Пепел Клааса стучал в его сердце... Избранная переписка А. Кузнецова и Г.П. Струве (письма Кузнецова к Струве 1969-1971 годов)

Пепел Клааса стучал в его сердце...

Избранная переписка А. Кузнецова и Г.П. Струве (письма Кузнецова к Струве 1969-1971 годов)

В 1969 году писатель Анатолий Кузнецов, оказавшись в Англии в составе советской делегации, неожиданно попросил политического убежища. Его главной целью было опубликовать за рубежом без цензуры и купюр свой роман-документ «Бабий Яр». Жизнь в эмиграции перевернула представления писателя о современной литературе, заставила в корне пересмотреть взгляды на творчество советских писателей и на свои произведения в частности. Узнать об этом позволяют письма А. Кузнецова 1969-1971 годов, предлагаемые в данной публикации.

В жизни каждого писателя есть Главная Книга. У писателя Анатолия Кузнецова (1929-1979) такой книгой стал роман-документ «Бабий Яр». Вот его собственное признание: «...моим любимым героем был и остается до сих пор Тиль Уленшпигель. И мне очень хочется быть Тилем Уленшпигелем атомного века, в сердце которого, как пепел Клааса, стучит пепел всех невинно погибших за всю историю человечества...».

Когда во время поездки делегации советских писателей в Лондон в июле 1969 года Кузнецов попросил политического убежища в Англии, это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Кузнецов был одним из самых популярных советских писателей, зачинателем направления «исповедальной прозы», председателем Тульского отделения Союза писателей СССР. Незадолго до «невозвращения» он вошёл в состав редколлегии журнала «Юность». По его произведениям было снято два фильма: «Мы, двое мужчин» (1962) – по рассказу «Юрка – бесштанная команда» и «Встречи на рассвете» (1968) – по повести «У себя дома». В Англию Кузнецов отправился якобы для того, чтобы собрать материалы для книги о В.И. Ленине и II съезде РСДРП.

Кузнецов вывез в Лондон микропленки с рукописями нескольких произведений, зашив их в подкладку плаща. В 1970 году, в эмиграции писатель издал восстановленный после жестоких кромсаний советской цензурой роман-документ «Бабий Яр». В 1971 году в «Новом журнале» (США) был впервые опубликован полный текст рассказа «Артист миманса», в котором автор продолжает гоголевские традиции изображения «маленького человека». Вот что рассказывает Кузнецов в послесловии, написанном по просьбе редакции «Нового журнала»: «Артист миманса» публикуется впервые без сокращений. В неполном виде он был напечатан в 1968 г. журналом «Новый мир» № 4, когда его редактором был А. Твардовский.

В юности я учился в балетной студии при Киевском Оперном театре, танцевал на сцене, из-за близорукости глаз вынужден был оставить балет, но продолжал работать артистом миманса. Были в нашем цехе старики, одного из которых, по-моему, даже и звали Илья Ильич, его я и взял прототипом этого рассказа. Все другие персонажи, буквально каждая сценка тоже взяты с натуры...

Подчеркну, что рукопись «Артиста миманса» я представлял в «Новый мир» без двух кусков: мытарств Ильи Ильича с получением квартиры и иностранного гостя в партере (последнее – фотографически точное описание посещения театра Вальтером Ульбрихтом с женой, чему я был свидетелем однажды).

Редакция «Нового мира» в свою очередь убрала лобовое сравнение театра с государством, его пожар в кошмарном сне Ильи Ильича, место, где говорится, что на смену сошедшему со сцены премьеру явится другой такой же, рассуждение об «исподнем», которым в лучшем случае займется время, заменены были разные слова, например, вместо «пшел вон» –  «до свидания», вместо «спецчасть» – «финансовая часть», были чуть смягчены реплики Платонова».

В журнале «Голос зарубежья» (Мюнхен – Сан-Франциско, № 14, сентябрь 1979) был напечатан некролог авторства главного редактора Веры Пирожковой, которая также опубликовала несколько статей Кузнецова. В статье «Труд писателя там и здесь» Кузнецов пишет: «Покидая СССР, я переснял свои рукописи на пленки и думал: если удастся побег, то уж я все это первым делом напечатаю. От издателей отбою не было. Прежде всего мой литературный агент попросил список, и я составил только для начала список из семи книг, в общем готовых, только перевести с пленки в машинописный вид.

Да, из этого списка я выполнил № 1 – полный «Бабий Яр». Это было единственное, что более или менее стоило сделать, и то не обязательно. Сегодня я бы все переписал заново, вычистив хвосты моих былых советских представлений.

Затем я приготовил вторую книгу, сюрреалистический роман «Тейч Файв», успел, к несчастью, опубликовать в журнале отрывок из него... и осекся. Это был момент, когда я увидел, что я еще не писатель, а только БЫВШИЙ ЧЛЕН Союза писателей СССР. С «Тейч Файвом» было банально-примитивно. Почитали рукопись один, другой, в меру хвалили, но сказали, что это в общем на уровне подражаний Замятину и Орвеллу. Я писал это в глубокой тайне, по ночам, в своей квартире в городе Туле, и понятия не имел, что какие-то Замятин или Орвелл вообще существуют на свете. Сегодня могу сказать, что называться современным русским писателем и не знать, что существовали Замятин или Орвелл, это все равно, что называться поэтом, не зная, что ли, что были Лермонтов и Блок. Мучительно изобретать паровоз, не зная, что по дорогам бегают тепловозы и электровозы. Я, благословенный советский писатель, в своей благословенной Туле, работая с риском по ночам, изобретал велосипед, причем по конструкции хуже, чем те, которые в Лондоне сотнями пылятся по магазинам, 8-10 фунтов штука».

В ноябре 1979 года в журнале «22» (Израиль) посмертно вышла первая и единственная за много лет большая подборка рассказов Кузнецова: «Леди Гамильтон», «Мужчина, если ты отважный, приди ко мне» и «Августовский день».

В конце 1969 – начале 1970 годов Кузнецов переписывался с Глебом Петровичем Струве (1898, Санкт-Петербург – 1985, Беркли (Калифорния), США), русским поэтом, литературным критиком и литературоведом, переводчиком.

После разгрома Добровольческой Армии в 1919 году Глеб Струве переехал в Великобританию. Окончил Оксфордский университет (1921), получил диплом по новой истории. Жил в Праге и Берлине (1922-1924), в 1924-1932 годах – в Париже, в 1932-1947 годах – в Англии, занимаясь журналистикой и сотрудничая в русских эмигрантских изданиях. В 1932 году Струве получил место преподавателя истории русской литературы в Лондонском университете, сменив на этом посту вернувшегося в СССР Д. Святополк-Мирского. До 1947 года преподавал в Лондонском университете. С 1947 года жил в США. Был профессором кафедры славянских языков и литератур Калифорнийского университета в Беркли, читал лекции в Колумбийском, Гарвардском, Вашингтонском, Колорадском и других университетах США и Канады. Был удостоен почётной степени доктора права Торонтского университета (1971), в 1977 году избран почётным председателем Ассоциации русско-американских ученых в США (Русской академической группы в США).

