Ольга Балла о сборнике рассказов Ларисы Кеффель-Наумовой «Мозаика»

АНГЕЛ

Начало в принципе правильное – без долгих объяснений сразу в сердцевину дела, но вряд ли стоит с самого начала фактически выносить оценку персонажу: «то и дело обнимал пониже талии, показывая всем сидящим в автобусе, что, мол, моя, хотя ничего у них не было» – то есть сразу заявлять его и как склонного к показухе, и как, по существу, лжеца, да тут же как ещё и скупого: «кандидат в мужья пока не торопился обновлять гардероб невесты». То есть ещё ничего, по сути, не началось, а на персонажа уже наклеены очень жёсткие ярлыки.

То, что после начала идёт довольно долгое отступление в прошлое героини – в принципе оправдано: читатель с нетерпением ждёт продолжения, исполнение его ожиданий оттягивается – с тем бо́льшим вниманием он прочитает то, что ему расскажут во время этого ожидания. (Отдельный вопрос / мелкая придирка: пригодится ли нам далее для развития сюжета и понимания происходящего то, что у героини слабый вестибулярный аппарат? – Так я и знала, не пригодилось. Ну и, строго говоря, содержание детских воспоминаний героини практически ничего в последующем нам тоже не проясняют).

Очень правильно, что Вы, по существу, оставляете конец открытым (хотя уже довольно понятно, что к припечатанному с самого начала Буркхарду Ирина не вернётся). Может быть, не стоило бы делать Германию (пусть даже и в пристрастных глазах героини) такой однозначной: без всяких оговорок скучной и чужой, – всё-таки, мне кажется, стоило бы сделать для героини выбор и решение более трудными, а так вообще-то там и до дедушки Энгеля всё было понятно – то, что с Германией у неё не складывается глубоких отношений. Пусть бы она очаровалась чем-нибудь / кем-нибудь! – и пришла бы к своему решению в результате внутренней борьбы – было бы гораздо интереснее.

Дедушка Энгель, конечно, прелестный, – но, может быть, не стоило бы так прямо даже не намекать, а попросту указывать на его ангеличность (у него уже в начале рассказа крылышки на кепочке, а когда он отвёл неминуемую автокатастрофу простым поднятием руки, да ещё в сочетании с именем – сомнений вовсе никаких не осталось). Вообще, чем меньше подсказок читателю – тем лучше: пусть сам думает!

Тут слишком категоричное противопоставление «чужого» и «своего», причём на стороне «своего» оказывается всё хорошее. Правильно ли это?

ДЖАМБИЯ

Опять хорошее начало: читатель застаёт героиню на пороге каких-то перемен (ПРОЩАЛЬНЫЙ девичник) и в неопределённости, ожидающей разрешения: «Кто знает? Может, разлучались они надолго». Хорошо, что Вы подаёте читателю разные настораживающие внимание знаки: перебежавшая дорогу кошка – непонятно, чёрная или нет (правильно! неясность воздействует куда сильнее определённости!), нагнетаете атмосферу… в такой атмосфере всё будет воспринято с повышенным вниманием!

Вообще очень правильно, что напряжение и неизвестность (и сопутствующие этому ожидания неминуемой катастрофы у читателя) в этом рассказе нагнетаются постепенно и непрерывно – всё время по восходящей, но медленно, медленно!! – и – совсем великолепно: напряжение НЕ снимается, финал снова открытый, все ожидания обмануты – ведь опасность фактически не исчезла, «десантник» может её и у подъезда подкараулить… (Этим художественная литература, среди многого прочего, отличается от беллетристики. Браво.)

Мелкая придирка: то, что героиня именно уезжает, и именно в Германию, – в рассказе не играет никакой роли. Это неправильно: в идеале, в тексте (особенно в коротком, как эти рассказы) должна работать каждая деталь, должны стрелять все ружья.

КАРТИНА

Тут начало несколько вялое, стоило бы сразу задать интригу – и вместе с нею напряжение, которое так здорово создавалось с самого начала в двух предыдущих рассказах; задать читателю какие-то исходные важные ожидания. Тогда бы и последующее – несколько затянутое, кажется, в своей подробности – вступление читалось бы более внимательно. (Вы очень долго пересказываете предшествующие начальной сцене обстоятельства, чуть ли не всю семейную историю. А рассказу всё-таки нужно динамичное действие.)

Я понимаю, что здесь весь рассказ, по существу, заняло воспоминание (матери героини – о пленных немцах), что он в общем-то об этом. Но и в таком случае здесь вышло нечто отличное от (правильной) открытой конструкции: она, что-ли, СЛИШКОМ открытая – много нитей остаётся оборванными: ни на что не работает, ни к чему не ведёт ни то, что героиня живёт в Швейцарии, ни наркоманство её племянника (а ведь и то, и другое – очень сильные элементы, из них много чего могло бы развиться в рассказе, тут на целую повесть хватило бы!)… конструкция, скорее, просто недостроенная.

ВИЗА В СТРАНУ ЧУДЕС

Тут бы стоило сделать более интригующее начало – Вы же это прекрасно умеете! – а не рассказывать всё последовательно. Но хорошо уже то, что события развиваются непрерывно, неожиданно, парадоксально, загадочно (притом, чем дальше, тем более загадочно!) и притом ведь вполне логично.

Разгадок, правда, читатель не получает совсем (с чего это к героине, не представляющей из себя примерно ничего, явились киллеры? – ход максимально сильный, но он практически повисает в воздухе), и вряд ли это правильно. Вы замечательно закрутили действие – а вместе с тем и взвинтили читательское ожидание – на основном пространстве рассказа, – но надо же было хоть чем-то это напряжённое ожидание вознаградить. Тут опять-таки всё скорее оборвано, чем закончено. И совершенно висят в воздухе, не будучи даже видимыми, те неведомые несчастья, которые бедная героиня испытала, вырвавшись в Германию. Да, конец эффектный – но он, парадоксальным образом, эффектен тем, что в нём ничего содержательного не сказано.

АВДОТЬЯ-ЦЕЛИТЕЛЬНИЦА

Вот тут начало ох какое эффектное! И да, правильно, что разрешение изначально заданного напряжения тщательно оттягивается.

Кстати, этот рассказ хорош тщательно прописанной средой: «В избе было чисто. Полы намыты. Коник и лавки покрыты тряпичными половичками. В углу божница. Стол большой, скоблённый добела. На трёх окнах нарядные занавески с цветами задёрнуты. На столе деревянная солонка. От света керосинки на крюке под потолком расходились тёплые круги по избе. Авдотья подхватила рогачом и, подложив деревянный каток, выкатила чугун из печки с горячей ещё картошкой. Каждый брал и чистил сам. Печка белёная...» и т.д., вообще весь этот сочный быт с его подробностями, – это правильно, это делает текст живым и помогает, что важно, читателю вжиться в ситуацию.

Интересного развития действия, однако, тут нет: всё выходит в точном совпадении с ожиданиями (опытный читатель скорее уж ждёт их нарушения): обещано было, что исцелит – ну и исцелила, получила за это плату / подарок, да и всё. Для художественного текста этого мало; маловато и заданной интриги (исцелит – не исцелит). Должна происходить какая-то существенная перемена (а тут коммунист Яша даже не то что не уверовал, а и не усомнился как следует в своих представлениях о жизни, – что, конечно, тоже слишком укладывалось бы в типовые ожидания, но по крайней мере хоть что-то изменилось бы в исходном порядке вещей).

ДЕСЯТЬ РУБЛЕЙ

Ага, характерный для Вас ход: от точки начала повествования – резко в прошлое и там – в долгие подробные воспоминания. Надо было бы опять же чем-то сильно зацепить читателя с самого начала, задать сильную интригу! – того, что героиня проснулась до рассвета и что вспоминаемый муж уже умер – для настоящего напряжения маловато.

Героиня яркая (даже в своей типичности и узнаваемости), фактурная, сложная – вот это хорошо.

Но сюжета, действия, интриги и её разрешения в этом рассказе, по-моему, всё-таки не хватает (основное действие там происходит в прошлом, оно трагическое, и логично предположить, что героиню будет после того, как она подписала бумаги об отключении бедного Алексея от аппарата искусственного дыхания, мучить – например – чувство вины, и из этого что-то будет следовать в смысле действия рассказа; или она, допустим, полюбила бы его умершего так, как при жизни никогда не любила, опять-таки мучилась бы раскаянием и невозвратностью, и – что важно – из этого тоже что-то последовало бы, – но повествование завернуло на какую-то совершенно незначительную дорогу, – ну при чём тут эта найденная десятка, каким образом привело к ней всё рассказанное до этого?

ЖИЗНЬ ПЕЛАГЕИ

Густой, плотный текст, фактурная яркая героиня: «Впалые тёмные глаза, нос мясистый, смуглая кожа, без румянца, тонкие волосы заплетены и закручены в пучок, всю жизнь под платком. Небольшой рот сжат. Неулыба. Высокая. В отца. Заморенная работой. Уработанная с детства», – это хорошо, эмоционально насыщенный образ, читателю есть что себе представить.

