Отец писателя был англичанином, но жил в Ирландии. Джонатан родился в Дублине 30 ноября 1667 года, когда отца уже не было на свете.
С матерью мальчик был разлучён, детство было трудным.
Окончив курс в Trinity College в Дублине, получил должность секретаря (а также одновременно бухгалтера и камердинера) у государственного деятеля и писателя-политика Вильяма Темпля.
Активная политическая жизнь Англии во многом проходила у него на глазах. Собственное положение вызывало у Джонатана злобу и раздражение. Он чувствовал, что с его умом и талантами способен на большее.
Как политик он не преуспел. Занял в Дублине скромную должность приходского священника (викария) Англиканской церкви. Грезил о жизни в Лондоне и о другой доле. Мечты о повышении по службе и переезде привели к написанию сатиры – он стал автором резких эпиграмм, затем – политических памфлетов (стал голосом партии тори, когда прекратил своё членство в партии вигов). С 1710 по 1713 год его положение было весьма завидным. Затем, вместе с прекращением господства тори оказался не у дел и Свифт. Это вызвало в нём новый прилив озлобленности против общества.
С тех пор до конца дней он прожил в Дублине, был деканом (настоятелем) церкви св. Патрикия.
Дж. Свифт стал национальным героем Ирландии, поскольку в своём творчестве постоянно защищал права угнетённого ирландского народа, боролся за независимость страны. Этому посвящены его памфлеты «Письма суконщика» (1723–1724) и «Скромное предложение, имеющее целью не допустить, чтобы дети бедняков в Ирландии были в тягость своим родителям и своей родне, и, напротив, сделать их полезными для общества» (1729). По «Скромному предложению» нетрудно понять, насколько мрачны настроения Свифта: он рекомендует употреблять своих детей в пищу, чтобы избавиться от них.
Личная жизнь Дж. Свифта окружена завесой тайны. Есть сведения, что он состоял в тайном браке. Писал письма своей супруге Эстер Джонсон, из них составлен сборник «Дневник для Стеллы» (опубликован в 1766, 1768), в котором Свифт описывал свою жизнь тех лет. Другой женщине в его жизни, Эстер Ванамерри, посвящена поэма «Каденус и Ванесса».
Важно сказать, что как человек Свифт был, очевидно, попросту невыносим. Обладая сильной притягательностью, он при этом бесконечно мучил всех, кто приближался к нему. В том числе речь идёт и о двух вышеупомянутых женщинах, которых Свифт прославил под именами Стелла и Ванесса.
Именно натура этого человека обусловила характер его творчества, его сатиры. Она проникнута желчностью, порой доходя в своей горечи до свирепости и озлобленности.
Главный жанр сатиры Свифта – политические и социальные памфлеты. Интересно, что элемент памфлета присутствовал и в его церковных проповедях.
В памфлете «Сказка о бочке» (1704) борьба католической, англиканской и пуританской церквей, а также современная наука и сектанство изображены в духе пародийного «жития», в аллегорической форме. Интересно, что Свифт адресовал это произведение «Его высочеству принцу Потомству», не надеясь на понимание современников.
Свою знаменитую книгу «Путешествие Гулливера» (1727) Дж. Свифт задумал как пародию на романы в жанре путешествий, в которых было много небылиц и фантазий. Книга, воспринятая современниками как сатира на всё человечество, однако обладала рядом исключительных достоинств: особый стиль, оригинальность слога и энергия рассказчика, богатство подлинных и фантазийных деталей и мощь сатиры с её бесстрашием и хладнокровием.
Первые две части романа – доказательство того, что всё в мире относительно. У крошечных человечков, жителей Лилипутии, царят такие же жизненные порядки, как у людей: интриги, распри, непримиримая вражда политических противников – «тупоконечников» и «остроконечников».
Второе путешествие Гулливера – в страну великанов, Бробдингнег. И снова кругом вполне узнаваемая жизнь, только теперь каждую минуту Гулливеру грозит опасность из-за его размеров.
