.png)
Франсуа Рене де Шатобриан (François-René, vicomte de Chateaubriand) родился 4 сентября 1768 года в городе Сен-Мало, в небогатой дворянской семье.
Детские годы прошли в родовом замке Комбур (Combourg). Получил достойное образование.
После смерти отца в 1786 году переехал в Париж. Через пять лет совершил путешествие в Северную Америку. Вновь оказался во Франции в разгар Великой французской революции, примкнул к роялистам. Принимал участие в издании популярного журнала «Mercure de France».
В 1792 году женился на Селесте де ла Винь-Бюиссон.
Вскоре эмигрировал в Англию. Там в 1797 году написано и напечатано произведение «Опыт о революциях», в котором Шатобриан дал резко негативную оценку революционным событиям во Франции. Благодаря наполеоновской амнистии, в 1800 году Шатобриан смог вернуться во Францию.
Опубликовал повесть «Атала, или Любовь двух дикарей в пустыне» (основан на впечатлениях от поездки в Америку, 1801), затем в 1802 году вышли повесть «Рене, или Следствия страстей» и философский трактат «Гений христианства» (Génie du Christianisme). Все три произведения связаны между собой и объединены христианской тематикой. Кроме того, им присущи искренность и новизна в описании чувств и картин дикой природы. При этом чувства персонажей впервые передаются через описания переменчивой природы. Религия становится предметом эстетического наслаждения благодаря блестящему слогу и стилю изложения, красоте и поэтичности прозы.
В своём трактате автор обозначает художественно-эстетические принципы романтизма. Кроме того, это – гимн христианству, это исполненное поэзии утверждение того, «что из всех существовавших религий христианская – самая поэтичная, самая человечная, самая благоприятная свободе, искусствам и наукам; современный мир обязан ей всем, от земледелия до абстрактных наук, от больниц для бедных до храмов, воздвигнутых Микеланджело и украшенных Рафаэлем; (…) она покровительствует гению, очищает вкус, развивает благородные страсти, даёт мысли силу, сообщает писателю прекрасные формы и художнику совершенные образцы».
В «Гении христианства» Шатобриан выражает сущность христианской религии в пышном богослужении, богатой символике, ритуалах и легендах.
Читатели приняли произведения Шатобриана с восторгом.
Несколько позже был написан небольшой исторический роман «Приключения последнего Абенцерага», в лучших романтических традициях.
Затем Шатобриан отправляется в путешествие по Греции и Ближнему Востоку, собирает сведения о первых христианах, необходимые ему для написания романа «Мученики» (1809). В этой книге автор продолжает развивать идеи, сформулированные в трактате «Гений христианства».
После смерти были изданы воспоминания Шатобриана – «Замогильные записки».
Карьера Шатобриана политика и общественного деятеля богата назначениями и событиями.
В 1803 году Наполеон предлагает Шатобриану стать французским послом в Риме, тот соглашается. В следующем году происходит трагическое событие – при ужасных обстоятельствах погибает герцог Энгиенский, которого безосновательно подозревали в причастности к политическому заговору. Шатобриан выходит в отставку.
В 1811 году был избран членом Французской академии.
В 1815 году, когда Бурбоны вновь пришли к власти, Шатобриан стал пэром Франции. Пэрами становились члены высшего дворянства, таким образом они обладали особыми политическими привилегиями, например, имели право судить равных себе по положению.
Сотрудничал в газете «Conservateur».
Был крайним сторонником монархии (ультрароялистом), однако одним из немногих принял хартию 1814 года (конституция, созданная королём Людовиком XVIII после вступления на престол благодаря реставрации Бурбонов), так как понимал, что дореволюционного порядка в стране вновь не установить.
В 1820 году был отправлен на конгресс в итальянскую Верону, где речь шла о подавлении политических волнений в Испании силами Франции и Италии. Великобритания резко возразила против его предложений. Именно тогда Шатобриан нарёк её Коварным Альбионом.
Был французским послом в Берлине (1821), Лондоне (1822) и Риме (1829), в 1823–1824 годах был министром иностранных дел страны.
В 1830 году, после Июльской революции (в результате революционных событий старшая линия Бурбонов была свергнута), поэт вышел в отставку.
