар

в десять лет понимаешь: слово больней ремня

а если получишь четверку с пятеркой

то надо показывать только пятерку

когда мама за ужином смотрит дискавери

не метает молнии и тетрадки

ах ты дура зачем я тебя рожала

четверка по русскому стыдно должно быть

и ты учишься списывать и подделывать

страх перед наказанием перекроет

всю жажду знаний,

все цветочки красивые на тетрадных полях

(ах ты дура зачем ты тетрадь испортила?)

 

я люблю тебя говорит мама

переводчик в твоей голове включает запись удара

я люблю тебя говорит мужчина

переводчик в твоей голове включает запись удара

я люблю тебя говорит читатель

переводчик в твоей голове включает запись удара

шлепанцем ли дневником ли рукой ли пряжкой

боль приблизительно одинакова

 

вот здесь пыталась чайник на лицо вылить

вот здесь пряжкой ремня отцовского по щеке задело

вот здесь она говорит: да чтоб тебе пусто было.

и глаз ее дергается, кровью налитый.

 

ну это она так пытается сказать я люблю тебя

любовью свою неумело изобразить

по щеке погладить ежовыми рукавицами

обнять жидким бетоном

хоакином фениксом улыбнуться

она же детдомовская, а ты нет

что ж ты не ценишь дура ты дура

лучше бы китайский выучила чем помнить это

тебе же самой будет легче когда простишь её

говорят психиатры лайфкоучи просветлённые

 

ты исправно носила им деньги

жгла травы и свечи

читала молитвы и мантры

в места силы, в психушку, к подружкам ходила

винила во всем луну в скорпионе

четвертый детдом

и магнитные бури

 

я люблю тебя говоришь читателю

читатель отписывается от паблика

я люблю тебя говоришь мужчине

мужчина больше не перезванивает

я люблю тебя говоришь маме

в могилу ли на пискаревском кладбище,

в урну ли с пеплом из крематория,

в комнату ли, где тебе десять лет,

и у тебя четверка с пятеркой,

а мама жует и смотрит дискавери,

и вот-вот повернется,

попросит дневник показать - и начнется!

 

и нет ножа чтобы вырезать эту опухоль

огромную, как четверка по русскому языку,

не придумали кетанову такой дженерик

на эту фантомную боль,

и ты выбираешь, о чем заплакать,

но мимо идет женщина с дочкой,

говорит ей «я люблю тебя»

 

ты опять слышишь звук удара

сквозь хэви-метал

в профессиональных наушниках

под проливным дождем

 

ПО КОФЕ

 

И всё-таки — по кофе, Павел Юрьич!

Октябрь сгорел своих костров первее.

Во рту безникотиновая горечь.

Становимся не старше, но мертвее.

Когда лицо, знакомое до крика

двух, встретившихся посредине поля

огромного, поющего, как скрипка,

становится знакомым вдруг до боли.

А боль отнимет силы жить и верить,

и дискотеку слепит из балета.

Тупую, словно злость лесного вепря,

что вздернет заблудившееся лето

на бивни цвета похоти и смерти.

Вы знаете все то, что знать не нужно:

как то, куда на самом деле в смете

вразвалочку пошли любовь и дружба.

Дарёная мне розовая роза

всего лишь через день совсем поникла.

Малиновые волосы невроза

свалялись в турмалиновые иглы.

И всё-таки, и всё-таки по кофе,

скажите мне, а что в этом такого?

Я боль свою запру в гитарном кофре

и, размахнувшись, выброшу с Тучкова.

 

ЖИВОЙ

 

я повез ребенка за сто земель,

показать, что пыль, а не карамель

на зубах хрустит у людей, и жаль,

что у них каждый день из семи — печаль,

что они бедны, если мы богаты,

что от горя крыши домов покаты,

что не всем — бассейн, палисад и вилла,

что судьба кого-то в руках сдавила

и никак не вытащить, не помочь.

 

мы с ребенком перекантовались ночь

в захудалой хижине рыбака.

исколов соломой себе бока,

я ворочался долго и встал без сил,

по дороге домой у сынка спросил:

— ты увидел, как люди бедны бывают,

ноги в пыль дорожную обувают?

 

сын ответил: — да. эта пыль — живая.

вот у нас — собака сторожевая,

а у них там — целых четыре пса,

вот у нас бассейн, а у них есть бухта,

я, как только увидел, воскликнул «ух ты!»,

сотня  ламп у нас освещает сад,

а у них там — звёзды на небесах,

во дворе ты маме поставил зонт,

чтоб она отдыхала; а горизонт —

он такой, что края его не видны

даже в самых ярких лучах заката.

 

папа, как же те рыбаки богаты,

папа, я увидел, как мы бедны.

 

и лишился я дара речи, с коня я слез,

и увидел, как руки раскинул лес,

и услышал, как небо над головой

говорит мне, что я — живой.

 

ЭТИ ЯГОДЫ ГОРЬКИЕ

 

Не мое, не чужое, холодное красное счастье

за тысячью окон и шпал, кленовых листов и забытых мотивов:

если однажды взгрустнется,

напомни меня

антонимом желтого света и бликов печальных

на донце стакана,

который еще не разбился.

Я пишу тебе дымом на стеклах, и каждый софит,

каждая камера, каждый второй оператор,

конкурент и коллега, босс и уборщица, каждый из них

побудет тобой, на минуту,

для прочтения этого текста

так, как будто бы это и впрямь возымеет эффект,

действительно выбьет все стекла по-хармсовски громко,

но голоса нет,

как и снега пока еще нет.

Эти прутья свободы сусальны и лживы, мой друг.

Их в 2009 еще сгрызли крысы, забудь

и приди на могилки,

клади на них корм и игрушки —

но тебе девятнадцать, кладбищенский адрес забыт.

Время камни собрать и сложить ожерелье из них,

и оно прогибает мою лебединую шею,

гордую, непокоренную, будто проспект в этом городе.

Тридцать дней и ночей перекладывать нож со стола,

разливать нетяжелой рукою и гладить

еще не замерзшую глину лазурного цвета,

(может быть, она вырастет в шар, а быть может, в свободу,

что равна самым диким охотам и песням неспетым).

Если кто-то решит мне присниться,

пусть имени не называет,

мне еще провожать поезда, на которых пока не уеду.

быть сюжетом в сетчатках,

стеревших меня послезавтра.

Эти ягоды горькие — но я же сама так решила?

---

Данилова Стефания Антоновна, 1994 г.р. Автор 16 книг стихотворений и прозы, выходивших в «АСТ», «РиполКлассик», «Нюанс». Публиковалась в журналах «Юность», «Зинзивер», «Аврора», «Север», «Дон Новый», проектах «Живые поэты» и «Суперстихи» на ТНТ Music, антологии «Отражение настоящего времени», сборниках издательства «Перископ-Волга». Лауреат премии «Северная звезда» журнала «Север» (2019) и «Зримое слово» журнала «Москва». Лонг-лист премии «Лицей» (2018, 2019). Победитель телепередачи «Вечерние стихи» (2016). Обладатель приза зрительских симпатий «Филатов-фест» (2016). Участник Северо-западной конференции молодых писателей, XVIII международного форума молодых писателей в Ульяновске и форума «ТавридаЛит». Член Союза Писателей России. Живет в Санкт-Петербурге. Работает над новой книгой.