Выслушав рассказ Гулливера об истории Англии последних десятилетий, король великанов подытоживает, что «эта история есть не что иное, как куча заговоров, смут, убийств, избиений, революций и высылок, являющихся худшим результатом жадности, партийности, лицемерия, вероломства, жестокости, бешенства, безумия, ненависти, зависти, сластолюбия, злобы и честолюбия». Король и слышать не хочет о создании огнестрельного оружия. Он убеждён, что от политиков никому нет никакой пользы.
Третья часть романа названа «Путешествие в Лапуту, Бальнибарби, Лаггнегг, Глаббдобдриб и Японию», это мрачный гротеск. Существование людей, головы которых заполнены идиотскими идеями и нелепыми прожектами, и уродливо, и бессмысленно.
Особое значение имеет четвёртое путешествие Гулливера – в страну гуигнгмов. Здесь есть гуигнгмы (разумные лошади) и еху (полудикие приматы). Совершив в начале серьёзную ошибку, Гулливер всё-таки не оставляет попыток разобраться, кто есть кто из встреченных им существ.
Во время своего путешествия Гулливер освоил массу новых языков, познакомился с новыми культурами. В заключении романа Гулливер-рассказчик подтверждает, что всё написанное им – чистая правда. Он уверен, что завоевание новых, открытых им стран будет невыгодно британской короне, а ещё больше не хочет, чтобы мирные народы пострадали от «справедливых англичан».
Свифт снова и снова обличает человеческие пороки, людей он презирает, но и жалеет. Верит он в три вещи – Правду, Разум и Природу. Спасение видит в возврате к «естественному состоянию», к миру без «лидеров и членов политических партий и кружков…», без «тюрем, топоров, виселиц, наказания кнутом и позорных столбов»… Список пороков, как частных, так и общественных, от которых необходимо избавиться человечеству, по мнению Свифта, огромен.
Треть своих доходов Свифт отдавал на благотворительные цели.
Со временем у Свифта развилось заболевание – расстройство умственных способностей. Врачи поставили диагноз – апатическое идиотство. В болезни случались просветы, Свифт крайне тяжело переживал недуг. В последние три года жизни он не разговаривал.
Он умер 19 октября 1745 года. Свои деньги он завещал на постройку больницы Святого Патрика для умалишённых.
Джонатан Свифт – один из величайших сатириков мировой литературы. Именно у его сатиры, самой язвительной, гневной и непримиримой, наибольшее число последователей. При этом важно, что всё творчество Свифта проникнуто гуманистическим пафосом – автор был глубоко убеждён, что нет ничего важнее и ценнее человека, его достоинства, защиты прав личности.
Литературный стиль, выработанный Джонатаном Свифтом, стал образцом для многих представителей английской и европейской литературы.
Джонатан Свифт, «Путешествие Гулливера»
Часть четвертая. Путешествие в страну гуигнгнмов
ГЛАВА I
Автор отправляется в путешествие капитаном корабля. Его экипаж составляет против него заговор, держит долгое время под стражей в каюте и высаживает на берег в неизвестной стране. Он направляется внутрь этой страны. Описание особенной породы животных еху. Автор встречает двух гуигнгнмов.
Я провел дома с женой и детьми около пяти месяцев и мог бы назвать себя очень счастливым, если бы научился наконец познавать, что такое счастье. Я оставил мою бедную жену беременной и принял выгодное предложение занять должность капитана на корабле «Адвенчюрер», хорошем купеческом судне вместимостью в 550 тонн. Я хорошо изучил мореходное искусство, а обязанности хирурга мне порядочно надоели; вот почему, не отказываясь при случае заняться и этим делом, я пригласил в качестве корабельного врача Роберта Пьюрефой, человека молодого, но искусного. Мы отплыли из Портсмута 7 сентября 1710 года; 14-го мы встретили у Тенерифа капитана Пококка, из Бристоля, который направлялся в Кампеши за сандаловым деревом. Но поднявшаяся 16-го числа буря разъединила нас; по возвращении в Англию я узнал, что корабль его потонул и из всего экипажа спасся один только юнга. Этот капитан был славный парень и хороший моряк, но отличался некоторым упрямством в своих мнениях, и этот недостаток погубил его, как он погубил уже многих других. Ибо если бы он последовал моему совету, то теперь, подобно мне, преспокойно находился бы дома в своей семье.
