Основатель франко-бельгийской литературы. Шарль де Костер

Шарль Анри де Костер (Charles de Coster) родился в Мюнхене, в семье управляющего делами папского нунция (нунций – высший дипломатический представитель папы римского в государстве).

Раннее детство Шарля прошло во дворце графа Шарля-Мерси д'Аржанто, тирского архиепископа и папского нунция в Баварии, граф стал его крёстным отцом.

В 1833 году семья вернулась на родину, обосновалась в Брюсселе. Через год отец умер, мать осталась с двумя маленькими детьми – 6-летним Шарлем и младшей дочерью Каролиной. Сестра будет верным другом и поддержкой брату на протяжении жизни.

Благодаря графу д'Аржанто Шарль поступил в иезуитский колледж Сен-Мишель, где проникся ненавистью к церкви и церковникам. От дальнейшего духовного образования он отказался.

Чтобы помогать матери, Шарль утроился клерком в банк, проработал там 6 лет. Но интересы его лежали в области литературы. Поэтому в 1847 году Костер со своими друзьями основал литературный кружок «Общество весельчаков». Не только молодые поэты и журналисты, но и художники, композиторы собирались каждую неделю, чтобы обсудить литературную классику, а также свои литературные произведения, ставились любительские спектакли. Издавался рукописный «Журнал общества», в который брали лучшие тексты. Среди прочего в нём публиковались стихи Костера.

В 1850 году Костер поступил в Брюссельский университет, на факультет литературы и философии. Посещал литературный кружок «Лотокло», печатал заметки, стихи и маленькие рассказы в периодике, под псевдонимами. В том числе тесно сотрудничал с новым еженедельным журналом «Уленшпигель», писал политические статьи и памфлеты. А ещё в этом журнале с 1857 года публиковались новеллы и первые отрывки из будущего романа Костера – «Легенда об Уленшпигеле».

В том же 1857 году вышла первая книга Костера – сборник новелл «Фламандские легенды» (Legendes flamandes), написанный на старофранцузском языке. В 1861 году последовал второй сборник новелл – «Брабантские сказки» (Contes brabancons). Частично он создан на современном французском; другая часть рассказов – это переработанные тексты публикаций из «Журнала общества весельчаков». Обе книги не имели успеха.

В 1860 году Костер поступил на службу в Государственный архив, где получил доступ к материалам, необходимым для работы над «Уленшпигелем». Через 4 года Костер, несмотря на неминуемую материальную нужду, принял решение оставить службу, чтобы полностью посвятить себя работе над «Легендой об Уленшпигеле».

Оконченный в конце 1867 года роман «Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях отважных, забавных и достославных во Фландрии и иных странах» (La legende d’Ulenspiegel et de Lamme Goedzak) стал главным произведением Шарля Де Костера.

При написании произведения автор использовал не только старинные хроники (основная – «История Нидерландов» Ван Метерена (1599)), но и сведения из прозы и публицистики XVI века, легенды Фландрии, Нидерландов и Германии о народном герое средневековья Тиле Уленшпигеле.

Существует фламандская лубочная книга об Уленшпигеле, излюбленном персонаже народных преданий – Het Aerding Leben van Thyl Uylenspiegel (1515), откуда Костер позаимствовал несколько глав.

Костер активно использует архивы и подлинные документы, например вводит в роман тексты проповедей XVI века, старинные песни. Однако «Уленшпигель» – это не исторический роман, это именно народная легенда, документированная и художественно обработанная талантливым писателем. Главная тема – борьба «нищих» или «рвани» (гёзов) с римским папой и королём Филиппом II.

Тиль Уленшпигель – безжалостный остряк, бесстрашный насмешник над дворянством, церковниками, бродяга-собиратель народных сил, постепенно становится истым борцом за независимость своей родины, он ненавидит угнетателей. Тиля назвали «вечно юный дух Фландрии», он вне времени и вне пространства, он вездесущ. Он видит и чувствует все горести и тяготы своего народа.