Целеустремленно собирал материал о жизни и деятельности русских писателей-эмигрантов в странах Европы и Америки. Итогом этой деятельности стала книга «Русская литература в изгнании» (Russian Literature in Exile, Нью-Йорк, 1956; 2-е изд.: Париж, 1984; в 1996 году была опубликована в России издательством «Русский путь»). В этой работе Струве систематизировал сведения об эмигрантских потоках из России в годы революции и после неё. Автор книги «О четырех поэтах: Блок, Сологуб, Гумилев, Мандельштам» (Лондон, 1981), в которой он задался целью показать подлинное значение творчества тех, кого он считал крупнейшими русскими поэтами.

Многие годы Глеб Струве посвятил популяризации в странах Европы и Америки творчества русских писателей, изданию их книг в Нью-Йорке, Вашингтоне, Париже, Мюнхене; писал к ним вступительные статьи, комментарии. Струве выпустил на английском языке в своем переводе сборники «Русские рассказы» (3 изд.: 1961, 1963, 1965), «Семь рассказов Антона Чехова» (1963), составил «Антологию русской поэзии: от Пушкина до Набокова» (New York, 1967), совместно с Б. Филипповым выпустил сборник произведений И. Бунина (2 изд.: 1933, 1946).

Совместно с Б. Филипповым подготовил к изданию собрания сочинений Бориса Пастернака, Осипа Мандельштама, Анны Ахматовой, Николая Заболоцкого, Николая Гумилёва, Николая Клюева. Издал письма Марины Цветаевой с комментариями. Подготовил к печати и опубликовал «Лебединый стан» и «Перекоп» М. Цветаевой, «Реквием» А. Ахматовой, собрал и издал поэтическое наследие Георгия Маслова.

Предлагаемые письма А.В. Кузнецова к Г.П. Струве хранятся в Гуверовском институте войны, революции и мира (англ. Hoover Institution on War, Revolution and Peace) –  политическом исследовательском центре в США, входящем в систему Стэнфордского университета.

Институт был основан в 1919 году Гербертом Гувером (31-м президентом США с 1929 по 1933 годы, от Республиканской партии) как библиотека материалов, посвящённых Первой мировой войне. Гувер собрал большую коллекцию материалов, связанных с историей начала ХХ века, и передал их в Стэнфорд, свою альма-матер, чтобы основать «библиотеку войны, революции и мира». Со временем библиотека превратилась в важный исследовательский центр, занимающийся долгосрочными аналитическими программами в области политики и экономики.

Библиотека Гуверовского института является одним из крупнейших зарубежных хранилищ по истории России периода Первой мировой войны и Октябрьской революции. Среди этих документов – личные фонды и отдельные документы таких видных общественных и политических деятелей России и белого движения, как генерал П.Н. Врангель, А.Ф. Керенский, генерал Л.Г. Корнилов, князь Г.Е. Львов, граф В.Н. Коковцов, русский посол в Париже В.А. Маклаков, русский дипломат М.Н. Гирс, генерал Н.Н. Юденич и многие другие.

В библиотеке хранятся архивы царской охранки с 1895 по 1917 годы, переданные Гуверу В.А. Маклаковым. Сначала военная библиотека размещалась в Стенфордском университете отдельно от общих фондов, а в 1941 году переехала в Гуверскую башню.

Почему публикация писем 50-летней давности представляется нам актуальной сегодня?

В конце сентября 2021 года исполнилось 80 лет с момента начала расстрелов в Бабьем Яру. А. Кузнецов приурочил выход своего романа «Бабий Яр» в журнале «Юность» к 25-й годовщине. Роман публиковался в сильно сокращенном виде в №№ 8, 9 и 10 за 1966 год (с пометой – «Журнальный вариант»).

В 2009 году Литературно-художественный альманах «Тредиаковский» опубликовал письма А. Анатолия (Кузнецова) Ш. Эвен-Шошану – израильскому переводчику романа «Бабий Яр» на иврит, написанные в 1964–1971 годах.

В предисловии писателя Ф.Д. Рахлина говорится: «Публикуемые письма помогают лучше понять обстановку, причины и обстоятельства одного из знаковых событий 60-х гг. прошлого века – появления романа-документа «Бабий Яр» и последовавшего бегства его автора из СССР за границу». (Публикация доступна по ссылке).

А вот пояснение аукциона Литфонда к лотам «Первая публикация («Юность», 1966) и первое отдельное издание романа А. Кузнецова «Бабий Яр» (1967):

«Первую рукопись Кузнецов принес в редакцию журнала «Юность» в 1965 году. Он надеялся, что на волне «оттепели» роман будет опубликован полностью, однако его заставили сократить текст. В частности, были убраны как «антисоветчина» главы книг о взрыве советскими войсками при отступлении главной улицы Киева – Крещатика, и Киево-Печерской Лавры. По воспоминаниям писателя, «рукопись была нарасхват, все читали, восторженно отзывались в личном разговоре, а официально они выдвигали убийственную критику». В конечном итоге рукопись без ряда глав дошла до ЦК КПСС, где ее лично прочел главный идеолог СССР Михаил Суслов, которому она понравилась, но, так как читал он без некоторых разделов, то эти разделы были также убраны. Дополнительным аргументом к разрешению отправки в печать «Бабьего Яра» было то, что роман якобы опровергал нашумевшее в свое время стихотворение Евгения Евтушенко «Над Бабьим Яром памятника нет...» Сам же Кузнецов уверял, что это не было его целью, а хотел лишь рассказать о Бабьем Яре куда больше и во всех аспектах. Кузнецов сделал все возможное, чтобы книга была опубликована в СССР в полном объеме. Рукопись Кузнецов дома хранить боялся, опасаясь ареста за антисоветскую пропаганду. По его рассказам, он спрятал ее в стеклянные банки и зарыл в лесу под Тулой. Спустя некоторое время Кузнецов перефотографировал рукопись и в 1969 году бежал из СССР. С этого времени его книги перестали выдавать в библиотеках и изъяли из продаж».

Примечание:

«Пепел Клааса стучал в его сердце...» – изменённая цитата из книги «Легенда об Уленшпигеле» – «Пепел Клааса стучит в моё сердце». Испанская инквизиция сожгла отца главного героя – Клааса. Вдова и сын Тиль берут немного пепла с места казни. Мать помещает пепел в мешочек и вешает его на шею сыну со словами: «Пусть этот пепел (...) будет вечно на твоей груди, как пламя мести его палачам».

Ответ 8/IX/69

Здравствуйте, дорогой Глеб Петрович!

Очень вам признателен за присланные тексты, и из Парижа мне присылали «Русскую мысль» по вашему поручению. Большое спасибо! Я сейчас, как школьник, многие вещи узнаю впервые или вижу их с совершенно иной стороны. Цветаеву открыл мне, как и большинству в СССР, К. Г. Паустовский, но какое слабое, какое компромиссное это было «открытие»... Это страна Орвелла.

Кстати, имя Орвелла в СССР знают единицы. Я не знал. Здесь мне первым делом дали читать «1984» – я прочел 2 главы, охнул – и не могу дальше читать: это у него фантазия, а у меня это была жизнь. Я то же самое могу написать, но с указаниями дат, имен и некоторыми техническими отличиями. У него герой живет под оком «телескрина», а я жил среди живых телескринов и с подслушивающим микрофоном в электросчетчике, повешенном в самом центре квартиры. У него герой пишет дневник в нише – я писал по ночам, запершись, и на рассвете зарывал листы в землю... И пушинки клал на рукопись, чтобы узнать, был ли обыск, но это было лишним: от обысков оставалось гораздо больше следов, вплоть до сжигания всего моего кабинета.