Шатобриан оказал большое влияние на развитие французской литературы, утвердив романтизм со всеми его составляющими: любовь к природе, разочарованный страдающий герой, исторические картины, яркий самобытный язык. Причём, в основном романтизм в дальнейшем проник в поэзию, но и на прозу Виктора Гюго Шатобриан оказал очевидное влияние.
В России творчество писателя было популярно в начале XIX века, его читали А.С. Пушкин и К.Н. Батюшков. М. Горький, составляя серию книг «История молодого человека», начал её с повести Шатобриана «Рене».
В советское время практически не переиздавался и не изучался.
Франсуа Рене де Шатобриан, Гений христианства, фрагмент (без сносок)
Часть вторая. Поэтика христианства
Книга первая. Общий взгляд на христианские эпопеи
Данте – «Освобожденный Иерусалим»
Сначала изложим несколько основных принципов.
Во всякой эпопее первое и самое важное место должны занимать люди и их страсти.
Поэтому любая поэма, где религия оказывается главным, а не второстепенным предметом повествования, где чудесное составляет содержание картины, а не ее фон, изначально порочна.
Если бы Гомер и Вергилий сосредоточили действие своих поэм на Олимпе, то поэмы их с трудом можно было бы дочитать до конца. Поэтому несправедливо обвинять христианскую религию в том, что поэмы, главные герои которых – существа сверхъестественные, растянуты; растянутость эта проистекает из порочности самой композиции. Развивая эту мысль, мы увидим, что чем старательнее поэт, создающий эпопею, придерживается золотой середины между божественным и человеческим, тем лучше он овладевает умением, говоря словами Депрео, развлекая, поучать, – умением, необходимым поэту в первую очередь.
Если пренебречь несколькими поэмами, написанными на народной латыни, первой эпической поэмой следует считать «Божественную комедию» Данте. Своими красотами это причудливое произведение почти полностью обязано христианской религии; недостатки его – следствия эпохи и дурного вкуса автора. В изображении трогательного и ужасного Данте, быть может, не уступает самым великим поэтам. Подробнее мы поговорим об этом позже.
В истории нового времени есть всего два предмета, достойных эпической поэмы, – крестовые походы и открытие Нового Света; Мальфилатр намеревался воспеть второй из них; музы до сих пор оплакивают безвременную кончину юного поэта, не успевшего исполнить намеченного. Однако у этого сюжета есть недостаток – он чужд душе француза. А ведь не подлежит сомнению, что нужно либо черпать сюжеты в древности, либо, если выбор пал на новую историю, воспевать собственную нацию.
Крестовые походы вызывают в памяти «Освобожденный Иерусалим»: поэма эта превосходна по своей композиции. Она учит, как сочетать предметы изображения, не смешивая их между собою: мастерство, с которым Тассо переносит вас с поля битвы к любовной сцене, от любовной сцены на совет, с крестного хода в волшебный замок, из волшебного замка в военный лагерь, от штурма в грот отшельника, из шума осажденного города в тишину пастушеской хижины, – мастерство это достойно восхищения. Характеры нарисованы не менее искусно: жестокость Арганта противопоставлена великодушию Танкреда, величие Сулеймана – блеску Ринальда, мудрость Готфрида – хитрости Аладина; даже отшельник Петр, как заметил Вольтер, составляет прекрасную противоположность волшебнику Йемену. Что же касается женщин, то Армида воплощает кокетство, Эрминия – чувствительность, Клоринда – равнодушие. Если бы Тассо изобразил еще и мать, круг женских характеров был бы исчерпан. Быть может, причину этого упущения следует искать в природе таланта Тассо, в котором было более волшебства, чем правды, и более блеска, чем нежности.
Гомер кажется одаренным всеобъемлющим гением, Вергилий – чувством, а Тассо – воображением. Никто не стал бы сомневаться, какое место присудить итальянскому поэту, будь его грезы столь же трогательны, что и вздохи Мантуанского лебедя. Но Тассо редко удаются описания чувств; а поскольку движения души есть самое прекрасное в человеке, то он неизбежно уступает Вергилию.