У героя есть спутник – толстяк-простак Ламме Гудзак, «брюхо Фландрии», монументальный обжора.

Время действия романа – эпоха нидерландской революции XVI века, с её героической народной борьбой с испанцами, а также – с произволом церкви.

Лишь несколько позднее будет признано, что этот роман – одно из самых заметных явлений новой европейской литературы.

Почему же он не получил отклик у современного ему читателя? «Уленшпигель» – это «фламандский» роман. При жизни Костера разворачивался конфликт между передовой бельгийской буржуазией и фландрскими городами, которые уверенно поддерживали соперничавшую с промышленниками католическую партию. Поддержка фламандцев в 1870 году принесла победу католикам.

Разумеется, в такой ситуации буржуазия не могла принять роман Костера. Что же касается католиков, то они не могли принять его выраженного антиклерикального пафоса.

Ни буржуа, ни католики не могли согласиться с мыслью Костера о необходимости воссоединения Бельгии и Голландии.

Самые передовые читатели – мелкобуржуазная интеллигенция – могли бы поддержать произведение Костера, но их оттолкнула необычная структура романа. В те годы писали иначе. А Шарль де Костер обратился к фаблио – жанру французской городской литературы XII – начала XIV веков. Использовал традиции Ф. Рабле, А. Монтеня, нидерландских писателей XVI–XVII веков. Костер воссоздаёт литературные традиции Ренессанса.

Лишь немногие известные писатели так же, как и почитатели таланта Костера, оценили «Легенду» по достоинству, но по большому счёту – вновь ни денег, ни успеха. Было выпущено дорогое издание, с прекрасными иллюстрациями, которое продавалось плохо. Роман был переиздан в более скромном варианте уже после смерти писателя.

В 1870 году Костер вынужденно становится преподавателем литературы и истории в военном училище Эколь де Герр, кредиторы налагают арест на его жалованье.

В 1872 году Костер публикует психологический роман о современности «Свадебное путешествие» (Le Voyage de noce), а также путевые очерки о Зеландии и Нидерландах – La Zélande и La Néerlande.

Умер Шарль Де Костер 2 мая 1879 году от тяжёлой болезни, ему был 51 год.

И только через 30 с лишним лет Шарля де Костера признали основателем франко-бельгийской литературы, а «Легенду об Уленшпигеле» вскоре перевели на все основные языки.

В СССР на основе романа Костера была создана пьеса Григория Горина «Страсти по Тилю» (1970), в 1974 году в театре «Ленком» М. Захаров представил постановку «Тиль».

В 1976 году режиссёры А. Алов и В. Наумов сняли фильм «Легенда о Тиле».

Предисловие к русскому переводу романа Шарля де Костера «Бессмертный Тиль», которое даёт ответы на многие вопросы (в социалистическом ключе, присущем эпохе), в 1954 году написал К.Г. Паустовский.

Шарль де Костер, «Легенда об Уленшпигеле»

фрагмент, начало

ЛЕГЕНДА ОБ УЛЕНШПИГЕЛЕ И ЛАММЕ ГУДЗАКЕ, ОБ ИХ ДОБЛЕСТНЫХ, ЗАБАВНЫХ И ДОСТОСЛАВНЫХ ДЕЯНИЯХ ВО ФЛАНДРИИ И ДРУГИХ КРАЯХ

ПРЕДИСЛОВИЕ СОВЫ

Уважаемые художники, глубокоуважаемые издатели, уважаемый поэт! Я принуждена сделать несколько замечаний по поводу вашего первого издания. Как? Во всей этой толстой книге, в этом слоне, которого вы в количестве восемнадцати человек [издание «Легенды» 1869 г. иллюстрировали 18 художников] пытались направить на путь славы, не нашлось хотя бы крошечного местечка для птицы Минервы [птица Минервы – в античной мифологии сова – птица богини Минервы, покровительницы ремесла, наук и искусств], для мудрой, для благоразумной совы? В Германии и в вашей же любимой Фландрии я постоянно путешествую на плече Уленшпигеля, который, кстати сказать, и прозван так потому, что имя его означает сову и зеркало, мудрое и забавное, uyl en spiegel. Жители Дамме, где, как говорят, он родился, произносят Ulenspiegel – тут действует правило стяжения гласных, и привычка произносить «uy» как «u». Это их дело.