Лозунги «Гуманизм – это не слюнтяйство», «Если враг не сдается, его уничтожают» и (самый свежий) «Правда – это то, что выгодно делу коммунизма» – вполне по Орвеллу. Я жил в этом мире, и я до сих пор не могу продолжить чтение этой книги, я задыхаюсь на каждом абзаце. Все близкие мне люди остались там и продолжают жить. А Цветаевой пришлось уйти на тот свет. А западный мир не очень понимает, что ему грозит. Простите, сам не знаю, зачем это пишу. Спасибо Вам еще раз!

До свидания!

Сердечный Вам привет!

А. Anatol
(Анатолий Васильевич Анатоль)

31/VIII/ 1969,
BOX – 373,
G.P.O.
London E.C.I.

Примечания.:

В одном из многочисленных «исповедальных» писем, которые были опубликованы в нескольких английских газетах в первые годы эмиграции, Кузнецов так объяснил возникновение своего псевдонима: «Ответственно заявляю, что Кузнецов – нечестный, конформистский, трусливый автор. Отказываюсь от этой фамилии. Все опубликованные после сего дня произведения буду подписывать именем А. Анатоль. Только их прошу считать моими».

G.Р.О. – General Post Office, Главпочтамт Лондона.

Ответ 7/X/69

Anatoli
Box 373
G.P.O.
London E.C.I.

12.10.1969

Здравствуйте, дорогой Глеб Петрович!

Огромное спасибо за письмо и «Скотский хутор», я уже прочел его, но теперь у меня будет собственный экземпляр. Эту бы книгу да свободно, тиражом в сто миллионов выпустить в СССР – и советского строя бы не стало, по-моему. Глупости говорю? Ну, за себя ручаюсь, я бы после такой книги бежал из СССР в 17 лет, а не в 40.

Вы очень любезно предлагаете книги, от одних названий которых у меня слюнки текут. Но высылать не надо. Я сейчас немного почитал – и совершенно прекратил, потому что денно и нощно работаю над «Бабьим яром», чтобы поскорее издать. Посылаю, кстати, в «Новый журнал» четыре главы с выделенными местами, которые совершенно по новому окрашивают и подают дело. Гуль писал, что их можно успеть поставить в очередной номер.

Из-за этой работы я совсем всё забросил, потому что времени, времени мне нехватает. Еще раз большое-пребольшое Вам спасибо. На том закончу. Бегу к своим рукописям. Фанатиком стал.

Желаю Вам здоровья и радостей!

Искренне Ваш Анатолий

Примечание:

Роман Борисович Гуль (1896, Пенза – 1986, Нью-Йорк) – русский писатель, публицист и редактор, журналист, издатель, критик, мемуарист, общественный деятель эмиграции. Участник Гражданской войны в составе Белого движения. Во время прохождения воинской службы был среди офицеров Первого Кубанского (Ледяного) похода Добровольческой армии.

Ответ 15/IV/ 70

Мой второй адрес, по нему быстрее, это мой секретарь:

Mrs. S. Rubashova (for A.)
22 Carlisle Mansions
Carlisle Place
London, S. W. 1

10.4.1970

Здравствуйте, дорогой Глеб Петрович!

Я прошу прощения, я совершенно безобразно затянул с ответом, и единственная причина тому – работал. Два месяца, совершенно отключившись от всего, писал одну вещь, и так увлекся, что на улицу не ходил, газет не читал, писем не распечатывал, мне казалось, что еще вот-вот – кончу, а оно затянулось, и вот только сейчас кончил. Это я все оправдываюсь, почему не отвечал.

Большое спасибо за то, что Вы пишете насчёт моего обмена любезностями с Ульяновым. Меня тут друзья костили, мол, зачем отвечал, да не так отвечал, да я сам не знаю, как-то так сам собою получился ответ, но я не знал, совсем не знал, что Ульянов – не из «старых» эмигрантов. Он так на меня накричал в самом первом своем выступлении, на которое я и отвечал-то. Ну, я и подумал, что так стучать тростью может только старик. Но Ваше письмо меня утешило, а потом и в НТС Аргус и другие заступились, и кончилось тем, что Ульянов ... прислал мне свою книгу «Диптих». (!) Правда, прислал, ни строчкой не сопроводив, без надписи, просто так, швырнул по почте, сердито сопя: понимай, как знаешь. И я очень смеялся, и было очень приятно. А книжка-то талантливая какая! Я не знаю ничего про Чаадаева, я тут пас полный; наверное, Ульянов и его так же отделал под орех, как и меня, но увлекательно отделывает!

Все это для меня так ново, непривычно, и такой хаос образовался в представлениях, и я стараюсь поменьше соваться со своими мнениями-клешнями туда, где давно и уверенно стучат кони копытами. Тут что ни книга – открытие. Что ни письмо – открытие. Вот Ваше письмо последнее для меня дало не меньше, чем лекция на два академических часа. Пока живу тем. И пишу бель-летр. «Бабий Яр» уже в производстве, выйдет сразу на многих языках, но очень медленно все это движется, хотя и обстоятельно с другой стороны.

Амальрик вызывает во мне нехорошие чувства. Меня от него что-то с такой силой отталкивает, что просто странно. Сто раз я пытался ответить ему – и НЕ МОГУ... Я ничего не понимаю, но я НЕ МОГУ. Вот Ульянову захотелось, и сразу тррр-трр – написал и отослал. А Амальрику не могу, и не могу объяснить ни людям, ни себе. Что-то в этом фантасмагорическое. Меня со всех сторон затуркали: отвечай, давай, и я кивал, мол, да, да, сейчас отвечу... И не смог. Потом подумал, что в этом что-то есть.

Понимаете, я ведь ТАМ вырос, а там у человека интуиция на что-то нечистое. Кто без этой интуиции – гибнет, а выживают те, у кого интуиция. У меня эта интуиция сейчас, при виде Амальрика прямо дыбом встала. Слышу знакомый смертельный запах, но в каком-то таком невообразимом нюансе, что только интуитивно же весь сжимаюсь и выжидаю... Амальрик – это НЕ хорошо.

До свидания! Большое спасибо Вам за все.

Желаю Вам много здоровья.

Ваш А. Анатолий

Анатолий Васильевич Кузнецов

Примечания:

Сильва Рубашова (по второму мужу – Эльдар), родилась в 1932 году в Риге. Прошла через ссылку и тюрьму, занималась диссидентской деятельностью, в 1965 году эмигрировала в Израиль, в 1969 году переехала в Великобританию. Работала в литературном отделе Би-Би-Си. Литературный псевдоним – Сильва Дарел. Автор книги «Воробей на снегу», Москва, 1992.

Николай Иванович Ульянов (23 декабря 1904 (5 января 1905), Санкт-Петербург – 1985, Нью-Хейвен, США) – русский историк и писатель.