Разумеется, «Иерусалим» – изысканное поэтическое творение; в нем отразились нежный возраст, любовь и неудачи великого и несчастного человека, в юные годы создавшего этот шедевр; однако чувствуется, что поэт еще не созрел, чтобы исполнить высокое предназначение и стать автором эпопеи. Октава Тассо почти никогда не полна; стих, его недостаточно отделан и не может сравниться со стихом Вергилия, многократно закаленным в горниле муз. Нужно заметить также, что мысли Тассо не столь высокого рода, как мысли латинского поэта. Сочинения древних авторов отличает от сочинений авторов нового времени их врожденное благородство. У нас редкие ослепительные мысли окружены множеством банальностей, у них же все мысли равно прекрасны и кажутся связанными узами родства: это группа детей Ниобеи, обнаженных, скромных, целомудренных, стыдливых, держащихся за руки с кроткой улыбкой и не имеющих иных украшений, кроме венка на голове.
«Иерусалим», во всяком случае, доказывает, что можно создать превосходное произведение на христианский сюжет. Что же было бы, осмелься Тассо прибегнуть к христианскому чудесному во всем его величии? Но ему не хватило смелости. Из робости он изобразил в своей поэме жалкого колдуна, лишь вскользь упомянув о таких благодатных для эпопеи предметах, как гроб Господень и Святая Земля. Та же робость послужила причиной неудачи в описании Небес. Его Ад во многом грешит дурным вкусом. Добавим, что он почти не обращался и к магометанству, между тем как обряды его мало известны европейцам и потому вдвойне любопытны. Наконец, он мог бы бросить взгляд на древнюю Азию, на столь прославленный Египет, на великий Вавилон, на гордый Тир, на времена Соломона и Исайи. Удивительно, что муза его, ступив на землю Израиля, забыла об арфе Давида. Разве на холме Ливанском более не слышны голоса пророков? Разве тени их не являются порой под сенью кедров и сосен? Разве ангелы уже не поют на Голгофе и умолк поток Кедрон? Досадно, что Тассо ни единым словом не упомянул о патриархах: колыбель мира, будь она изображена на страницах «Иерусалима», произвела бы весьма сильное впечатление.
«Потерянный рай» Мильтона, так же, как и «Ад» Данте, страдает недостатком, о котором мы уже говорили: чудесное здесь – предмет, а не движущая сила повествования; но в этой поэме мы находим красоты высшего порядка, проистекающие из самых основ нашей религии.
Поэма открывается изображением ада; однако это начало не погрешает против Аристотелева правила простоты. Столь удивительное здание нуждается в достойном портике, дабы раз и навсегда ввести читателя в неизведанный мир.
Мильтон – первый поэт, у которого, в противовес общепринятому правилу, эпопея завершается несчастьем главного героя. Осмелимся заметить, что печальный конец поэмы гораздо более трогателен и значителен, нежели счастливый исход; несчастье – удел человеческий. Есть даже основания полагать, Что развязка «Илиады» трагична. Хотя сын Пелен и добивается исполнения своих желаний, финал поэмы все же оставляет ощущение глубокой грусти: не успели мы увидеть похороны Патрокла, как перед нами предстают Приам, выкупающий тело Гектора, Гекуба и Андромаха, предающиеся скорби, а впереди уже грядут смерть Ахилла и гибель Трои.
Колыбель Рима – тема, без сомнения, великая, и Вергилий поступил мудро, избрав ее. Но что же сказать тогда о поэте, рисующем катастрофу, жертвами которой являемся мы сами, о поэте, показывающем нам не основателя того или иного общества, но отца рода человеческого? Мильтон не повествует нам ни о битвах, ни о похоронах, ни о военных лагерях, ни об осажденных городах; он открывает нам первые мысли Господа, сотворившего мир, и первые мысли человека, только что вышедшего из рук Создателя.