Вы придумали другое объяснение: Ulen (вместо Ulieden) Spiegel – это, дескать, ваше зеркало, ваше, смерды и дворяне, управляемые и правящие, зеркало глупостей, нелепостей и преступлений целой эпохи. Остроумно, но опрометчиво. Никогда не следует порывать с традицией.

Быть может, вам показалась странной самая мысль представить мудрость в виде, по вашему мнению, мрачной и уродливой птицы – педантки в очках, ярмарочной лицедейки, подруги мрака, которая неслышно, как сама смерть, налетает и убивает. И все же, насмешники в обличье добродушия, у вас есть нечто общее со мной. И в вашей жизни была такая ночь, когда кровь текла рекой под ножом злодейства, тоже подкравшегося неслышно. Разве не было в жизни каждого из вас мглистых рассветов, тусклым лучом озарявших мостовые, заваленные трупами мужчин, женщин, детей? На чем основывается ваша политика с тех пор, как вы властвуете над миром? На резне и бойне.

Я, сова, безобразная сова, убиваю, чтобы прокормиться самой и чтобы прокормить моих птенцов, – убийством ради убийства я не занимаюсь. Вы обвиняете меня в том, что я иной рае уничтожаю птичий выводок, ну, а вы истребляете все живущее. В своих книгах вы с умилением рассказываете о птичках – о том, как они быстрокрылы; как они красивы, как они любятся, как искусно вьют гнездышки, как тревожится мать за своих птенчиков, и тут же даете советы, под каким соусом надо подавать птичек и в какое время года они особенно вкусны. Я не сочинительница, упаси меня бог, а то бы я про вас написала, что, когда вам не удается сожрать птичку, вы грызете гнездышко – лишь бы поточить зубы.

Что же касается тебя, шалый поэт, то в твоих же интересах признать мое соавторство, – ведь по меньшей мере двадцать глав в твоем произведении принадлежат мне, остальное я безоговорочно уступаю в твою пользу. Отвечать за все глупости, выпускаемые в свет, право, не так уж весело. Забияка-поэт, ты крушишь подряд всех, кого ты называешь душителями твоего отечества, ты пригвождаешь к позорному столбу истории Карла V и Филиппа II. Нет, ты не сова, ты неосторожен. Ты ручаешься, что Карлы Пятые и Филиппы Вторые перевелись на свете? Ты не боишься, что бдительная цензура усмотрит во чреве твоего слона намеки на знаменитых современников?

Зачем ты тревожишь прах императора и короля? Зачем ты лаешь на коронованных особ? Не напрашивайся на удары – от ударов же и погибнешь. Кое-кто тебе не простит этого лая, да и я не прощу – ты портишь мне мое мещанское пищеварение.

Ну к чему ты так настойчиво противопоставляешь ненавистного короля, с малолетства жестокого, – на то он и человек, – фламандскому народу, который ты стремишься изобразить доблестным, жизнерадостным, честным и трудолюбивым? Откуда ты взял, что народ был хорош, а король дурен? Мне ничего не стоит тебя разубедить. Твои главные действующие лица, все без исключения, либо дураки, либо сумасшедшие: озорник Уленшпигель с оружием в руках борется за свободу совести; его отец Клаас гибнет на костре за свои религиозные убеждения; его мать Сооткин умирает после страшных пыток, которые ей пришлось вынести из-за того, что она хотела уберечь для сына немного денег; Ламме Гудзак всегда идет прямым путем, как будто быть добрым и честным – это самое важное в жизни. Маленькая Неле хоть и недурна собой, а все же однолюбка... Ну где ты теперь встретишь таких людей?