На моем корабле несколько матросов умерло от тропической лихорадки, так что я принужден был пополнить экипаж людьми с Барбадоса и других Антильских островов, у которых я останавливался согласно данным мне хозяевами корабля инструкциям. Но скоро мне пришлось горько раскаяться в этом: оказалось, что большая часть набранных мною матросов были морские разбойники. Я имел пятьдесят человек на борту, и мне было поручено вступить в торговые сношения с индейцами Южного океана и произвести исследование этих широт. Негодяи, которых я взял на корабль, подговорили остальных матросов, и все они составили заговор с целью завладеть кораблем и арестовать меня. Однажды утром они привели свой замысел в исполнение: ворвались ко мне в каюту, связали мне руки и ноги и угрожали выбросить за борт, если я вздумаю сопротивляться. Мне оставалось только сказать им, что я их пленник и покоряюсь своей участи. Они заставили меня поклясться в этом и, когда я исполнил их требование, развязали меня, приковав лишь за ногу цепью к кровати и поставив возле моей двери часового с заряженным ружьем, которому приказали стрелять при малейшей моей попытке к освобождению. Они присылали мне пищу и питье, а управление кораблем захватили в свои руки. Целью их было сделаться пиратами и грабить испанцев; однако вследствие своей малочисленности они не могли заняться этим немедленно. Поэтому они решили распродать товары, находившиеся на корабле, и направиться к острову Мадагаскар для пополнения экипажа, так как некоторые из них умерли во время моего заключения. В течение немногих недель разбойники плавали по океану, занимаясь торговлей с индейцами. Но я не знал взятого ими курса, так как все это время находился под строжайшим арестом в каюте, ежеминутно ожидая жестокой казни, которой они часто угрожали мне.
Девятого мая 1711 года ко мне в каюту спустился некий Джемс Уэлч и объявил, что по приказанию капитана он высадит меня на берег. Я пытался было усовестить его, но напрасно; он отказался даже сказать мне, кто был их новым капитаном. Разбойники посадили меня в баркас, позволив надеть мое лучшее, почти новое платье и взять небольшой узел белья, а из оружия оставили мне только тесак; и они были настолько любезны, что не обыскали моих карманов, в которых находились деньги и кое-какие мелочи. Отплыв от корабля на расстояние лиги, разбойники высадили меня на берег. Я просил сказать мне, что это за страна. Мои люди побожились, что знают об этом не больше меня; они сказали только, что капитан (как они называли его), распродав весь корабельный груз, решил отделаться от меня, лишь только они увидят где-нибудь землю. Затем они немедленно отчалили и, посоветовав мне торопиться, чтобы не быть захваченным приливом, пожелали мне счастливого пути.