Что может быть величественнее и трогательнее этих первых движений человеческого сердца? Адам пробуждается к жизни; глаза его открываются: он не знает, откуда он явился. Он видит небеса; стремясь к их своду, он встает на ноги и возводит очи горе. Он ощупывает свои члены; бежит, останавливается; хочет заговорить и – говорит. Он называет все, что видит, он восклицает: «О ты, солнце, и вы, деревья, леса, холмы, долины, твари!» – и имена, которые он нм нарекает, – это истинные имена. Но что говорит Адам солнцу, деревьям? «Солнце, деревья, – говорит он, – знаете ли вы имя того, кто создал меня?» Итак, первое чувство, испытанное человеком, – вера в существование Высшего Начала; первая потребность, которую он обнаруживает, – потребность в Боге! Как величествен здесь Мильтон! но возвысился ли бы поэт до этих мыслей, не будь он преисполнен истинной веры?
Адаму является Бог; Творец говорит с творением; они беседуют об одиночестве. Опустим ход их рассуждений. «Одиноким Человеку быть//Нехорошо». Адам засыпает; Бог извлекает из груди нашего прародителя новое существо и представляет ему, когда тот пробуждается: «Дышала волшебством // Ее походка; небеса в очах // Сияли; благородства и любви // Движенье было каждое полно… Имя ей – жена, // От мужа взятая; вот почему // Он мать свою забудет и отца». Горе тому, кто не чувствует, что сам Бог продиктовал поэту эти слова!
Мильтон продолжает воспевать величие человеческой природы, возвышенность основ христианства. В изображении грехопадения проявляется весь характер женщины. Ева – жертва самолюбия: она убеждена, что у нее достанет сил устоять против любого искушения; она просит Адама отпустить ее одну к цветнику. Это прелестное создание, именно по слабости своей считающее себя непобедимым, не знает, что достаточно одного слова, чтобы покорить его. Женщина в Писании всегда предстает рабой своей суетности. Дабы устрашить дев Иерусалима, Исайя говорит им: «Вы лишитесь ваших серег, и колец, и браслетов, и покрывал». Женщины не изменились и по сей день. Многие из них во время Революции не раз доказывали свой героизм; как скоро, однако, пала их добродетель, соблазненная балами, украшениями, празднествами. Такова одна из таинственных истин, скрытых в Писании: осудив женщину рожать в муках, Бог даровал ей великую силу, чтобы претерпевать боль, но в наказание за ее проступок сделал ее падкой на наслаждения. Поэтому Мильтон называет женщину fair defect of nature – «прекрасным изъяном природы».
Мильтоново описание грехопадения наших прародителей заслуживает внимания. У заурядного писателя мир непременно перевернулся бы в тот миг, когда Ева подносит к губам роковой плод; Мильтон ограничился тем, что заставил землю, только что породившую смерть, издать стон: мы тем более поражены, чем менее это поразительно. Сколько грядущих бедствий скрыто в этом покое природы! Тертуллиан открыл нам, почему, несмотря на преступления людей, мир пребывает неколебим; причина тому – ТЕРПЕНИЕ Господа.
Когда праматерь рода человеческого предлагает своему супругу плод древа познания, наш праотец не посыпает главу пеплом, не рвет на себе волосы, не издает воплей. Его охватывает ужас; он молчит, словно окаменев, и не сводит с Евы глаз. Он сознает тяжесть греха: если он ослушается Господа, то станет смертен; если же не нарушит закона, то сохранит бессмертие, но лишится своей подруги, которой отныне уготована могила. Он может отвергнуть плод – но сможет ли он жить без Евы? Сомнения длятся недолго: весь мир принесен в жертву любви. Вместо того, чтобы осыпать свою подругу упреками, Адам утешает ее и принимает из ее рук роковое яблоко. Преступление совершено, однако природа и теперь безмолвствует; лишь в сердце несчастной четы страсти пробуждают первые бури.
Адам и Ева засыпают, но они уже утратили ту невинность, которая дарует сладкие грезы. Очнувшись от беспокойного сна, они чувствуют себя как после тяжкой бессонницы (as from unrest). Тогда–то им и становится явным их грех. «Что мы наделали? – восклицает Адам, – почему ты обнажена? Прикроем себя, чтобы никто не увидел нас такими». Но одежды не могут скрыть однажды замеченной наготы.