Народно-трудовой союз (НТС) – политическая организация русской эмиграции во Франкфурте-на-Майне (ФРГ). Издаёт журналы «Посев» и «Грани», а также газету «За Россию».

Андрей Алексеевич Амальрик (1938, Москва – 1980, Гвадалахара, Испания) – советский писатель-диссидент, журналист и драматург. В 1969 году написал имевшую значительный резонанс книгу-эссе «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?», где указал на неизбежный распад СССР (например, в итоге возможной войны с Китаем); публиковал и другие свои работы на Западе и в самиздате, что привело его к аресту, нескольким ссылкам и последующей высылке на 101-й километр. 1 ноября 1969 года опубликовал «Открытое письмо А. Кузнецову». В 1976 году был вынужден эмигрировать.

Ответ 14/VI/ 70

                                                      7.VI.70.

Дорогой Глеб Петрович!

Я не знаю, почему у меня так получается с письмами. Я очень устал. Дни летят с какой-то немыслимой скоростью. У меня такое впечатление, что Ваше письмо я получил совсем, ну, совсем недавно, и оно только чуть-чуть полежало, но сейчас с ужасом смотрю на дату, которую Вы поставили – 15 апреля, – и ничего не понимаю. Прошлый раз Вы поняли резоны, которые я приводил, а в этот раз... Резонов нет. Да, я болел. Препротивно болел почти весь май, и отключившись от всего, читал книги. Потом сделал на радио «Свобода» 19 передач по 20 минут, «Бабий Яр» в кусках, интересных с точки зрения цензуры. И за английский сел серьезно. Это какой-то кошмар: я не умею изучать язык. И голова уже в 40 лет все-таки слишком невосприимчива к тому, что следует в нее впихивать в детстве, и рефлексы ужаса перед иностранным языком выработала советская система обучения. Кое-кто ее хвалит. Но я-то знаю, что это такое. 10 лет в школе «учил» немецкий, и потопили нас в плюсквамперфектах, и после школы ни один ученик в немецком ни в зуб ногой. Потом шесть лет я учил в институте французский – и в Париже не мог спросить дорогу. Мы всё грамматику грызли и произношение. Так что я совершенно лихо могу прочесть с правильным произношением любой французский текст, только не пойму в нем ни бум-бум. И я ловлю себя сейчас на том, что очень правильно произношу слова, заголовки и вывески, но не понимаю, что они значат. И когда говорю «Ай доунт спик инглиш», знакомые хохочут и заверяют, что при таком абсолютно английском произношении никто не поверит, что я действительно «доунт». Так вот, наконец, сел за язык. Но это все разговоры, чтобы отвлечь Ваше внимание от того, с чего я начал. Извините меня! Но, видимо, в деле писем я неисправим. Теперь вспоминаю, что и в России был очень неаккуратен. Простите, если можете.

Мне было в высшей степени приятно читать выдержку из письма, которую Вы привели. Оказывается, я говорил не впустую, и люди понимали, и вот он даже так подробно все Вам описал. Отвечаю на Ваши вопросы.

Я выступал несколько раз в Праге, Братиславе, Будапеште и Софии. Примерно в таком же духе всюду. Из-за этого потом у меня были неприятности в СССР, ибо поступили доносы.

Действительно, в 1961 году я водил Евтушенко (мы ведь учились в институте вместе и дружили) в Бабий Яр, мы смотрели следы ужасной катастрофы, случившейся той весной из-за того, что киевские власти решили замыть Яр, и тогда Евтушенко и написал свое стихотворение.

Учеником 9 класса я действительно ухитрился послать на конкурс, но не «Комсомольской», а «Пионерской правды» ровно сто рассказов, и две одинаковых премии были присуждены писательнице Осеевой и мне. Да, за первых два рассказа, но название второго – «Ласточка». Первый же, «Деревцо», потом ежегодно печатался в учебнике «Родная речь», и не знаю, оставили ли его в очередном тираже после моего бегства, потому что к августу 1969 г. этот многомиллионный тираж ведь был уже готов...

Или, может, вклеивали новую страницу, как это было сделано с «Юностью», где на обложке была в списке членов редколлегии моя фамилия, и 2-миллионный тираж обдирали – и приклеивали новую обложку. Об этом пишет «Хроника текущих событий». Совершенно по Орвеллу. В прошлом году в 3-4 номерах «Юности» печатался мой роман «Огонь», так в конце года, давая оглавление журнала за весь год, «Юность» мой роман не указала. НЕ БЫЛО.

Все в письме Вашего корреспондента правильно, за исключением этих двух неточностей с конкурсом. Конечно же, ничего против публикации не имею, и мне только стоит разве что добавить, что те выступления всегда были перед большими аудиториями, бывало и 200, и 300 человек, так что определить, кто из них вам сообщил – невозможно. В конце концов замените город на Братиславу, Будапешт или Софию.

Я прочел в «Р. М.» («Русская мысль» –  Т. Л.) Ваш прекрасный некролог о Белинкове, спасибо Вам. Я тоже делал некролог, но – на Россию, по «Свободе». Но я абсолютно убежден, что он бы еще пожил, если бы не покушение в Италии, как абсолютно убежден и в том, что то было стопроцентное покушение. То-есть, они добились все-таки своего. Я с дотошностью следователя выспросил у покойного Аркадия все обстоятельства катастрофы. Шоссе было пусто. Фольксваген догнал, подпирал сзади, обогнал, не давал пути. Когда Белинков останавливался, он уходил и снова поджидал на шоссе. На переднем сиденье было двое, но перед решающим ударом правым бортом пассажир перелез на заднее сиденье. Потом «выдавили» Белинкова на правую обочину, а когда он врезался в стену, и они с Наташей лежали без сознания, это «Фольксваген», видимо, остановился, забрал портфель с рукописями, не тронув рассыпанных по асфальту долларов (пиджак завернулся Белинкову на голову, и все деньги разлетелись), –  и ушел, не оказав помощи. Если начало и конец могут быть объяснены бандитским хулиганством, то взять рукописи и не тронуть ни доллара – это серьезно.

То, что я собираюсь в США, – не совсем так. Конкретно сейчас не собираюсь. В будущем – да, обязательно. Но пока что я не езжу никуда, по крайней мере пока не овладею языком, а то иначе одно мученье. Вот если Вы будете в Англии, то буду очень рад тому. Запишите в свою самую главную книжечку на всякий случай телефон Сильвы Рубашовой, моего секретаря: 834-4607.

До свидания!

Еще раз, если можете, простите.

Будьте здоровы!

Ваш Анатолий

Примечания:

Аркадий Викторович Белинков (1921, Москва – 1970, Нью-Хейвен, США) – русский прозаик и литературовед. Известен как автор книг о Юрии Тынянове и Юрии Олеше. В 1968 году Белинков воспользовался поездкой в Венгрию, чтобы вместе с женой Натальей Белинковой (ур. Дергачевой) уехать оттуда через Югославию в США. Там преподавал в нескольких университетах.

Валентина Александровна Осеева (Осеева-Хмелёва; 1902, Киев – 1969, Москва) – советская детская писательница.

Ответ 18/XII/ 70 (Получено мною раньше – в августе?).

Дорогой Глеб Петрович!