Чего не хватает? – сюжета и проблем. Действия с его конфликтом / конфликтами, развитием; изменениями в характере героини (фактически по своему отношению к жизни, себе и людям она осталась неизменна, – изменился только её возраст и время вокруг неё). Чистый пересказ биографии – вполне типичной, узнаваемой – от более-менее начала до более-менее конца. Для воспоминаний это нормально, для художественного текста мало.

КАРАВАЙ ХЛЕБА

Текст сам по себе опять же плотный, насыщенный яркими, живыми, выразительными деталями (заметно более многих остальных!). Это не только очень его украшает, но и делает живым и убедительным. Замечательно, по-моему, видна Германия, немецкий быт, немецкий модели поведения и человеческие типы. (И да, снова характерный ход: от начальной точки действия – в долгий пересказ прошлого.)

Здесь, в общем, тоже пересказ биографии, но настолько динамичный и с такими резкими перепадами эмоциональных высот, что это, пожалуй, можно даже принять как сюжет.

НИКОЛАЙ СВЯТОЙ И НИКОЛАЙ ПРОСТОЙ

Началу недостаёт интригующего, цепляющего воображение воздействия, – то, что на даче собираются гости, само по себе неинтересно (но начинающие рассказ детали сочны, ярки и хороши – они обеспечивают читателю вживание в ситуацию на прямо-таки чувственном уровне, это правильно). Кстати, деталями – «коричневый портфель с блестящим замочком, и в нём столько всего: карандаши, краски, деревянный пенал с выдвигающейся крышкой, перьевая ручка и несколько тетрадок в клетку и в линейку» – без прямого называния очень точно передано время! – это наверняка начало семидесятых, очень узнаётся (вот именно школьный быт того времени: и коричневый портфель с блестящим замочком, и деревянный пенал с выдвигающейся крышкой и перьевая ручка). И тип взрослого застолья – с сервелатом, боржоми, застольными песнями – в точности оттуда. Это Вы опять же правильно сделали: время (да и место) надо именно что не называть впрямую, а показывать в подробностях.

С другой стороны: вся эта прекрасная рама, в которую вставлена основная рассказанная тут история, по отношению к сути рассказанного совершенно избыточна. Ни Лялька с её днём рождения, ни приближение её школьной жизни, ни вся эта толпа безусловно обладающих индивидуальностью гостей за столом (у одной из них есть даже собственное домашнее имя – Муня) ни для чего больше в рассказе не пригодятся (разве что для того, чтобы поверить или не поверить рассказанному Николаем Тимофеевичем). Мне кажется, это перерасход изобразительных средств (и замечательные детали Лялькиного школьного хозяйства остаются самодостаточными – не востребованными в развитии текста).

АННА И ГАНС

Рассказ в своей начальной части – до того, как начинается пересказ биографии: «…До конца войны провоевали они…» и т.д. – прекрасно выстроенный, динамичный. Дальше рассказ сменяется пересказом – того, чего по объёму хватило бы на целый роман, всей последующей жизни героини, – да ещё и перенаселённый: появляются новые персонажи, о которых уже нет места и времени сказать что-то содержательное, внучка Алла с несомненной интересной индивидуальностью, которой в рассказе просто негде развернуться, – она тут оказывается нужна только для того, чтобы задавать вопросы; да ещё под самый конец появляющийся сюжет о том, что они «из Романовых» – совсем избыточный. В итоге рассказ перегружен.

(Кстати: с одной стороны, правильно то, что на место действия указывается – опять же без прямого называния – единственным словом: «Бегіце!» – увидев «i» и «ц», читатель сразу думает, что это Белоруссия, – что потом и подтверждается. С другой стороны – если только это не региональный какой-то вариант, трасянка, – «Бегите» по-белорусски «Бяжыце!». Если это региональный вариант – на это надо как-то указать.

И, кстати же, тогда герой должен быть не Олесь, а Алесь: безударных «О» в белорусском нет.)

ПОТЕРЯННАЯ ДУША

С этим рассказом (характерная для цикла в целом) проблема в том, что ему недостаёт сюжета (и с ним вместе – конфликта, проблемы, интриги, развития…): после вяловатого начала – долгий пересказ биографии героини, а затем – хорошо, ярко, убедительно показанная – история того, как героиня попыталась исповедоваться, да отказалась от этой попытки. (А вся история с неудачным поступлением героини в детстве в детский сад просто никуда не ведёт: кстати, случай с детским садом показывает маленькую Зину как очень упорного по своей природе человека: даже будучи совсем маленькой, она настояла на своём! – а дальше нам показывается нечто совершенно противоположное: она легчайше отказывается от попытки исповедаться, которую даже не предприняла как следует. Это совсем нелогично.) В целом у этой истории нет внутренних мускулов, нет собственного развития, нет тайны, которая дразнила бы читательское воображение и к пониманию которой мы хоть отчасти приближались бы (и это тем более жаль, что, начиная со слов «Зинаида никогда не исповедовалась», – текст живой и динамичный). Если это всё написано ради осуждения равнодушных служителей церкви, которые своим равнодушием отталкивают прихожан (как лежит на поверхности), то это слишком скудная цель для художественного текста.

ПОДАРОК

Хорошо написанная история, выразительная, с живыми героями, с узнаваемыми деталями времени, со своей атмосферой (вот как хорошо получается, когда Вы показываете действие с диалогами, с индивидуальными голосами, а не пересказываете биографии в целом!) Ну, правда, она несколько нравоучительна; вряд ли назначение художественной литературы в том, чтобы проповедовать (а у Вас тут отчётливо слышны проповеднические интонации), и ещё жаль, что внимание по мере развития действия целиком сдвигается в сторону Ирины Сергеевны, а два заявленные вначале молодых героя, Света и Серёжа, совершенно теряются, ближе к середине рассказа они уже автору совершенно не нужны.

И НЕБО – В ЧАШЕЧКЕ ЦВЕТКА

Начало стоило бы сделать резче и проблематичнее. Опять-таки, занимать такие большие пространства рассказа пересказом прошлого (даже такого трагического, какое досталось бедной Лиде) всё-таки нерационально. Вы рассказали даже несколько историй – на целый роман (и о первом замужестве, и о втором замужестве, и о третьем замужестве…), – а рассказа с сюжетом и действием всё нет! Здесь нет сюжетообразующего начала, ведущего конфликта: то одно несчастье с героиней приключится, то ещё одно… но для сюжета этого мало: хотя бы уже потому, что всё происходящее никак не следует, например, из характера героини (характера у неё, кстати, и нет – она совершенно никакая. Безликий хороший человек) или из каких-то ведущих проблем её жизни.

(А вот портрет героя – очень хороший, яркие детали, видна индивидуальность: «Саша научился водить недавно купленную «Волгу», чтобы ездить от дома до дачи, перевозить весной кадушки-ведрушки, а осенью – собранный урожай. Петрович всё делал «по науке» и хвастался всем увесистыми помидорами «бычье сердце» и пупырчатыми мелкосемечными огурцами, выращенными по-особому собственноручно в теплице. Всякие варенья, заготовки типа маринованных патиссонов или балканского салата делали с тёщей на терраске. Зять был на подхвате. Он рвал смородину и укроп, мыл и рассовывал по банкам. В дачном посёлке он слыл знатным банщиком. Уж попарит так попарит. Соседские мужики, из местных, по выходным приходили с дубовыми вениками под мышкой. Петрович умел превратить баню в целое действо. Готовил особенный сбор с можжевельником и мятой и плескал на раскалённые камни. Веничком хлестал с расстановкой. На столе у выхода из парной их ждал термос с отваром шиповника, ну и что покрепче. Закуска своя. С огорода» и далее – о его голосе и пении и т.д. Ну прекрасный портрет, – только он остаётся самодостаточным, не срабатывает в общем механизме рассказа (как и истории двух предыдущих Лидиных мужей), потому что сам механизм не выстроен. А дальше – снова пересказ Лидиной биографии, перечисление разных событий и случаев… ну невозможно так! То, что в конце концов олеандр раскрывается, конечно, эффектный заключительный аккорд, но ни сюжета, ни конфликта, ни интриги не образует.

НЕИЗВЕСТНЫЕ СВЯТЫЕ

Похожая на предыдущие ситуация: история рассказана, и даже довольно живо, с разными человеческими голосами, но сюжета с развитием, конфликтом, интригой – нет, просто пересказана история. И, опять же, художественная проза берёт на себя тут функции проповеди, что вряд ли правильно. Мысль в основе всего простейшая: верь, молись, и всё у тебя получится, – и всё рассказанное по существу служит к ней иллюстрацией. Это сильное упрощение задач художественной литературы.