Право, если б ты не был смешон, я бы тебя пожалела. Впрочем, должна сознаться, что наряду с этими сумасбродами ты вывел несколько лиц, которые пришлись мне по душе: это испанские вояки, монахи, жгущие народ; фискалка Жиллина; жадюга-рыбник, доносчик и оборотень; дворянчик, по ночам прикидывающийся бесом, чтобы соблазнить какую-нибудь дурочку, а, главное, нуждавшийся в деньгах хитроумный Филипп II, подстроивший разгром церквей, чтобы потом наказать мятежников, которых он сам же сумел подстрекнуть. На что только не пойдет человек, если он объявлен наследником всех им убиваемых!

Но, кажется, я бросаю слова на ветер. Ты, может быть, не знаешь, что такое сова. Сейчас я тебе объясню. Сова – это тот, кто исподтишка клевещет на людей, неугодных тому, и кто в случае, если его привлекают к ответственности, не преминет благоразумно заявить: «Я этого не утверждал. Так говорят...» Сам же он прекрасно знает, что «говорят» – это нечто неуловимое.

Сова любит соваться в почтенные семьи, ведет себя как жених, бросает тень на девушку, берет взаймы, иногда – без отдачи, а как скоро убеждается, что взять больше нечего, то исчезает бесследно. Сова – это политик, который надевает на себя личину свободомыслия, неподкупности, человеколюбия и, улучив минутку, без всякого шума вонзает нож в спину какой-нибудь одной жертве, а то и целому народу. Сова – это купец, который разбавляет вино водой, который торгует недоброкачественным товаром и, вместо того чтобы напитать своих покупателей, вызывает у них расстройство желудка, вместо того чтобы привести их в благодушное настроение, только раздражает.

Сова – это тот, кто ловко ворует, так что за шиворот его не схватишь, кто защищает виноватых и обвиняет правых, кто пускает по миру вдову, грабит сироту и, подобно тому как другие купаются в крови, купается в роскоши.

Сова – это та, что торгует своими прелестями, развращает невинных юношей – это у нее называется «развивать» их – и, выманив у них все до последнего гроша, бросает их в том самом болоте, куда она же их и завлекла.

Если какой-нибудь сове кое-когда взгрустнется, если она вдруг вспомнит, что она – женщина, что и она могла бы быть матерью, то я от нее отрекаюсь.

Если, устав от такой жизни, она бросается в воду, значит, она сумасшедшая, значит, ей и незачем жить на свете. Посмотри вокруг себя, поэт из захолустья, и ты увидишь, что сов на свете гибель. Сознайся, что неблагоразумно было с твоей стороны нападать на Силу и Коварство, на этих венчанных сов. Подумай о грехах своих, произнеси mea culpa [я согрешил (лат.)] и на коленях вымоли прощение.

Мне, однако, нравится твоя легкомысленная доверчивость. Вот почему, изменяя своей всем известной привычке, я все же почитаю за нужное тебя предуведомить – предуведомить о том, что я поспешу указать на резкость и дерзость твоего слога моим литературным родичам, а это люди осмотрительные и исполнительные, сильные своими перьями, клювом и очками, умеющие придавать самую очаровательную, самую благопристойную форму тем любовным историям, которые они рассказывают юношеству и которые зародились отнюдь не только на острове Киферы [древнее название одного из островов Греции; Кифера считалась родиной культа Афродиты, богини любви], умеющие в течение часа неприметно разогреть кровь у кого угодно, хоть у твердокаменной Агнессы [христианская мученица, жившая, по преданию, в III или IV в.]. О дерзновенный поэт, ты, что так любишь Рабле и старых мастеров! Эти люди имеют перед тобой то преимущество, что, шлифуя французский язык, они в конце концов сотрут его окончательно.