В этом горестном положении я направился вперед наудачу и скоро выбрался с песчаного берега и присел на холмик отдохнуть и поразмыслить, что делать дальше. Отдых немного подкрепил мои силы, и я продолжал путь, решив отдаться в руки первым дикарям, которых встречу по дороге, и купить у них жизнь за несколько браслетов, стекляшек и других безделушек, какими обыкновенно запасаются моряки, отправляясь в дикие страны; несколько таких безделушек находилось и у меня. Местность была пересечена длинными рядами деревьев, которые, по-видимому, были посажены здесь не рукою человека, а природой; между деревьями расстилались большие луга и поля, засеянные овсом. Я осторожно подвигался вперед, оглядываясь по сторонам из боязни, как бы кто-нибудь не напал на меня врасплох или не подстрелил сзади или сбоку из лука. Через несколько времени я вышел на проезжую дорогу, на которой заметил много следов человеческих ног, несколько коровьих, но больше всего лошадиных. Наконец я увидел в поле каких-то животных; два или три таких же животных сидели на деревьях. Их крайне странная и безобразная внешность несколько смутила меня, и я прилег за кустом, чтобы лучше их разглядеть. Некоторые подошли близко к тому месту, где я лежал, так что я мог видеть их очень отчетливо. Голова и грудь у них были покрыты густыми волосами – у одних вьющимися, у других гладкими; бороды их напоминали козлиные; вдоль спины и передней части лап тянулись узкие полоски шерсти; но остальные части их тела были голые, так что я мог видеть кожу темно-коричневого цвета. Хвоста у них не было, и ягодицы были голые, исключая места вокруг заднего прохода; я полагаю, что природа покрыла эти места волосами, чтобы предохранить их во время сидения на земле; ибо эти существа сидели, лежали и часто становились на задние лапы. Вооруженные сильно развитыми крючковатыми и заостренными когтями на передних и задних лапах, они с ловкостью белки карабкались на самые высокие деревья. Они часто прыгали, скакали и бегали с удивительным проворством. Самки были несколько меньше самцов; на голове у них росли длинные гладкие волосы, но лица были чистые, а другие части тела были покрыты только легким пушком, кроме заднепроходного отверстия и срамных частей; вымя их висело между передними лапами и часто, когда они ползли на четвереньках, почти касалось земли. Волосы как у самцов, так и у самок были различных цветов: коричневые, черные, красные и желтые. В общем, я никогда еще во все мои путешествия не встречал более безобразного животного, которое с первого же взгляда вызывало бы к себе такое отвращение. Полагая, что я достаточно насмотрелся на них, я встал с чувством омерзения и гадливости и продолжал свой путь по дороге в надежде, что она приведет меня к хижине какого-нибудь индейца. Но не успел я сделать нескольких шагов, как встретил одно из описанных мною животных, направлявшееся прямо ко мне. Заметив меня, уродина остановилась и с ужасными гримасами вытаращила на меня глаза как на существо, никогда ею не виданное; затем, подойдя ближе, подняла свою переднюю лапу — то ли из любопытства, то ли со злым умыслом, — я не мог определить. Тогда я вынул тесак и плашмя нанес им сильный удар по лапе животного; я не хотел бить его лезвием, ибо боялся, что навлеку на себя недовольство обитателей этой страны, если им станет известно, что я убил или изувечил принадлежащую им скотину. Почувствовав боль, животное пустилось наутек и завизжало так громко, что из соседнего поля прибежало целое стадо, штук около сорока, таких же тварей, которые столпились вокруг меня с воем и ужасными гримасами. Я бросился к дереву и, прислонясь спиной к его стволу, стал размахивать тесаком, не подпуская их к себе. Однако же несколько представителей этой проклятой породы, ухватившись за ветви сзади меня, взобрались на дерево и начали оттуда испражняться мне на голову. Правда, мне удалось увернуться, прижавшись плотнее к стволу дерева, но я чуть не задохся от падавшего со всех сторон вокруг меня кала.