ИСТОРИЯ ОДНОГО РУССКОГО

Героини замечательные – обе: яркие, индивидуальные, я бы сказала, штучные, особенно Ута, показаны выразительно вместе с – также яркой и индивидуальной – средой своего обитания. (И герой отличный в своей яркости! – «Насторожённый взгляд бесцветных стариковских глаз под тяжёлыми веками, глубокие морщины на лбу и щеках, упрямый подбородок, крупный, с красноватыми прожилками, нос, седые волосы зачёсаны назад. Тяжёлые трудовые руки лежали на столе». Тут сразу виден и характер, и темперамент, и общее качество прожитой жизни.) Среда прописана прекрасно, фактурно, с явным знанием дела. Но вступление, описание обстоятельств действия рассказа – неимоверно затянутое (рассказ, по существу, опять-таки уходит в описание обстоятельств). Обещанная заголовком история одного русского (с очень полезной для художественной прозы тайной – что уже хорошо) начинается где-то в середине рассказа. И дальше опять, фактически, пересказ биографии, разве что устами самого героя и отчасти в диалогах (что, конечно, хорошо, – так гораздо живее).

Да, история Алекса интересная, сильная, выразительная, страшная. Она совершенно достойна того, чтобы быть написанной как отдельный рассказ, без той яркой рамы, в которую он вставлен, только надо было бы её выстроить вокруг некоторого сюжета. (Всё, что было до неё, – ни на какой сюжет не работает, и замечательные индивидуальности обеих героинь, и зачем-то здесь присутствующий мальчик Петер остаются по существу невостребованными).

МОЗАИКА

Персонажи яркие, индивидуальные, история рассказана живо, динамично, без – ура!! – избыточных пересказов биографий действующих лиц, – но слишком уж очевидная. Мысль в её основе – банальнее некуда: осмысленный труд помогает в одиночестве и унынии, любовь, особенно взаимная, помогает и того более, и никогда ничего не поздно. (Представление, хоть и расхожее, – вполне спорное, – но распространённое представление именно таково).

Стоит ли писать рассказ, чтобы иллюстрировать утешительные банальности?

(Мелкая придирка: мог ли быть в детстве героини – которой сейчас явно за шестьдесят, значит, родилась в конце 1950-х – начале 1960-х – чай «Эрл грей», да ещё и с васильками? Ой, вряд ли.)

Вообще, тексты хорошо сделаны технически: своей (суховатой, поджарой) точностью, собранностью, – на стилистическом уровне ничего лишнего (на иных уровнях, как видим, лишнее есть, иногда даже много). Язык, я бы сказала, минималистичный, не настаивающий на своей самоценности, он скорее указывает, чем описывает, – но это полноценная языковая стратегия (отдельный вопрос, что иногда попадаются совершенно стереотипные формулировки, попросту говоря, штампы: «Вечерело. С реки повеяло прохладой»). Внутритекстовое время Вы умеете делать плотным и динамичным, – когда сосредоточиваетесь на действии, а не поддаётесь соблазну пересказать всю жизнь героя от её истоков. Поскольку Вы хорошо чувствуете язык и умеете экономно и точно им распоряжаться, я не сомневаюсь в том, что Вы научитесь выстраивать текст и на других уровнях, тем более что многое уже получается. Удачи!!

Ольга Балла: личная страница.

Лариса Кеффель-Наумова. Москвичка. Окончила Московский государственный университет культуры (МГУКИ). Профессия – библиограф. Работала в должности заведующей сектором читального зала в Университете дружбы народов им. П. Лумумбы. В 1993 году вышла замуж и уехала в Германию. Живет в городе Майнц, земля Рейнланд-Пфальц, на юго-западе Германии. Работала библиографом в научной библиотеке Высшей католической школы Майнца. Хорошо владеет немецким, но пишет только на русском. Закончила Курсы литературного мастерства писателя А.В. Воронцова. Публикуется в периодических и сетевых изданиях Москвы и Санкт-Петербурга. В 2023 году в московском издательстве «ФЕЛИСИОН» вышла первая книга рассказов и стихов «И небо – в чашечке цветка». Есть переводы рассказов на другие языки. Является участником литературной лаборатории «Красная строка» при ЛИТО «Точки»; Арт-клуба «Притяжение» Ларисы Прашкивской-Фелисион (при ЦДЛ). Член МГО СП РФ.

Рассказы Ларисы Кеффель-Наумовой

АНГЕЛ

Ирина попрощалась с женихом. Буркхард, невысокий блондин в очках, то и дело обнимал пониже талии, показывая всем сидящим в автобусе, что, мол, моя, хотя ничего у них не было. Тощую сумку – кандидат в мужья пока не торопился обновлять гардероб невесты – запихнули в отсек под автобусом.

Ирина взглянула на первое место за водителем. Около окошка сидел старый дед в бейсболке. Немец ещё раз облобызал Рину, как все коротко её называли, и покинул автобус. Иринино место было у окна, но она не стала сгонять старика с места. Не всё ли равно? Будет смотреть в стекло водителя. Так даже лучше. Она плохо переносила автобусы. Слабый вестибулярный аппарат. Когда была маленькой, то очень страдала. Расстраивалась. Поездка в пионерский лагерь превращалась в кошмар, и пока она, бледная, мысленно моля о скорой остановке, мучилась на переднем сиденье, грызла спички, остальные пионеры заливали в себя литрами лимонад и лопали, чавкали, чмокали всю дорогу до лагеря, который находился под Михнево. Как будто их год не кормили. Как только автобус останавливался коротко, она пулей вылетала и бежала в сторонку.

Карусели с головокружительными виражами были ей недоступны. Она с завистью смотрела на празднике, как визжали от восторга другие дети, переворачиваясь вверх тормашками и взмывая к небу на новых чешских аттракционах. Сама она, прогулявшись с родителями по парку, со вздохом лезла в кабинку чёртова колеса. Только его и могла выдержать.

С возрастом организм окреп, и она стала легче переносить поездки. И всё же больше всего на свете она любила метро. Но на метро из Германии не уедешь. Рина улыбнулась, вспомнив старый анекдот. В вагон забегает явный сумасшедший, наставляет на машиниста перочинный нож и кричит: «Шеф, гони в Копенгаген!» Машинист пожимает плечами, закрывает двери и объявляет: «Осторожно! Двери закрываются! Следующая станция Копенгаген».

Жених Буркхард купил ей билет только на автобус. Дешевле намного, и в аэропорт не надо ехать. Автобус отходил от городского вокзала.

Ирина поздоровалась с водителем – его звали Дима – и уселась в своё кресло.

Автобус тронулся. Она без энтузиазма помахала Буркхарду, облегчённо вздохнула и откинулась в кресле. Автобус проезжал безликий индустриальный район, слева тянулась унылая железнодорожная насыпь. Салон был переполнен, и в летнем разморенном воздухе смешивались запахи кресельной обивки, пота, мужских носков, дешёвого дезодоранта, еды, и добавлялось ещё амбре из туалета, если плотно не прикрывали дверь. Аппетита, впрочем, это путешественникам не портило. Они накинулись на принесённые котлеты и курицу гриль, не успел автобус отъехать от стоянки. «Оголодали здесь, что ли?» – подумала усталая Ирина и вспомнила своё пионерское детство. Шуршали газеты и целлофановые мешки, разрывались упаковки и пшикали пробки от теплой газировки. У водителя работал добавочный вентилятор, и поэтому всё это не так било в нос, как в середине и в конце салона.

– Прости, дочка. Пропустишь?

Дед в смешной бейсболке, по бокам которой были нарисованы маленькие крылышки, привстал и ждал, когда она тоже встанет со своего места.

– Да. Конечно.

Ирина поднялась. Постояла, улыбнулась водителю. Дед вернулся. Уселся. Она чувствовала, что старик исподтишка разглядывает её. Попутчик немного погодя спросил:

– Ты, дочка, тоже домой едешь?

– Тоже.

– А сама откуда? Из Казахстана?

– Почему из Казахстана? – обиделась Ирина. – Из Москвы.

– Из Москвы? А здесь что делала? Родню навещала?

Словоохотливый дед, казалось, был настроен пообщаться.

– Нет. Замуж приехала выходить. – Так устала, что врать не хотелось. Да и видит она этого незнакомого деда первый и последний раз в жизни.

– Замуж? – дед, казалось, был разочарован. – За кого? За нашего немца?

– Нет. За ихнего, – в тон ему ответила Ира, потихоньку начиная раздражаться на приставучего соседа. С таким ни книжку не удастся почитать, ни подремать, ни прокрутить в голове всё, что с ней случилось за последний месяц, а это было ей ой как надо.

В начале 90-х газеты запестрели объявлениями: «Найдём мужа в любой точке земного шара!» Подруга Галина нашла одно объявление. Поехали. Сотрудник брачной конторы открыл захламлённый подвал. На цементном грязном полу возвышалась гора писем.