Ой, ой, ой, беда, караул, что же я наделал: я действительно не отвечал Вам на прошлое письмо, но Вы сами меня как-то в нем успокоили: мол, нечего рассыпаться в извинениях. С Вами тоже бывает, потому Вы предпочитаете отвечать на письма сразу, –  я и обрадовался, наверное, прочел Ваше письмо, все к сведению принял, положил в ящик – и, и... дождался нотки обиды в следующем Вашем письме.

Глеб Петрович! Я погибаю, тону. Год прошел, как миг, а я сижу как посреди развернутого строительства: вокруг одни стройматериалы, подъездов нет, дождь заливает, со всех сторон одни только крики: давай, давай, почему нет того, почему нет сего?.. Я заболел. Сумел сделать за этот год только одну книгу полностью, «Бабий Яр». Когда я прикинул, сколько времени забрала подготовка текста (начиная с отпечатков с пленки), выделения в нем, размножение, договоры, исправления, предисловия, работа с переводами, вычитка гранок по два раза (например, английский текст я сверял слово в слово, чтобы избежать недавней неприятности Светланы Аллилуевой с французским переводом, – и действительно понаходил такого и столько, вопиющего!, что потребовалась переверстка, в типографии скандал, на месяц откладывается выход), в общем, говорю, когда я подсчитал затраченное время, то это ушло полгода дней, целиком, с утра до ночи. Да Вы сами знаете, что такое писать и выпускать книги, а особенно роман, да плюс оказавшаяся ДИКО кропотливой работа на ТРИ текста. Я-то «Бабий Яр» в СССР дописывал после публикации, писал уже так сказать «для истины» и тотчас закапывал. И в книге будут три типа текста: 1) Опубликованный в СССР, 2) Выброшенный цензурой, 3) Дописанный после публикации.

А я ведь стараюсь на совесть, это будет первая моя книга, которая действительно МОЯ, в которой отвечаю за каждую запятую, и никто эту запятую кроме меня не проверит, хотя, нужно сказать, полиграфическая культура у англичан очень высока, но ведь дело полиграфическое – дело уже последнее. «Посев» во Франкфурте меня растрогал тоже своей работой «за совесть», а не за страх, они очень хорошо выпускают, только что отправил последнюю корректуру, прямо как конфетка. И вот – полгода...

На Западе я немногим больше года. Не меньше, чем три месяца чистого времени забрала переписка. Я уж на почте марки покупаю по 500 штук, не меньше. Это было очень важно, в том числе для меня, я из одних писем столько узнал и понял, что это, наверное, можно сравнить с университетом. Я ловко задавал всем вопросы, и люди мне столько помогли... Глеб Петрович, милый, Вы все равно не можете вообразить, до какой степени орвелловщина уже пронизала, как раковыми метастазами, Россию. Китай, китаизм, гипноз, глухота... У всех давно ослиные уши, и никто этого не замечает. Недавно я пообщался с одним неплохим по советским понятиям писателем, бывшим в Англии, так потом я неделю крестился: он такое ляпал, такие свирепые гомо-советикусовские вопросы («А наш разговор записывают на пленку?», «А тебе разрешают ходить свободно?», например), что мне казалось: я говорю с существом инопланетным. И самое потрясающее, я УЗНАВАЛ себя, я сам таким был года два назад, а кое в чем и год назад, уже приехав в Лондон.

Тот самый писатель, поразивший Вашего приятеля в Праге, тот самый, приехав в Лондон, например, имел такие представления: Светлана Аллилуева – психопатка и душевно больной человек, таковой ее считает большинство и либералов, и протестантов там, в СССР. Или: НТС – это просто шпионская организация на содержании американцев. Или: Белинков хорошо сделал, что бежал, но высказывается со звериной ненавистью к СССР – это с его стороны было плохо. Или: я бегу тоже, но никакой антисоветчины высказывать не буду, я художник и бегу затем, чтобы писать свободно, вот и все...

Не верите? У меня есть свидетели. Первое, что я сделал в тот вечер, когда позвонил Флойду и приехал на такси к нему, и он мне показал комнату, в которой я могу у него жить, –  первое же: я попросил бумаги и ручку, он дал мне тетрадь, и я написал: «СПОКОЙНО. ВЫСОКАЯ ПОРЯДОЧНОСТЬ. НЕ СПЕШИТЬ С АНТИСОВЕТЧИНОЙ!».

Примчался Леня Финкельштейн, а тетрадь лежала открытой, он покосился и улыбнулся.

Его улыбку я повторил теперь сам, встретясь с балериной Макаровой. Она тоже решила объяснить свой уход чистым искусством, не делать антисоветских высказываний... Вот он таков, гомо советикус. И Макарова еще сегодня задает вопрос: «Но разве все в коммунизме ложь, ведь в СССР хотят хорошего?».

За первые двое суток в доме Флойда я передумал столько, сколько не передумал и за два года до того, и вдруг увидел на себе шерсть обезьяны. Я сел и написал «Обращение к людям» и только тогда понял, что сейчас могу начать выть, если не прорвусь и не выскажусь – и именно антисоветски.

Потом мы сидели в имении Херберта, и я писал не продуманное и заготовленное, а буквально ОТКРЫТИЯ для самого себя. Скажи мне кто-нибудь перед Лондоном, что я начну с серии статей, полных «звериной ненависти» к коммунизму – я бы посмеялся над ним. Вы знаете, я и до сих пор не очень понимаю, что там за гипноз. Сейчас вот смотрел по телевизору похороны Насера, вспомнился 1953 год, всеобщая истерия точно такая же, эти задавленные на похоронах, вспоминаю, как подчас самые умные, интеллигентные люди злобно шипели во время чешских событий в 1968 году: «Правильно танки ввели! Знаем мы эту демагогию со свободами!» Да, да, да! О, в Советском Союзе делается нечто гораздо, гораздо сложнее (и тревожнее), чем отсюда представляется: там какие-то изменения в психике, предрасположенность к искривлению, к истеричности, а уж о лживости нечего говорить, ею дышат, ее выдыхают, она – воздух.

Так что, Вы думаете, переродиться – это одно и то же, что перескочить границу? Вы полагаете, за два года, которые ему отпустила судьба, Белинков переродился? Нет, он умер советским человеком. Протестующим, ненавидящим, да, но, представьте себе, человеком советским. Может быть, есть предел возрастной, после которого перерождение невозможно, во всяком случае, у меня такое ощущение, что мне это еще удается, хотя со скрипом и потрясениями, от которых вся машина чуть не рассыпается. На том «симпозиуме» по цензуре, о котором Вы жалеете, что вас не пригласили, особенно поразительна была разница между людьми из СССР и людьми западными. Первые довлели, и заседания вдруг показались мне до ужаса похожими на заседания в СССР, с той только разницей, что там заседают ЗА советскую власть, а тут заседали ПРОТИВ, как бы только сменив повестку дня, но по существу – все то же. Это мне напоминает плакаты-карикатуры времен войны. На советских изображался Гитлер-горилла, топчущий лапами трупы женщин, стариков и детей. Пришли в Киев немцы, и вдруг на заборах появились ТЕ ЖЕ плакаты, даже не разберешься сразу, что случилось: Сталин-горилла топчет лапами трупы женщин, стариков и детей... Эти плакаты, видимо, рисовали или одни и те же художники, или, в общем, советские художники, искренне, ненавидя Сталина, но – будучи людьми советскими...