Ухалус Посовиномус

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Во Фландрии, в Дамме, когда май уже распускал лепестки на кустах боярышника, у Клааса родился сын Уленшпигель.

Повитуха Катлина завернула его в теплые пеленки и, осмотрев головку, показала на кожицу.

 – В сорочке родился, под счастливой звездой! – весело сказала она. Но тут же заохала, заметив на плече ребенка черное пятнышко. – Ай-ай-ай! – запричитала она. – Эта черная отметина – след чертова когтя.

– Стало быть, господин сатана нынче поднялся спозаранок, коли уже успел поставить на моем сыне метку, – молвил Клаас.

– Да он и не ложился, – подхватила Катлина, – певец зари только-только еще будит кур.

С этими словами, передав младенца с рук на руки Клаасу, она удалилась.

Вслед за тем сквозь ночные облака пробилась заря, ласточки, щебеча, залетали низко-низко над лугом, и наконец на востоке солнце явило в море багрянца свой ослепительный лик.

Клаас растворил окно и сказал Уленшпигелю:

– Мой в сорочке родившийся сын! Вот его светлость солнце приветствует Фландрскую землю. Как прозреешь – погляди на него, а когда-нибудь потом, если тебя вдруг одолеют сомнения и ты не будешь знать, как поступить, спроси у него совета. Оно ясное и горячее. Будь же настолько чист сердцем, насколько ясно солнце, и настолько добр, насколько оно горячо.

– Клаас, муженек, ведь ты поучаешь глухого, – заметила Сооткин. – На-ка, попей, сынок.

С этими словами мать подставила новорожденному свои прекрасные естественные сосуды.

2

Пока Уленшпигель сосал ее грудь, в поле проснулись все пташки.

Клаас вязал хворост, а сам поглядывал, как его благоверная кормит Уленшпигеля.

– Жена, – сказал он наконец, – а что, молочка у тебя довольно?

– Кувшины полны, – отвечала она, – да вот радость-то моя не полна.

– Такой счастливый день, а ты пригорюнилась.

– Я вот о чем думаю: в кошеле у нас – вон он висит на стене – монетки какой завалящей и той нет.

Клаас снял кошель, но как он его ни встряхивал, звона, услаждающего слух, в ответ так и не раздалось. Это озадачило Клааса. Но он все же счел своим долгом успокоить благоверную.

– Не тужи! – сказал он. – В ларе у нас лепешки, – вчера Катлина принесла, – так? Вон я вижу здоровенный кусок мяса – тут ребенку дня на три молочка хватит, – правда? В углу притулился мешок с бобами, он нам с голоду помереть не даст, – верно? А горшок с маслом померещился мне, что ли? А на чердаке у нас яблоки румяные в полном боевом порядке выложены десятками – ведь не во сне же я их видел? А бочонок брюггского kuyte [сорт пива (флам.)] – разве этот толстяк, у которого в брюхе живительная влага, не сулит нам гульбы?

– Да ведь надо будет два патара [патар – мелкая монета] священнику отдать да флорин [крупная золотая монета] в церковь – за крестины, – сказала Сооткин.

Тут с большущей охапкой травы вошла Катлина и сказала:

– Для младенчика в сорочке я принесла дягиля, – он хранит человека от распутства, – и укропа – укроп сатану отгоняет...

– А травы, что привораживает флорины, ты не принесла? – спросил Клаас.

– Нет, – отвечала та.

– Ну так я пойду погляжу, нет ли ее в канале.

Клаас взял удочку, сеть и вышел из дому в полной уверенности, что никого по дороге не встретит: ведь до oosterzon'а [букв.: солнце на востоке (флам.)] – так во Фландрии называется шестой час утра – оставался еще целый час.