– Письмо – сто рублей, – предупредил устало барыга и зевнул, придерживая тяжёлую стальную дверь подвала.

Взяли по пять писем. Написали. Галине, которая была намного старше Рины, достался швейцарец, а вот Рине не повезло. Приехав в город Ланген на западе Германии, она позвонила претенденту – Андреасу. Он примчался на вокзал. Рина забежала в туалет. Помылась и подкрасилась. Стояла, ожидая. Ввалился толстый тип. При ближайшем рассмотрении Рина заметила, что штаны были сзади не очень удачно расставлены. Внешность – тоже полный провал. На старой раздолбанной «Ауди» с давно не чищенным салоном он привез её в свой дом, заваленный старым хламьём, где он жил с матерью. Предложил перекусить. Есть у него совсем не хотелось. Когда дело дошло до дела, Рина сказала без обиняков: «Прости, Андреас. Ты мне не понравился. Но если ты поможешь мне дальше поискать мою судьбу, хорошего парня, то я тебе тоже помогу. Я могу у вас убираться. Помогать по хозяйству. Ну что? Договорились?»

Делать нечего. Стала трудиться по дому. У Андреаса была чуднАя мать. На половине постели она спала. А на другой половине лежала гора тряпья. Дом был запущен. Рина вымыла окна, работала в саду. Жила она в маленькой комнатушке. Спала на кресле-раскладушке. Иногда смотрела с Андреасом телевизор. Мало что понимала. Она осунулась, но это даже хорошо, раньше туго натянутые на ней джинсы спадали, можно просунуть кулак. Ей часто говорили, что она симпатичная. Большие глаза, высокие скулы, полные от природы губы, чуть вздёрнутый нос. Свои светлые волосы она собирала в хвост. На улице на неё оглядывались. А что толку? Немцы не знакомятся на улице.

Первый раз в этой хвалёной Германии. Деньги она поменяла на дойчмарки ещё в Москве неудачно, по низкому курсу. Сумма получалась небольшая. Хотелось ей, конечно, попробовать немецкой еды, разбегались глаза при взгляде на витрины кондитерских, где стояли шварцвальдские торты с прослойкой из вишен, пирожные с желе и фруктами, слоёные сердечки с творогом и клубникой внутри. Но, налюбовавшись на сладкое изобилие, она шла в «Альди», где покупала упаковку самых дешёвых булочек, сыр и колбасу. Заходила Рина и в большие магазины одежды, запоминала модели. Примеряла, рылась в уценённых вещах прошлого сезона. Но и из этого ничего купить себе не могла. Увидела в киоске пару журналов «Бурда» с выкройками. Она хорошо шила. Вот приедет домой и сошьёт себе сногсшибательный комбинезон и платье-чулок с маками и с оборками понизу. Ткани у неё в Москве были. Бродила по немецким старинным улочкам, фотографировала своим аппаратом-мыльницей фахверковые постройки с коричневыми балками, церкви, маленькие магазинчики-бутики, где прямо на булыжную мостовую продавщицы выкатывали кронштейны с дорогой одеждой и аксессуарами. Гуляла мимо уличных кафе, ресторанов. Под большими полосатыми навесами немцы весело пили кофе или звенели вилками и ножами, пробуя свежую жаренную на гриле рыбу с пёстрым рисом басмати, стейки с картофельными поджаристыми клёцками или шницели с картошкой-фри, и к этому – благоухающими рукколой и базиликом салатами. Она была чужая на этом празднике жизни. Пока она себе этого позволить не могла. Пока…

Андреас расщедрился и на выходной повёз её на фломаркт. На этой барахолке немцы, итальянцы, турки продавали подержанные вещи: посуду, велосипеды, микроволновки, ковры, лампы, книги и ещё много всякой всячины, от старинного угольного утюга до современных электроприборов. И всё это в разы дешевле, чем в магазинах. Она гуляла по развалам, смотрела, приценивалась. Нашла там подарок для мамы – измеритель давления на руку. Только без батареек. Андреас обещал ей поискать батарейки дома.

С разрешения своего «друга» звонила иногда на минутку в Москву. «Мам, у меня всё хорошо. Скоро приеду и всё расскажу», – скрывала Ирина своё непонятное положение. Зачем маму расстраивать?

Андреас откопал в какой-то из местных газет номер телефона для знакомств, и она наговорила стандартный текст своим голосом, которому попыталась придать нежный доброжелательный тембр. Андреас помог с немецким: «Здравствуйте! Меня зовут Ирина. Я русская. Стройная. Мне 20 лет. Светлые волосы. Ищу мужчину для серьёзных отношений!» Потом прослушивала сообщения. Ничего интересного. Сексуально озабоченные типы.

Наконец позвонил вроде приличный. Представился. Сказал, что ищет серьёзную девушку для женитьбы. Увиделась с ним всего три раза. Андреас ревниво охранял свою подопечную. Сам привозил и увозил со свиданий. Придя на первую встречу в какой-то бар, она огляделась. Помятый тип в шортах и растянутой футболке вскочил из-за маленького столика и махнул ей рукой. «Ну почему мне так не везёт?» – в отчаянии подумала Ирина, подходя к нему. Предложил присесть. Угостил её гамбургером и колой. Так она познакомилась с Буркхардом. Виза заканчивалась. Он быстренько предложил ей руку и сердце. Ирина обещала подумать. Купил ей билет на автобус.

– Я пришлю тебе приглашение, ты приедешь, и мы поженимся.

Вроде неплохой парень. В банке работает. Марафон бегает. Вполне симпатичный, только неухоженный. Жена изменила и ушла к другому. Осталась дочка. Только одно терзало Ирину… Она его не любила. Ничего не ёкало. Разве можно так замуж выходить? С ума она сошла, что ли? А где её нравственность? Где читанные ею Тургенев и Чехов? Рина не чувствовала в новоиспечённом женихе ни романтики, ни, уж тем более чего-то похожего на интеллект. Это её раздражало. Может, она его просто мало знает? Зацепиться бы за что, да не за что… Их общение пока сводилось с его стороны к рассказам о предательнице-жене и об успехах дочки в бальных танцах. Она тоже много о себе не говорила. Нельзя же после этого вдруг начать целоваться с человеком, но нового знакомого это не смущало...

– Ты прости меня, дочка, если пристаю с расспросами. Дорога длинная. Хочешь, и ты меня о чём спроси? Раньше ведь все люди разговаривали друг с другом. А сейчас я в этой Германии насиделся молчальником. Как воды в рот набрал. И такая тоска. С этими говорить не хочется.

Рина улыбнулась.

– «С этими»... Они же вам по крови один народ.

Дед хмыкнул.

– Твоя правда. Когда-то были один народ, да уж мои предки – немцы с Волги. Сослали нас в Казахстан. Там потихоньку обосновались. Голые, босые. Русские очень помогали. Всё несли нам и одежу и валенки, и избу помогли срубить. И вот приехали мы туда чужими, а стали они нам своими, ближе некуда. Да какие мы немцы? – Он помолчал. – Говорим на старонемецком, да и то только старики. Молодёжь уже нет. Эти-то понимают с трудом и за своих нас в Германии тоже не считают. Вот так, дочка.

– А чего же вы там живёте, если не нравится и за своих вас не считают?

– А я и не живу. – Дед воздохнул. Покашлял. – Домой еду.

– Как домой? Куда?

– В Казахстан. – Дед посмотрел на неё, лукаво прищурившись.

– А кто у вас там?

– Никого. Все сдуру сюда уехали. Русаки-соседи там дом наш купили. Говорят, обратно продадут. Эх, дочка. Знаешь, там какое приволье? Выйдешь на вечерней зорьке, сядешь на скамеечку. Один сосед идёт. Побалакает. Другой присядет, бабы остановятся, новости принесут. Всё своё, родное. А здесь… – дед досадливо махнул рукой. – Все лыбятся, а без сердца.

Рина изумилась.

– А жена у вас есть?

– А как же. Есть старуха. Полвека уж вместе. – Он усмехнулся. – И дети есть, и внуки.

– А они назад поедут?

– А кто ж их знает? Это их дело. Я домой еду.

– А жена поедет? – не отставала Рина.

– Поедет. Куда она денется! – Дед махнул рукой, показывая что на этот счёт даже не волнуется. – А что жена? – дед насупился. Немного погодя взорвался: – Ну что это за жизнь? Посадили в квартиру тесную. Даже балкона нет. Какая-то решётка вместо балкона. Обставились, дети помогли. И сидим. Бабка к окну. Я к балкону. Бабка на балкон этот дурной – я к окну. Как волк в клетке. У детей своя жизнь. Заняты. Работают. Учатся. Редко приезжать стали. Некогда. И чужие какие-то стали. Вроде мы дураки деревенские и только им мешаем.

– Ну вы даёте! Такое решение принять одному?