Тем временем весть о грехопадении достигает небес, и святая печаль охватывает ангелов; но that sadness mixt with pity did not alter their bliss, «скорбь, в глубоком состраданье растворясь, блаженство их нарушить не могла». Сколько христианского смирения и возвышенной нежности в этих словах! Господь посылает Сына своего свершить суд над виновными: Судия опускается на землю; он призывает Адама: «Где ты?» – говорит он ему. Адам скрывается. – «Господи, я не осмеливаюсь предстать перед тобой, ибо я наг». – «Откуда известно тебе, что ты наг? Ты осмелился вкусить плод древа познания?» Какой диалог! Человеческий ум не в силах изобрести его. Адам исповедуется в своем преступлении. Бог выносит человеку приговор: «В поте твоего лица // Есть будешь хлеб, пока не отойдешь // Обратно в землю, из которой взят, // ибо ты прах и обратишься в прах». Он говорит женщине: «Ты детей рождать в болезни будешь». Вот история рода человеческого в нескольких словах. Мы не знаем, потрясен ли читатель так же, как мы; но, по нашему мнению, эта сцена столь необыкновенна и возвышенна, что восхищению недостает слов. Ни один критик не в силах ее объяснить; ничто, созданное человеком, не может с нею сравниться.
Сын Божий возвращается на небеса, оставив грешникам одежды. Тогда начинается знаменитый разговор Адама и Евы, относительно которого утверждают, что в основу его Мильтон положил событие собственной жизни – примирение с первой женой. Мы уверены, что великие писатели запечатлевают в своих творениях собственную жизнь, ибо хорошо описать можно только свою душу, наделив ею другого человека; гений черпает вдохновение в воспоминаниях.
Ночью Адам в одиночестве удаляется под сень деревьев; даже воздух стал другим; от земли поднимаются холодные испарения, небо заволокли тучи, полыхают деревья, в которые попала молния; звери убегают, завидев человека; волк преследует ягненка, ястреб набрасывается на голубку; Адам предается отчаянию, он жаждет возвратиться в лоно земли. Но его охватывает сомнение… Что если в нем есть нечто, не подвластное смерти? что если жизнь, вдохнутая в него Господом, не может прекратиться? что если смерть не принесет ему избавления? что если он осужден на вечные муки? Философия не вправе требовать красот более возвышенных, исполненных большего значения. Не только у поэтов античности, но даже у моралистов мы не найдем столь величественных поводов для отчаяния.
Ева услышала стоны супруга, она устремляется к нему; Адам отталкивает ее; Ева бросается к его ногам, орошает их слезами. Адам тронут, он утешает праматерь рода человеческого. Дабы избавить потомство от вечных мук, Ева предлагает ему жить целомудренно или предать себя смерти. Это чисто женское проявление отчаяния, столь же чрезмерное, сколь и благородное, потрясает нашего прародителя. Что ответит он своей супруге? «Ева, надежда, которую ты возлагаешь на могилу, и твое презрение к смерти доказывают мне, что в тебе есть нечто, не подвластное тлению».
Несчастная чета решает обратиться к Богу и вверить себя вечному милосердию. Адам и Ева падают ниц и смиренно обращают сердце и глас к тому, кто дарует прощение. Их мольбы достигают небесного престола, и Сын Божий представляет их своему Отцу. Справедливое восхищение вызывают в «Илиаде» Хромые Просьбы, следующие за Обидой, дабы искупить содеянное зло. Однако Мильтон на равных вступает здесь в соперничество с греческим поэтом: первые стоны раскаяния, вслед за которыми устремятся вскоре все вздохи мира; смиренные обеты, возносящиеся к Святейшему из святых вместе с дымом ладана; рыдания, на которые Предвечному указует Искупитель рода человеческого; слезы, радующие небесных духов и трогающие самого Господа (столь могущественна первая молитва кающегося грешника!), – все эти красоты столь нравственны, столь торжественны, столь трогательны, что, быть может, их не затмить даже Просьбам певца Илиона.
Всевышний уступает мольбам и дарует человеку конечное спасение. Мильтон с большим искусством воспользовался этой первой из тайн Писания; он постоянно напоминает об истории Бога, который от сотворения мира обрек себя на смерть, чтобы вырвать у смерти человека. Падение Адама становится трагичнее и больше впечатляет оттого, что сулит страдания Сыну Божию.
Автор статьи: Великанова Юлия.