Это, кажется, уже тип, что-то вроде расы – советские, да нет, не советские в прямом смысле, тут я, пожалуй, взял не тот термин, а – варварство, что ли, микрокефалы (по выражению С.-Щедрина), квадратно мыслящие, они все – от хунвейбинов до французских коммунистов и Народного фронта в Иордании... Словно какая-то заслонка на голову, у Брежнева на всю, у Симонова на пол, у генерала Григоренко на четверть, у академика Сахарова на какую-то седьмую часть, а тень ее и стиль ее уж всех определяет – и Солженицына, и Белинкова, и меня, раба, как мы все там, в той мутной воде, вылупились и взрастали.

Все это я пишу затем, чтобы как-то Вам яснее стало, КАК НЕЛЕГКО такому беглецу, как я, сразу разобраться даже в себе, да еще книги вздумал выпускать. Кроме «Яра» я приготовил, правда, на основе написанной в СССР рукописи, но фактически тут дважды уже переписал заново, – вторую вещь, беллетристическую и «сюр», она поглотила тоже месяца два с половиной дней целиком. И я заболел, не дотянув – не перепечатал начисто, с последней шлифовкой. Так захотелось закончить, отдать ее, а самому поездить, заняться языком. Вот сейчас отложил (понимаете, какая хитрость, рефлекс: только ее раскрываю, и начинаются боли), а «отдыхаю», латая разные дыры, читать уйму намечено, и вот, письма...

Вот. Вы поймете, как я живу, Вы не будете сердиты, что даже на второе письмо Ваше отвечаю с опозданием. Черт его знает, глупо, видимо, изнурять себя, колотиться, как я, все-то я понимаю, и, может, потом пожалею, что переводил время на суету? Что Вы скажете? А меня сбивает одна фраза, сказанная моим другом, писателем, никому не известным – мы учились вместе в Литинституте, я отчаянно работал, выпустил три книги, а он сильно бл**овал, в общем, «жил», так что едва написал одну книгу. Жил весело, я ему завидовал, думал: ладно, я потом тоже так поживу. А он не откладывал на «потом».

И вдруг получаю от него записку: «У меня рак прямой кишки, третья стадия, я в Онкологическом институте, палата такая-то, привези какого-нибудь яду или хотя бы люминалу побольше». Я примчался, обещал яд, но сперва уговаривал все же повременить, пока не будет использована последняя надежда – операция и пр. Ходил к нему каждый день, соседи его умирали, в общем, «Раковый корпус». И вдруг однажды он мне сказал: «Тут времени много, все обдумываешь, и я, конечно, всю жизнь свою перебрал. Ладно, что было, то было. Но об одной вещи жалею. Что мало работал, мало писал. «Жил», дурак, бл**овал, пил, бездельничал, какая чепуха. Ах, если б я написал книги за то время; поверь мне: пиши».

Он ведь умирал, конец всему, на какого черта жалеть, что не написал книг? Что Вы скажете по этому поводу? Если захотите сказать, конечно; видите, опять задаю вопрос. До сих пор, да, правда, я пока не жалел о времени, потраченном на книги. Так вспоминаешь, жалко, что где-то в газете, как сукин сын, работал, что когда-то лежал вверх брюхом, даже жалко, что однажды целое лето яхту строил, или бездну времени на какую-то фонотеку ухлопал (в СССР ведь не пойдешь в магазин, как тут, а там все интересное, кроме, конечно, классики – модернизм, джаз, Окуджавы-Высоцкие-Визборы – это все тоже «самиздатом» друг у друга с магнитофона переписывают, а достань сперва, ночами и ночами сидят люди, ловят что-нибудь по приемнику, все сплошь мастера перезаписи, работа трудная и длинная). Осталась моя фонотека и была ... конфискована КГБ. Многих других потерь жаль, но все-таки больше всего я в жизни работал над литературой, и вот, до сих пор – не жаль. А дальше? Может случиться, что будет жаль?

Я тут на «парти», в гости, на все такое не хожу, от приемов или ресторана отказываюсь начисто. Пожалею? Я серьезно хотел бы знать, что Вы могли бы сказать, Вы живете дольше меня. Но если Вам кажется, что я завел разговор о глупостях, то игнорируйте их, пожалуйста.

Обращаюсь к Вашим письмам. Может, с моей стороны и не очень красиво, а все равно: Вы на Наташу Белинкову не оглядывайтесь. Вы писали о Белинкове точно, хорошо. Наташа мне не нравится, я ей это самой говорил, какие-то мы весьма разные, что ли, и я ей тоже не нравлюсь.

С А. Тарковским я никогда не был знаком. И воспоминаний вдовы Мандельштама я еще не прочел. У меня есть уже эта книга на английском, но для меня это пока неподсильный труд. Но я просто подпрыгнул, когда прочел в Вашем письме, что я совпал с нею насчет «повальной капитуляции» русской интеллигенции – Пастернака и др., ах, и термин какой точный: именно «повальная капитуляция». Повальная!!! Локти кусаю, что сам его не нашел. И еще: страшно подумать, как Вы, бедный, читали эту немыслимую стенограмму заседаний Института. Когда я ее получил, у меня волосы дыбом встали: как я, оказывается, косноязычно говорю... Магнитофонная запись, писали мне из Мюнхена, производила впечатление (там ее многие прослушивали), я очень эмоционально говорил, и косноязычие восполнялось звуком! А стенограмму я просто переписывал заново, то-есть, свои выступления. Все равно плохо осталось, но в более божеском виде мой доклад был напечатан «Зарубежьем». Вот там все это более точно: о «самоцензуре умолчания» великих Ахматовой, Цветаевой, Пастернака, а сегодня Солженицына – вся эта «крамола». Вы не получаете «Зарубежья»? Я могу найти и послать Вам.

Со мной немного спорили, но вот «Зарубежье» как раз все возражения отбросило, а согласно со мной, что моему самолюбию очень польстило. Демина я видел только там, и он мне не понравился, он привез такое парижское либеральное отношение к СССР, словно не он и бежал оттуда, как из пекла. Говорят, что там сплошное «Общество Франция – СССР», эта культурно-обменная всепримиримость, которая хуже воровства. Я не был еще, не могу судить, но Демин насторожил...

В Англии показали интервью с Амальриком и другими, и до этого я через знакомых достал полную магнитофонную запись, изучал ее прямо, а она была «рабочая», с разными голосами «Это не записывайте» и тому подобное, ужасно интересно, вся «кухня», так сказать. Амальрика ужасно мучил ответ на вопрос обо мне, он три раза заново его формулировал, с каждым разом все мягче и дружественнее ко мне... а в телевизионную программу этот кусок не включили, и многого, многого другого не включили, а жаль. Но после того, как я услышал, а затем увидел его, совсем еще мальчишечку, козленка, (а тут он представлялся таким солидным мыслителем!), я словно в Москву перенесся, ой, сколько их там таких, бедняг, жиденьких протестантов, которых калечат дружинники да милиция. Я видел, что это у него единственное самоутверждение: зажмурясь от страха, пойти на тигра, прямо в пасть, и убить страх. А ему очень страшно. Вот он придумал пойти в мученики, и идет – душераздирающая картина. Это и вся его миссия. Другим (там была целая организация «СМОГ», их Тарсис посылал на площади протестовать, им ребра переломали, кого в Сибирь, кого в психушку, а Тарсис смылся) –  другим не удалось быть услышанными на Западе, даже и того, а Амальрик ходил к аккредитованным корреспондентам, вот и донесся его крик.