– А кого мне спрашивать? Я мужик. Один раз решил и уехал. Я вот немец, дочка, а ты, видать, русская. Самая что ни на есть. Зачем ты в каторгу эту уезжаешь? Посмотрел я твоего жениха. Он тебя старше лет на десять!

– Как вас зовут? Меня Ирина. Рина.

– А я Кристоф Энгель.

– Рада познакомиться! – потрясла его Ирина за руку. – Какое у вас имя интересное! И фамилия.

Рину удивило и как-то даже расположило к деду то, что его так звали. «Надо же! Кристоф Энгель! Кристоф... Энгель... Христов ангел?!»

– Такое при рождении дали, – смущенно произнёс старик.

– Да сейчас и дома каторга. Продуктов нет, работы нет. Жизни никакой нет, – продолжила Рина.

– Ну уж и в Москве жизни нет? Не поверю.

– А вот и нет, и жить не на что, и одни бандиты и олигархи.

– Я тебе так скажу. Девушка ты красивая. Ищи на родине хорошего парня. А этих оставь. С ними свои только жить могут. Послушай меня. Не возвращайся к нему.

– Почему вы так говорите? И откуда вы всё знаете? – немножко обиделась Рина.

– Да уж знаю. Не один год промучился и много повидал, многого наслушался.

На дорогу опустилась ночь. Водители Дима и Толик менялись каждые четыре часа. Сопровождающая группы договаривалась, носила паспорта то немцам, то полякам, чтобы пропустили через границу. Так и ехали. Дед что-то весёлое рассказывал, в основном про своё деревенское житьё-бытьё ещё в Союзе, про немецкую реальность вспоминал неохотно. И чем больше она его узнавала, тем больше он ей нравился, простой русский дед. И правда, он совсем не похож на немца.

Было часа четыре утра. То просыпаясь, то вновь проваливаясь в сон, она видела, как они едут по Польше. По очень узкому шоссе, обсаженному здоровенными тополями. Сквозь стволы деревьев виднелись зеленеющие поля в предрассветной туманной мгле. Рина задремала. Вдруг она открыла глаза и увидела в окно, как на их автобус со встречной полосы на всей скорости мчался огромный грузовик. Они сидели с левой стороны, прямо за водителем. Это были секунды. Казалось что столкновения не избежать. И пришлось бы оно как раз на кабину водителя и на них. От ужаса она открыла рот и посмотрела на старика. Дед Кристоф не спал. Он поднял руку, и летящая на них фура резко ушла от них влево. А их шофёр Дима, тоже, видно, задремавший, вильнул вправо. Дед обернулся к ней и сказал:

– Спи. Всё хорошо.

И она тут же уснула. Наутро она плохо всё помнила. Было это или ничего не было? Может, это ей привиделось в сидячей дрёме? Укачало её? Голова мотается из стороны в сторону. От частых пробуждений не знаешь, где ты и куда едешь. Но нет. Не может быть. Она точно помнила фары страшного огромного тягача, на манер американского, его блестящие хромированные трубы, решётчатую пасть над бампером. И особенно тот момент, когда дед выставил руку вперёд и из неё будто пошёл свет.

Весь последний день Рина пыталась разговорить старика. Ему ещё надо было пересаживаться на автобус в Казахстан и ехать почти неделю. Чем больше она всматривалась в его лукавые глаза, румяное лицо, которое время украсило добрыми морщинками, слушала его речь, шутки-прибаутки, тем больше она проникалась к нему симпатией, и ночное происшествие не могла забыть.

– Дедушка Кристоф? Хотите, побудьте денька два у нас, отдохните. Я вас на Красную площадь свожу, в Кремль. А? – завлекала она его. Ей как будто не хотелось с ним расставаться.

– Нет, дочка. И так долго ехать. Друг ждёт. Полдеревни меня ждут. Сказал им, какого числа приеду.

Водители делали редкие остановки на заправочных станциях, чтобы залить бензина, дать возможность пассажирам размять ноги и купить какой-нибудь немудрящей еды там же, в кафе с яркими зонтиками. Дед Кристоф не выходил. А Ирина выбегала. Вернувшись, угощала его пирожками. Пили чай из пластиковых стаканчиков, который разливал Толик из титана, находящегося в конце автобуса.

…Полетели родные просторы. Рина с волнением узнавала пейзажи, словно ожившие картины Поленова, Шишкина. Так стосковалась. Проплывали за окнами в хороводах белоствольные берёзы на пригорках, мелькали церковки с голубыми куполами, придорожные неказистые деревеньки с летними террасками и покосившимися заборами, поленницами дров во дворах. Ближе к Москве по обеим сторонам начались новостройки, склады, запестрели автомобильные магазины с кричащими вывесками «Mersedes-Benz», «Audi», мебельные салоны. Чувствовалось, что всей мощью, кутерьмой людской надвигается на них столица. Пышет жаром.

Автобус остановился на площадке у Ярославского вокзала, недалеко от метро. Приехали. До людей вдруг дошло. Все засуетились и полезли вон из салона. Пассажиры стояли гуртом и один за другим, надрываясь от тяжести, вытягивали из усталого, не остывшего ещё чрева автобуса свои огромные баулы и чемоданы, среди которых затерялась Иринина тощая сумка. Получив её и вынырнув из толчеи, она оглянулась и стала искать глазами старика. Его нигде не было. Ни в автобусе, ни около. Он как будто испарился.

– Толик! – кричала она шофёру. – Ты не видел здесь дедушку, с которым я ехала?

– Какого дедушку? – Дима и Толик были заняты. Собирали документы с маршрута диспетчеру.

Так жаль, что она с ним не успела попрощаться. Вроде он мелькнул в толпе с рюкзачком за спиной и пропал.

А вдруг это был ангел?

АВДОТЬЯ-ЦЕЛИТЕЛЬНИЦА

Яков с ужасом смотрел на шишку и тёмное пятно вокруг неё, с каждым днём разраставшееся на его руке. Это была смерть. Сибирка.

Люди шарахались от него. Один пожалел, посоветовал:

– Поезжай-ка ты, милок, к Авдотье, целительнице, что в Бутырках живёт. Она вылечит.

– Травница, что ли? Знахарка? – с сомнением спросил Яша.

– Нет. Молитвой исцеляет.

– Какой ещё молитвой? Я же коммунист.

– Ну смотри, – прищурился мужик. – Тебе помирать-то!

Собрался Яков. До Бутырок было неблизко. Глухая деревня в полях. Ни тебе леса, ни тебе речки, и станция далеко.

Доехав, к председателю не пошёл, а у старушки на краю села справился, где здесь живёт Авдотья-целительница. Бабушка махнула куда-то рукой.

– Коммунист, небось? – И ушла в дом.

Пошёл по направлению, стараясь, чтобы не замечали. Другую старуху, что стояла на крыльце низенького домика, увидел.

– Где бы мне Авдотью отыскать?

– Мигалину?

– Да бабушка у вас исцеляет.

– Ну! Мигалина Авдотья Емельяновна.

– Ну вот… её. – Яшу прошиб пот. Ведь если узнают в партячейке, то, пожалуй, выгонят из коммунистов или ещё чего хужей… – Какая изба-то хоть у них?

– Старая. В вётлах, – ответила бабка и тоже почему-то ушла с крыльца в избу, затворив скрипучую дверь.

Намучился Яков, пока нашёл. Дело было уж к вечеру.

Постучал. Начал брехать страшенный кобель. Из сеней вышла с миской маленькая благообразная худая старушка, с тёмными провалами глаз, вся в мелких морщинках, в повойнике, чистом тёмном сарафане, подпоясанном по тому месту, где была хилая грудь, верёвочным пояском.

Она подошла к кобелю. Вылила в миску остатки картофельного супа.

– Не бреши, Мурзилка. Будеть. Свои.

Сторожевой пёс довольно завилял обрубком хвоста и сунул морду в похлёбку. «Ладно конура сколочена. Должно, хозяин ставил», – смекнул про себя Яша.

– Авдотья Емельяновна? Я к тебе, – произнёс он затравленно.

– Заходи, – без каких-либо признаков неудовольствия ответила бабушка.

Наклонившись под низкой притолокой, зашёл в сени. Стянул сапоги. По скрипучим половицам вошёл в избу.

На лавке в избе сидели два старика. Оглянулся на Авдотью.

– Это нищие странники, – сказала она. – Садись, мил человек. Вечерять будем.

В избе было чисто. Полы намыты. Коник и лавки покрыты тряпичными половичками. В углу божница. Стол большой, скоблённый добела. На трёх окнах нарядные занавески с цветами задёрнуты. На столе деревянная солонка. От света керосинки на крюке под потолком расходились тёплые круги по избе.

Авдотья подхватила рогачом и, подложив деревянный каток, выкатила чугун из печки с горячей ещё картошкой. Каждый брал и чистил сам. Печка белёная. С полатей глядели четверо ребят.

– Баушка, дай хлебца! – ныли они.

– Вот я вас! Вот матери всё скажу, приедеть. – Она выставляла вперед фартук и грозно била по нему сухоньким кулачком, вроде как по тверди.

Дети её не боялись и через какое-то время начинали опять:

– Баушка, дай хлебца!

– Слезайте вечерять.

Ребята скатились, хихикая, толкая друг дружку, на широкие доски пола избы. Забрались на лавку, мал мала меньше.

Потоптавшись, присел к столу. Взял из чугуна картошку. Покидал из руки в руку, чтобы остыла. Пальцами чистил от кожуры.

– А чьи ребята? – спросил Яков.

– Внучата. Дочь Пелагея в Москву уехала. Табак на базар повезла.

Яша пожалел, что ничего не принёс Авдотье. Сахару пострелятам или хлеба. Знакомец, что послал его к Авдотье, наказал ничего не носить: никаких подарков, даже, мол, и не думай. Она ничего не возьмёт.

После ужина самовар поспел, уже при свете самодельной керосинки-маргаски посмотрела она его распухшую тёмную руку.

– На заре разбужу. Молиться будем вместе. Креститься надо, Яков. В Бога-то веруешь? Креститься будешь? – заглянула, казалось, ему в самую душу добрыми глазами «баушка».

– Буду! – сразу почему-то согласился Яша.

Странники и Яков расположились на ночлег на лавках. В свете от лампадки тихо плели истории, что где слышно, какие чудеса.

– А вот давеча слыхали. Ехала баба с ярмарки. Задремала. Едет и едет. А недалече было. Очнулась. Перекрестилась. «Господи! Что это я больно долго еду?» А лошадь с телегой стоит уж по брюхо в болоте. Вот так. Господь спас. Крестное знамение демонов отогнало.

Из темноты мерцали любопытные глаза ребят.

Под их голоса Яша скоро провалился в сон...

– Эй, вставай, болезный. Заря уж.

Яков вышел на двор. Было ещё совсем темно. Звёзды над непокрытой частью двора. Рожок луны бледнел в небе. Даже кочет в курятнике ещё только приноравливался, прочищал горло, да не кукарекал.

Бабушка встала на колени перед иконами и Яше сказала: «И ты вставай! Вот такую молитву за мной повторяй!» Молитва была коротенькая, и Яков сразу запомнил. Сквозь низкое окошко увидел, что розовеет рассвет.

Он повторял за Авдотьей и крестился, когда она крестилась. Икон было три: Спас, Богородица Казанская, Николай Угодник в углу на вышитых рушниках. Лампадка тепло моргала. Сам не знал Яша, как всё повторял. Крестился. Клал поклоны.

Поднимаясь с колен, он вздрогнул от обалделого крика кочета. С других дворов стали наперегонки отвечать, и скоро вся деревня наполнилась задиристыми петушиными криками.

Авдотья подоила корову Нежку, подложила ей из вязанки, что ребята, пропалывая огород, давеча нарвали, поветели со свекольником. Травы эти корова хорошо ела. Сена-то где напасёшься? Сено сушили и берегли в зиму. Кликнула Марусю. Из четверых внучат Маруся – старшая. Помощница. Семь годков на Рождество Богородицы будет. Та привычно погнала Нежку в Усово. В бутырское стадо их коровёнку не брали. Распорядился председатель. Овец выгоняли в колхозное стадо. Авдотья курам с гусями высыпала из чугуна картофельные очистки. Немного погодя позвала Яшу. Указала на разлатую корзину. Притащил корзинку с сухим навозом. Авдотья растопила печь, раздула лучинки. Подбросила навозу. Дров в Бутырках отродясь не водилось. Навоз да торф и то разрешали копать ограниченно. Каждому давали делянку. Копали, сушили, складывали там же, на делянке, кирпичиками, где копали. Когда высохнет, домой везли. Дочь ходила, копала. Авдотья уже старая. Не могла. А внучата малы. Потопнут ещё на болотах.

Мальчонка, бритый наголо, сторожил гусей. Те норовили зайти в соседскую пшеницу. Он прутом гнал их обратно.

– Как звать-то тебя? – Яков остановился около.

– Колька.

– А батя где?

– На заработках, – важно ответил.

– Далеко?

– Далече. – Мальчишка подтёр нос рукавом домотканой рубашонки. – Сперва в той стороне солнце встаёт. А опосля уж к нам.

– Значит, ты тут за хозяина, – пошутил Яков.

– Знамо дело. Окромя меня все бабы.

– Пишет батька-то?

– Пишет. Посылку прислал. Мне солдатиков-красноармейцев и свисток.

– Ну раз ты тут старшой будешь, покажи, где у вас коса?

– А вон, в сенях.

Колька припустил, сверкая голыми пятками, в сени. Вытащил косу, точильный камень.

Яков, чтобы скоротать время до обеда, наточил косу, покосил луговину. Малый забыл про гусей. Крутился рядом.

– Дядя Яша! А ты лечиться пришёл?

– Да. Вот рука болит.

– Покажи.

Яков размотал тряпку, показал.

– Бабушка отмолит, – уверенно махнул Колька рукой. – Она коров подымает. Корова жвачку не жуёт – заболела, значит. А бабушка пошепчет, и полегчает бурёнке. Она всех болезных лечит.

Яков улыбнулся. Чуднó!

Хозяйским глазом Яша сразу приметил, что мужика нет, а на погляд всё справно. Огород большой. Метров пятьдесят. Посажена полоска конопли. Верёвки из неё вить. А то чем связывать-то? Росла свёкла, картошка, огурцы, редька, а чуть подальше виднелся клин проса и пшеницы.

Колька убежал играть в лапту на улицу на перекрёсток. Дорога вела на Выселки и Тютчево.

– Где же хозяин-то ваш? – взопрев, вытирая лоб рукавом, спросил Яков Авдотью, зачерпнув кружкой, привязанной на цепи, испить из ведра, висящего на верёвке.

– Сам помер как год. А сЕмью зятя раскулачили. Зять на Дальний Восток подался. Бурильщиком. Вот дочкя Полина одна с четырьмя и осталась. С колхозу выгнали.

– Плохо дело. Как же вы таперича? – Яков замер с кружкой в руке.

– Господь милостив. Управил. В хозяйство батрачить пошла.

– А за что раскулачили-то?

– А у зятева деда ещё до революции мельница была – крупорушенка. Давно уж развалилась. Знать, за то, что кулачье семя. Говорила я ей – не ходи за него замуж, и сам был против. Вожжами дочку отходил. Всё равно пошла. А раскулачивали так. Пришли к им в дом. Ходики взяли. Задник с лавки утащили. Крышу железную на крыльце раскрыли. Больше у ей ничаво не было. Власть. Никуды не денисся! – Бабка насупилась. – А дочкя опосля всё сидела за печкой в одёже все ночи, ждала, что придуть забирать. Как их? Чекисты.

– Не пришли?

– Нет. Верно, не доехали. Деревня-то наша глухая. Господь помог. Отвёл беду. – И она перекрестилась. – Господи, спаси, сохрани и помилуй нас грешных!

Пообедали пустой похлёбкой. Авдотья принесла из амбара чёрный большой кирпич хлеба, отрезала всем по кусочку.

На вечерней заре тоже молились, поужинали картошкой. Самовар Яков помогал ставить. На следующее утро бабушка его побудила. Третью зарю помолились.

Как позавтракали, опять картошкой, плеснула ему в кружку молочка. На дорожку. Здоровый, белый с чёрными пятнами кот тут как тут, тёрся об ноги.

– Ты чяво здесь клянчишь, Пушок? А ну иди отсель. Я тебе потом налью. Бродяжить. А как исть садиться, к столу, принесёть его незнамо откуда.

Кот мяукнул недовольно и гордо отошёл, свернулся клубком в углу у прялки.

– Куделю мне не путай.

Проводила его.

– Ступай, мил человек Яков! Господь исцелить! Жив будешь.

Яша обречённо топал через поля. Вот ведь досада. Если узнают – засмеют. Ни тебе травы не прикладывала, ни мази. Эх! Зря тольки время потратил.

Разморило его, зашёл он подальше и заснул в разнотравье.

Пробудился уже ближе к вечеру. Румяный масляный блин солнца уже наполовину съели луга. Сухо стрекотали кузнечики. Должно, к ясной погоде. Яша лежал и думал, что надо ехать в райцентр. Туды, слышно, нового дохтура знающего с самой Рязани прислали. Есть хотелось. Живот подвело. Закормила Авдотья своей картошкой. Голодно живут. Хлебца нет досыта. Ребяты вон зелёные с голодухи. Дёрнул травинку рукой, той, на которой была сибирка. Боли не почувствовал. Удивился, размотал тряпку и взглянул на руку. Рука была белая, чистая. Опухоль пропала, и шишки больше не было. Яков сел. Пощупал руку. Погладил, ещё не веря своим глазам. Опомнившись, истово перекрестился три раза на заходящее солнце и долго ошалело и счастливо плакал.