Да, теперь мне ясно: обе его книги, интервью – это все искренний путаный крик, при чем это всё, больше Амальрика не будет. Но в свете того, что за обладание рукописью «В круге первом» – сажают в СССР, но сажают читателей, а не автора, я не сомневаюсь, что рукописи Амальрика использовались КГБ в игре, вплоть до распространения и замыливания глаз. Объективно, Амальрик сделал великую пользу советскому режиму: видите, какая там свобода, писал человек такое и его не арестовывали, только после интервью со съемкой, когда уж совсем обнаглел, арестовали. Отнюдь не страшно там, в СССР, оказывается – и Амальрик подтверждение, притча во языцех, а брошенные в сумасшедший дом и лагерь за куда меньшие проступки – о них молчок.

Это там в последнее время стало характерно: читателей и особенно распространителей берут, а автора стараются до последнего не арестовывать, но облагают его частоколом, чтобы выключить, обезвредить. Он один без распространителей ничего не сделает.

Но Амальрика не удалось закрыть, пришлось взять. Нет, он не агент, не сотрудник, не тот тип, не сомневаюсь, но кой-какой вред от него им удалось повернуть на пользу. Интересно только, что же дальше, или можно положиться на короткую память мира?

А видите ли Вы, Глеб Петрович, одну замечательную тонкость: от писаний Амальрика советскому режиму ни холодно, ни жарко? С первого взгляда кажется: ох, как смело, предсказал конец, развал и тому подобное. А советский режим предсказаний не боится! Как раз предсказания он-то с удовольствием коллекционирует и приводит каждый раз к годовщине Октября в журнале «Крокодил». Вы все предсказания сами пережили, Глеб Петрович: с самого 1917 года каких только сроков не устанавливали большевикам. Так вот они, с каждой новой годовщиной все более охотно ржут над ними. Амальрик, с их точки зрения, за этот юмористический труд тоже взялся, так что совсем и ничего, мальчишку можно пока не трогать, для экспорта сгодится даже. Другое дело книга Марченко «Мои показания» –  за ту сразу сцапали парня, то действительно серьезно их взбесило, упустили, к счастью их, Запад не очень на «Показания» обратил внимание, а то и не верят просто (сужу сам по разговорам и письмам). Не верят! И обидно, что вокруг Амальрика разговоров-то развели, а настоящее, Марченко, забыто, не осмыслено.

Да, дорогой Глеб Петрович, я тоже уже замечаю эту странную черту в западных «советологах»: стоит вам не согласиться, что такой-то в Советском Союзе герой, или сказать, что вы не питаете иллюзий насчет «самиздата», который читают какие-то тысячи, а огромная страна о нем слыхом не слыхала, –  и вот уже с вами говорят холодно, и – возможно, и потому лично Вас не пригласили в Лондон. Я не знаю, в чем там дело, по какому принципу составлялся список участников, может, Вас «обошли» совсем безобидно... Но вот я получил одно ведро ледяной воды, другое, третье – и увидел, что это серьезно.

У людей создается концепция относительно происходящего в СССР, и все, что не работает на эту концепцию, они уже принимают в штыки. Это понятно. Каждый хочет думать, что он лучше всех понял СССР, а это такое чудище обло, огромно, СТОзевно, что в существующие концепции оно не лезет. Тут бы раскрыть уши и глаза, да слушать, что же делается, а не подгонять все под концепцию. Обидно, что люди-то ведь хорошие, насколько я понимаю, энтузиасты, как та же НТС, или проф. Ван хет Реве, или Лабедзь. А вот Лабедзь и меня больше не любит, после того, как я не смог (именно хотел, но не смог) ответить Амальрику на его письмо мне. Ну, ладно, пусть я дурак, или докажите мне, что я дурак, но зачем вычеркивать меня из списка живых?

Да Вы не очень уж обижайтесь, Глеб Петрович, ничего Вы особенного не потеряли, ну что, съехались, поговорили, поколебали воздух, остались собой довольны – а Васька слушает да ест великую Россию, и не знал даже, что его поведение еще раз обсуждали. Нет, знает, они как-то задним числом узнали – и что-то такое «клеймящее» напечатали, но, очень забавно, клеймили «предателей» Ельцовых, «небезызвестных», «матерых» Редевеев и Дьюгерстов, а о Белинкове и обо мне – ни слова. Словно мы и не делали докладов. В это время в СССР был распущен слух, что я не то убит, не то покончил самоубийством. Пришли даже к моей матери и сказали ей это, она пережила тяжелые две недели, пока от меня проскочила открыточка к ней. Знакомые говорят, что это хорошая примета: значит, долго жить? Утешаюсь.

Если Вы выберетесь все-таки в Лондон, то уж счастлив я, счастлив буду Вас увидеть. Еще раз, смотрите, не забудьте взять с собой телефон:

834-46-07 Сильва Рубашова и ее муж Генри.

А забудете, так – через «Дейли Телеграф». Или через русскую секцию Би-би-си. Или через «Либерти». Главное, найти Флойда, Финкельштейна или Сильву Рубашову, а они тут у всех на виду. А я не знаю, где буду обитать, потому что сейчас занимаюсь поисками новой квартиры.

До свидания! Может, длина этого письма как-то компенсирует его опоздание? Не сердитесь на меня! Пожалуйста!

Доброго Вам здоровья и всего самого хорошего!

Ваш Анатолий

Примечания:

Светлана Иосифовна Аллилуева, урожд. Сталина (Джугашвили, в эмиграции –  Лана Питерс (англ. Lana Peters) (1926, Москва – 2011, Ричленд, Висконсин) – советская переводчица, филолог, кандидат филологических наук, мемуаристка.

Известна, прежде всего, как дочь И.В. Сталина, о жизни которого оставила ряд работ в жанре мемуаров. В 1967 году эмигрировала из СССР в США. Переезд на Запад и последующая публикация «Двадцати писем к другу» (1967), где Аллилуева вспоминала о своём отце и кремлёвской жизни, вызвали мировую сенсацию (по некоторым утверждениям, эта книга принесла ей порядка 2,5 миллиона долларов). На некоторое время она остановилась в Швейцарии, затем жила в США.

Леонид Владимирович Владимиров (настоящая фамилия Финкельштейн; другие псевдонимы Л. Донатов, Зайцев; 1924, деревня Дахнивка, Черкасская область – 2015, Лондон, Великобритания) – советский, впоследствии антисоветский журналист, писатель, переводчик, невозвращенец, диссидент. В 1966 году не вернулся из поездки в Великобританию.

Наталия Романовна Макарова (род. 21 ноября 1940, Ленинград) –  советская и американская артистка балета, балетмейстер-постановщик и драматическая актриса. Солистка Ленинградского академического театра оперы и балета имени Кирова, заслуженная артистка РСФСР (1969), в 1970 году осталась на Западе, не вернувшись с гастролей. Будучи прима-балериной Американского театра балета (Нью-Йорк) и Королевского балета (Лондон), сотрудничала со многими ведущими балетными труппами мира.