...Осенью Авдотье прислали с оказией яблоки и бочонок мёда. Кто прислал, не сказали. Сказали только, мол, за исцеление благодарность.

– Ну и слава тебе, Господи, помог Владыка наш! – Перекрестилась и покликала: – Колькя, Танькя, Манькя, Марфутка!

Из избы высыпали как горошины ребята в длинных линялых рубашонках.

– Снесите в погреб. Да не лазьте туды!

Двое стащили с телеги и поволокли холщовый мешок с яблоками, а ещё двое – бочонок.

– Ну, благодарствую, мил человек! А то сойди, испей водицы! Издаля, видать?

– Не. Мне ещё на Выселки, в магазин надо поспеть.

Возница посмотрел пристально на Авдотью.

– А ты, слышно, ето… Исцеляешь? Нешто и вправду?

– Не я. Господь исцеляеть.

– Ну-ну! Прощевай, однако.

Мужик покрутил головой, натянул поводья, и лошадь потрусила по колее на проезжую дорогу, что вела на Выселки.

Авдотья проводила его взглядом. Оглянулась на ребячий гомон.

– Да не уроните вы, ироды! – незло прикрикнула она вслед внучатам и озабоченно засеменила за ними к погребу в углу двора.

ДЖАМБИЯ

Лада засиделась у подруги в Беляево. Устроила с ней нечто вроде прощального девичника. Вспоминали свои в общем-то невинные приключения, беззаботную юность, фотографировали друг дружку. Выпили немного шампансконго, за удачу. Кто знает? Может, разлучались они надолго. Лада вскоре уезжала в Германию. Возвращаться домой надо было около двух часов на другой конец города. Липы на аллее, по которой она бежала к метро, тревожно шелестели. Позднота-то какая! Ни одного человека. Дорогу перебежала тень. Кошка. В полутьме Лада не поняла – чёрная или нет. А, плевать! Она не суеверна. Нырнула в подземку. Успела на пересадку. Доехала по кольцевой до «Новослободской». Рядом с метро была большая автобусная станция. Лада зябко поежилась. Был конец мая. К ночи посвежело, а на ней только топ да белая юбка с шитьём. Около метро шныряли какие-то странные типы, бродили сонные цыгане, вяло приставая к запоздавшим прохожим.

– Дай погадаю тебе, красавица! Всю правду как есть расскажу! – услышала она и вздрогнула.

Перед ней выросла как из-под земли цыганка. Блеснули в усмешке золотые зубы. На Ладу пахнуло затхлостью, смешанной с дешёвыми духами. Взгляд цыганки прожёг её насквозь. Вот ведь шельма! Ромала была обвязана шалью. Господи! Там же младенец!

– Ох, яхонтовая, всё вижу, – гадалка бесцеремонно схватила её руку, развернув ладонь. – Ай-ай! Беда над тобой кружит. Будь осторожной!

– Какая беда? – испугалась пуще прежнего Лада. И так поджилки трясутся.

– А вот дай три рублика, и всё узнаешь.

– Ещё чего! – возмутилась Лада таким расценкам. – Отвяжись! – она буквально вырвала у настырной попрошайки руку и побежала к автобусу, плотнее прижимая к себе сумочку.

– Люди добрые! Посмотрите! Ай! Ребёнку на молоко пожалела! – запричитала привычно ей вслед нахальная Эсмеральда.

Лада остановилась. Пошарила в сумочке. Вернулась и сунула горластой бродяжке рубль с мелочью. Всё-таки ребёнок у неё.

– Вот спасибо, ясноглазая! Удачи тебе! – донеслось ей вслед.

Добежав до автобуса, она впорхнула в открытые двери. В салоне в час ночи было немноголюдно. Когда экспресс свернул с Дмитровки, высадив большую часть пассажиров, и пошёл, тормозя на каждой остановке, по бульвару, девушка стала боязливо оглядываться. Многие вылезли на «Торговом центре». Лада с тоской провожала выходящих и всё сильнее волновалась, постоянно считая оставшихся. Их число таяло. Вот их пятеро. Нет. Уже трое. Двое вышли у «Аптеки»…

Напротив, через проход, она заметила мужчину в светлых брюках и летнем спортивном пиджаке. Он с интересом посматривал на неё. Лицо его ей сразу не понравилось. Переломанный нос. Нет. Глаза. Нехорошие глаза. Что-то в них было отталкивающее. Она отвернулась и заставила себя смотреть в окно на мелькающую в фонарях листву ночного бульвара и ни о чём не думать. Когда автобус наконец дотащился до её тмутаракани, в салоне остались этот мужчина в пиджаке и она. Лада с опаской спрыгнула с подножки, мужчина последовал за ней. Она шла, всё время прислушиваясь и оглядываясь. До дома в принципе недалеко идти, наискось, по протоптанной людьми тропинке, но на улице ни души. Она посмотрела на свои наручные часики. Почти два часа.

– Какая вы красивая девушка! – услышала она сзади. – Вся в белом.

Лада, то и дело озираясь на него, молчала и торопливо шла по направлению к своему подъезду. Незнакомец не отставал и шумно дышал ей в спину.

– Я всегда мечтал о такой девушке. Я в десанте служил. У меня чёрный пояс карате. Всегда ношу с собой подарок командира. Джамбия – арабский кинжал. Видели такой? Хотите, покажу?

Лада оглянулась на него. Да он сумасшедший! Настоящий маньяк! Безумный восторженный взгляд, в глубине которого таилась смерть. Планировка подъездов шансов выжить ей не оставляла: квартиры отделены от лифта коридором с запертыми дверями. Глухая лестница. Никто не услышит её мольбы о помощи. Изнасилует, а потом убьёт – представила себе Лада. Она поняла, что подъезд станет смертельной ловушкой, какой бы путь она ни выбрала. По лестнице убежать не удастся, и лифта пока дождёшься, пока он закроется… Лада обернулась к нему, пошли вровень. На губах девушки заиграла лёгкая улыбка.

– Вы десантник? Как интересно! Вы, наверное, побывали в тяжёлых передрягах, были на волосок от смерти? Да?

– Да. Ты права. Какая ты хорошая! – незнакомец ел её глазами.

У подъезда стояла скамейка. Лада села поближе к двери. Десантник плюхнулся около неё, касаясь локтем её голой руки. Лада слышала его прерывистое дыхание.

– Я всегда мечтал о такой девушке. Когда в Афгане был, то представлял, что у меня будет любимая. Вот как ты – вся в белом. И я буду назначать ей свидания, буду всегда дарить ей большущие букеты и целовать на последнем ряду в кино.

– Страшно было в Афгане?

– Душманы резали наших как овец. Ночью. Отрезали ребятам, что стояли в карауле, головы.

«Жаль, что тебе не отрезали», – зло про себя подумала Лада, но, прижав руки к груди, сочувственно покачала головой.

– Ну, вас там, наверное, тоже кое-чему научили?

– Научили. – Он страшно улыбнулся, скорее даже оскалился. В свете фонаря блеснули его жёлтые, как у волка, зубы. – Я шею одним движением свернуть могу. Обездвижить, нажимая на определённые точки. С одного раза всадить нож в самое сердце. Многому научился.

Лада поёжилась.

– А у тебя крестик… – он схватил своей лапищей маленький золотой крестик у неё на шее, висевший на тонкой цепочке. – Верующая или так носишь?

– Я крещёная. Православная. А вы?

– А! Давно верить перестал. Увидела бы ты, что я видел…

Лада отвела его руку и со страхом прижала рукой крестик к груди.

– Однажды нашу колонну в расщелине между горами обложили. Был сущий ад. Меня контузило. Долго валялся в госпитале, а потом комиссовали. Вернулся домой – никому не нужен. Девчонка знакомая мне писала, а замуж за другого выскочила. Стерва!

Лада заметила его мёртвый стеклянный взгляд и вздрогнула.

– Смотри! Я всё же тебе покажу, что подарил мне наш комбат. У какого-то важного душмана в бою взял.

И он откинул фалду пиджака. За широким ремнём джинсов сбоку торчала куцая ручка и верх, кажется, деревянного чехла. Видно, ему не терпелось похвастаться, вытащить смертоносный подарок и поиграть лезвием. «Скорее всего, врёт он и про командира, и про подарок, и про Афган. Такие всегда под ветеранов Афгана косят. Героями представляются!» – не верила Лада.

– Не надо! – вскрикнула Лада. – Ах, я не переношу оружия! Это вам, мужчинам, нравится всякое такое. Хороший, конечно, подарок в той ситуации, но сейчас, слава богу, мы не на войне и вам не от кого меня защищать. Душманы сюда не придут, – улыбнулась она. Внутри у неё все сжималось и разжималось, как меха гармошки. Надежда сменялась отчаянием. Воздуха, казалось, не хватало, но Лада усилием воли заставляла себя дышать ровно. Только бы он не заметил её ужаса и волнения.

– Это точно! Ты не бойся! Я тебя от любого отобью. Знаешь, я всегда хотел, чтобы у меня была такая девушка, как ты. Нежная, преданная, – повторял он одно и то же, как мантру.

– Я тоже всегда хотела познакомиться с таким героическим человеком! – поддакнула Лада. – А все знакомые ребята такие поверхностные, сопляки. – Лада скептически сморщила носик. – Ещё пороха не нюхали. А вы уже зрелый, серьёзный. Многое повидали.

– Правда? А другие девицы только шарахаются от меня.

«И правильно делают!» – подумала она. Надо успокоиться. Запудрить ему мозги.

– Ой, да они ничего не понимают в мужчинах, – польстила она ему, чтобы потянуть время, лихорадочно прикидывая, как вывернуться, что дальше делать.

Где-то открыли окно. Недовольный голос мужика просипел спросонья:

– Эй, хватит болтать! Спать не дают!

Ах, как она хотела бы крикнуть этому сиплому мужику: «Родненький! Помогите! Спасите! Спуститесь и защитите меня!» Но у этого психа был нож! Успеет порезать. Это ему, видно, пара пустяков.

– Меня зовут Миша.

Он придвинулся к ней, и она ощутила его дыхание на своей щеке.

– А я Галя! – произнесла она первое имя, что пришло в голову.

– Галя… Красивое имя. Вы не бойтесь меня, Галя.

– А я и не боюсь, – соврала Лада. – С таким героем меня никто не тронет. – Она улыбнулась ему ободряюще. – Только поздно уже. Дома волнуются. Мне завтра рано вставать. Вот задержалась у подруги.

– На работу?

– Нет. Я учусь. В Полиграфическом, – опять соврала Лада, вспомнив своё неудавшееся поступление два года назад. Если спросит, она знала, где находится институт.

– А на кого там учат?

– Полиграфия. Печать. Типография. Корректура. Редактура, – выпалила Лада.

– Журналистом будете?

– Нет. В издательстве работать. А там – как уж получится. Может, и журналистом. Напишу о вашем подвиге, и вам дадут «Героя»! Расскажете мне всё-всё, договорились?

– А ты дашь мне свой телефон?

– Конечно! Сейчас найду, на чём записать.

Лада поискала в сумочке, на салфетке написала номер, настоящий номер. Она где-то слышала, что сумасшедшие имеют интуицию, как у змеи. Ей казалось, что если она соврёт – хоть одну цифру, – то он догадается и убьёт её.

– Вот. Держите.

– Ну-ка, повтори твой номер? – вдруг недоверчиво спросил он, глядя в бумажку.

Она спокойно повторила.

– Я действительно рада знакомству с вами, Миша, и хочу с вами встретиться где-нибудь… – она оглянулась, – в более приятной обстановке. У нас будет ещё время поговорить. – Она поднялась со скамейки. – Ну, мне пора. До свиданья, Миша. Спасибо, что проводили! Охраняли меня, а то с девушкой в белом всякое могло бы случиться, – как можно мягче проворковала Лада и подала ему руку.

Он тоже встал со скамейки. Почувствовав его разочарование, добавила:

– Мне правда пора. Не обижайтесь. Увидимся на днях.

Он дотянулся и поцеловал её в щёку.

– Я провожу вас! – Он вскочил и открыл дверь подъезда.

– Нет. Не надо. У нас такие соседи! Ещё увидят! Неудобно. Потом сплетничать будут.

Он помрачнел, и она добавила:

– Звоните, Миша! Мы пойдём с вами в кино, и вы будете меня ждать с большущим букетом. Я люблю розы. Розовые розы, как в песне поётся.

– Да, и оденьте это белое платье. Как сейчас…

– Обязательно, если вам оно нравится. – Лада чуть приподняла кончиками пальцев, покрутила складки широкой юбки.

– Очень. Девушка в белом. Девушка моей мечты.

– Не смущайте меня.

– А какие фильмы вам нравятся?

Кажется, он поверил ей.

– Комедии, – сострила Лада – и, конечно… – она посмотрела на него долгим нежным взглядом, – про любовь, девушки все про это любят, – добавила она, чтобы не сбить романтического настроя «каратиста» с тесаком за поясом.

Десантник близоруко и несколько беспомощно оглянулся.

– И правда, поздно уже. А где здесь автобусная остановка?

– Если пойдёте назад, к перекрёстку, то там и будет остановка. Там и такси иногда стоят.

– А где перекрёсток?

Лада усмехнулась, несмотря на ужас ситуации. Какой же ты десантник? Совсем не ориентируешься на местности. Ну, ночь ей в помощь. Завтра он уже и не вспомнит, где сейчас находится. Все многоэтажки были похожи одна на другую. Улица тянулась на километры, пересекая Дмитровское шоссе.

– До свиданья.

 Он поцеловал ей руку.

Пока она поднималась по лестнице, он продолжал держать дверь подъезда. Лада, улыбаясь ему, нажала кнопку вызова. Десантник смотрел, как она стоит на площадке. Не уходил. «Ну давай же, скорей, приезжай, лифт! Вдруг он передумает и побежит за мной?»

У них в доме было два лифта. Пассажирский и грузовой. Лучше бы пришёл маленький. Но пришёл большой, грузовой. Она ещё раз помахала десантнику рукой и зашла в пустое гулкое пространство кабины. Нажала кнопку двенадцатого этажа. Она слышала, как дверь подъезда хлопнула. «Он вошёл или нет?» Лада не слышала его шагов по лестнице. В ушах шумело, громко стучало сердце. «Миленький, ну шевелись, задвигай двери!» – шептала Лада. Если он передумает, то ещё успеет запрыгнуть в лифт. «Ангел мой! Будь со мной. Иди вперёд. Я за тобой. Аминь», – проговорила она про себя коротенькую молитву своему Ангелу, которую знала с детства.

Дверь, поскрипывая, медленно закрылась. Лада вышла двенадцатом этаже? боязливо огляделась, сняла босоножки, чтоб не цокали, и босиком, по боковой лестнице, в темноте спустилась на третий, постоянно останавливаясь и прислушиваясь, в эти секунды стараясь не дышать. На лестнице было тихо. Порылась в сумке и вытащила ключи. Открыла дверь в холл. Ей казалось, что он стоит сзади. Она резко оглянулась, но позади неё никого не было. Проскользнула туда и быстро повернула ручку щеколды. Потом, стараясь не шуметь, вошла в квартиру и закрылась на все замки, набросила цепочку. Всё! Постояла, прислонившись к двери. Мама сонно позвала из спальни:

– Ладка, это ты?

– Я, мамочка.

– Где тебя носит? Который час?

Лада поняла, что мама сейчас зажжёт ночник у кровати.

– Не включай свет! – зашипела Лада. – Всё в порядке. Я сейчас тоже лягу.

Вдруг тишину ночи разрезал телефонный звонок.

Лада подумала минуту. Вошла в спальню к маме.

– Мама, прости, но ты должна сейчас ответить тому, кто звонит. Ты должна сказать, что здесь нет никакой Гали. Никакая девушка здесь не живёт. Ты поняла? Только не включай свет. Вдруг он следит.

– Кто – он? – ничего не понимая, спросонья вопрошала мама.

– Я потом всё тебе объясню. Ну, давай, бери трубку!

Мама ответила. Он ещё пару раз позвонил. Мама спросила его, какой номер он набирает. Да. Это наш номер, но никакой Гали здесь нет. Мама снова ушла в спальню, ругаясь на непутёвую дочь.

Лада зашла в ванную. Разделась. Стёрла специальным лосьоном с лица косметику, увидела свои круглые от страха, как у совы, глаза в зеркале. Покрутила пальцем у виска. Да, подруга! Ну ты сегодня и отчебучила! Дура! Досиделась, что чуть не погибла. «Господи, благодарю тебя!» – и она с благодарностью нащупала крестик на шее.

Включила душ. Вода побежала по телу, смывая прикосновения этого урода. Она сегодня избежала смерти. Сейчас бы её уже не было в живых или её мучил бы и издевался, резал на кусочки своим дарёным ножом этот фальшивый десантник. Наверное, только на днях вышел из психушки. Запросто всадил бы в неё эту свою джамбию. Лада запомнила незнакомое слово.

Кураж прошёл. Лада закрыла лицо руками, дрожа всем телом. Ноги подогнулись, она осела в ванну и сдавленно зарыдала, закрывая себе рот рукой, чтобы не услышала мама. Струи воды хлестали по спине, стекали по волосам. Кровожадный ублюдок! Ножом пугал! Зажмурилась. Откуда-то из абсолюта на неё смотрели чёрные, как пропасти, глаза цыганки. А ведь та правду сказала. Она знала, всё знала…