СМОГ (расшифровывается как «Смелость, Мысль, Образ, Глубина») –  литературное объединение молодых поэтов, созданное Владимиром Алейниковым и Леонидом Губановым в январе 1965 года. Одно из первых в СССР и самое известное из творческих объединений, отказавшееся подчиняться контролю государственных и партийных инстанций.

Валерий Яковлевич Тарсис (1906, г. Киев – 1983, г. Берн) – советский писатель и переводчик, диссидент. Лишён гражданства СССР 17 февраля 1966 года (указ отменён в 1990). Был редактором самиздатского журнала «Сфинксы» (1965). В 1966 году власти предоставили Тарсису право выезда за границу. В 1966-1970 годах жил в ФРГ, затем обосновался в Швейцарии.

Анатолий Тихонович Марченко (1938, Барабинск Новосибирской области – 1986, Чистополь, Татарская АССР) – рабочий и правозащитник, известный советский диссидент, писатель.

Имеется в виду неоконченный сюрреалистический роман А. Кузнецова «Тейч Файв», фрагменты из которого были опубликованы в первом и единственном номере журнала «Новый Колокол», вышедшем в Лондоне в 1972 году. Главные редакторы – Аркадий и Наталья Белинковы.

Гамаль Абдель Насер Хусейн (1918, Александрия – 1970, Каир) – египетский революционер, военный, государственный и политический деятель, второй президент Египта (1956-1970).

Ответ 14/V/ 71

21 апреля 1971 г.

Здравствуйте, дорогой Глеб Петрович!

Перечитал я сейчас Ваше последнее письмо, присланное... ох, давно, –  и прямо как-то настроение подскочило. Черт с ним, что мир плох, но хорошо, что в нем, хоть и не часто, но встречаются такие люди, как Вы. Легко с Вами разговаривать даже в письме, а представляю, как-то будет, когда я Вас увижу, Вы-то все понимаете, ах, как Вы все точно понимаете относительно СССР вообще, относительно меня в частности.

Я Вам послал сперва английский «Б. Яр», а недавно (мерзкая задержка из-за забастовки почты, не приходили экземпляры из Франкфурта) – и русский экземпляр, получили ли? Если да, то порядок, и можно не отвечать, я так и пойму, а если не дошло, то сообщайте, пошлю снова.

Теперича, значит, мои личные дела: что дальше? Попробую двигаться. Сейчас последние полгода ничего не писал, только читал, как студент перед экзаменами, аж голова распухла. Я же – так называемая «советская интеллигенция», то-есть тьма непроходимая, и приходится самым элементарнейшим образом, действительно по-студенчески учиться, да и все.

Скоро, кажется, заговорю по-английски, а тогда смогу практически и разъезжать, может и до самой... Калифорнии, как подумаешь – аж дух забивает. Еще не отвык от советского состояния запертого в границах страны, когда о Калифорнии знаешь только из учебника географии.

Дорогой Глеб Петрович, это я Вам пишу, чтоб напомнить, что я к Вам по-прежнему всей душой, подать, как говорится, весточку.

Будьте здоровы, желаю Вам всяческих удач и добра!

Всегда Ваш Анатолий

P.S. Да! Нашел удобный способ получать письма – через «Либерти», их секретарша мне быстрее всего передает. Так что вот этот там где-нибудь себе держите:

A. ANATOLI
с/o Radio Liberty
7a Grafton Street
London, W. 1.
England

Автор письма, фрагмент из которого приводится ниже, – участник творческой встречи с Кузнецовым в Праге. 24 марта 1967 года он написал и выслал из Праги письмо Г. П. Струве о своих впечатлениях. Струве не знал или не хотел указывать имени автора письма:

«...самое интересное, что было у нас за последнее время – это доклад, или, вернее, беседа, которую устроил писатель Анатолий Кузнецов («Продолжение легенды»). Он небольшого роста, в очках, каштаново-рыжеватых волос. Тип у него не русский (а, впрочем, что есть русский тип?), говорит «по-петербургски», умно, с юмором, часто направленным против самого себя. Рассказывал о своем детстве, которое он провел в оккупированном Киеве, где он записывал еще мальчиком 14 лет – все, что узнал, и как, много лет спустя, на основании этих заметок, написал «Бабий Яр» (не путайте с одноименным Евтушенковским). По его словам, это он водил Евтушенко в этот страшный овраг, и тот ему сказал – «Когда ты, Анатолий, еще напишешь свой «Бабий Яр», а пока что напишу я». – Чуть насмешливо он рассказал, как написал первый рассказ «Деревцо» и послал его на конкурс «Комсомольской правды». Потом, ради перестраховки, написал дальнейший рассказ – «Встреча» и тоже его послал на тот же конкурс. Но, желая во что бы то ни стало конкурс выиграть, он посылал все дальнейшие и дальнейшие рассказы. На его счастье срок конкурса был продлен, и он, до этого дня, ухитрился написать и послать 100 рассказов – по словам редакции, случай небывалый в мировой практике. Конкурс он все же выиграл, но не последними 98 рассказами, а первыми двумя. Говорил он также о своих литературных вкусах, что очень любит Солженицына и не любит Шолохова. О первом он рассказал публично такой анекдот: «В 2067 г. учитель спрашивает ученика – кто такой Хрущев? Ученик долго думает, потом вспоминает и отвечает: «Ах, да! Это был политический деятель эпохи Солженицына!» В конце ему задавали вопросы; один из них был – как ему нравится Стейнбек? Кузнецов ответил, что очень высоко ставит творчество этого писателя, что он, правда, слышал, что тот в чем-то сплоховал, но так как сам этого не проверил, то не может ответственно об этом говорить, ибо знает по опыту, как люди умеют искажать истину, но что, если так и было, то вина падет на Стейнбека-человека, а не на Стейнбека-писателя...».

Примечание:

Повесть «Продолжение легенды. Записки молодого человека» была издана в 1959 году в Москве и послужила А. В. Кузнецову дипломной работой в Литературном институте им. А.М. Горького.

Тексты писем приводятся с сохранением авторской орфографии и пунктуации.

Исследовательский материал историка литературы И. Толстого о жизни и творчестве А. Кузнецова в эмиграции доступен по ссылке.

Все материалы для настоящей статьи предоставлены автором публикации Татьяной Лещинской.

COPY CONTROL SLIP (разрешение на публикацию)

Письмо № 1. 8.09.1969. Рукописное

Письмо № 2. Кузнецов к Струве. «Спасибо за письмо и «Скотский хутор»...

Письмо № 3. О переписке с Ульяновым

Письмо № 4. Страницы биографии писателя

Письмо № 5. Огромное письмо, начинающееся с описания сложностей работы над книгой «Бабий Яр»​​​​​​​

Письмо № 6. 21 апреля 1971. Обучение английскому​​​​​​​...

Письмо 7. Из Праги, фрагмент

На фото: А. Кузнецов с микроплёнкой

Фото публикации в «Юности»

На фото: Надежда Цуркан в Дэйли Телеграф