Вдруг в этом бедственном положении я увидел, что животные бросились убегать со всех ног. Тогда я решился оставить дерево и продолжать путь, недоумевая, что бы могло их так напугать. Но, взглянув налево, я увидел спокойно двигавшегося по полю коня; появление этого коня, которого мои преследователи заметили раньше, и было причиной их поспешного бегства. Приблизившись ко мне, конь слегка вздрогнул, но скоро оправился и стал смотреть мне прямо в лицо с выражением крайнего удивления. Он осмотрел мои руки и ноги и несколько раз обошел кругом меня. Я хотел было идти дальше, но конь загородил дорогу, продолжая кротко смотреть на меня и не выражая ни малейшего намерения причинить мне какое-либо насилие. Так мы и стояли некоторое время, оглядывая друг друга; наконец я набрался смелости протянуть руку к шее коня с намерением его погладить, насвистывая и пустив в ход приемы, какие обычно применяются жокеями с целью приручить незнакомую лошадь. Но животное отнеслось к моей ласке, по-видимому, с презрением, замотало головой, нахмурилось и, тихонько подняв правую переднюю ногу, отстранило мою руку. Затем конь заржал три или четыре раза, так разнообразно акцентируя это ржание, что я готов был подумать, уж не разговаривает ли он на своем языке.
Когда мы стояли таким образом друг против друга, к нам подошел еще один конь. Он обратился к первому с самым церемонным приветствием: они легонько постукались друг с другом правыми передними копытами и стали поочередно ржать, варьируя звуки на разные лады, так что они казались почти членораздельными. Затем они отошли от меня на несколько шагов, как бы с намерением посовещаться, и начали прогуливаться рядышком взад и вперед подобно людям, решающим важный вопрос, но часто при этом посматривали на меня, словно наблюдая, чтобы я не удрал. Пораженный такими действиями и поведением неразумных животных, я пришел к заключению, что обитатели этой страны должны быть мудрейшим народом на земле, если только они одарены разумом в соответственной степени. Эта мысль подействовала на меня так успокоительно, что я решил продолжать путь, пока не достигну какого-нибудь жилья или деревни, или не встречу кого-нибудь из туземцев, оставляя лошадей беседовать между собой, сколько им вздумается. Но первый конь, серый в яблоках, заметив, что я ухожу, заржал мне вслед таким выразительным тоном, что мне показалось, будто я понимаю, чего он хочет; я тотчас повернул назад и подошел к нему в ожидании дальнейших приказаний. При этом я всячески старался скрыть свой страх, ибо начал уже немного побаиваться исхода этого приключения; и читатель легко может себе представить, что положение мое было не из приятных.
Обе лошади подошли ко мне вплотную и с большим вниманием начали рассматривать мое лицо и руки. Серый конь потер со всех сторон мою шляпу правым копытом передней ноги, отчего она так помялась, что мне пришлось снять ее и поправить; проделав это, я снова надел ее. Мои движения, по-видимому, сильно поразили серого коня и его товарища (караковой масти): последний прикоснулся к полам моего кафтана, и то обстоятельство, что они болтались свободно, снова привело обоих в большое изумление. Караковый конь погладил меня по правой руке, по-видимому, удивляясь ее мягкости и цвету, но он так крепко сжал ее между копытом и бабкой, что я не вытерпел и закричал. После этого оба коня стали прикасаться ко мне осторожнее. В большое замешательство повергли их мои башмаки и чулки, которые они многократно ощупывали с ржанием и жестами, очень напоминая философа, пытающегося понять какое-либо новое и трудное явление.
Вообще поведение этих животных отличалось такой последовательностью и целесообразностью, такой обдуманностью и рассудительностью, что в конце концов у меня возникла мысль, уж не волшебники ли это, которые превратились в лошадей с каким-нибудь неведомым для меня умыслом и, повстречав по дороге чужестранца, решили позабавиться над ним, а может быть, были действительно поражены видом человека, по своей одежде, чертам лица и телосложению очень непохожего на людей, живущих в этой отдаленной стране. Придя к такому заключению, я отважился обратиться к ним со следующей речью: «Господа, если вы действительно колдуны, как я имею достаточные основания полагать, то вы понимаете все языки; поэтому я осмеливаюсь доложить вашей милости, что я — бедный англичанин, которого злая судьба забросила на ваш берег; и я прошу разрешения сесть верхом на одного из вас, как на настоящую лошадь, и доехать до какого-нибудь хутора или деревни, где я мог бы отдохнуть и найти приют. В благодарность за эту услугу я подарю вам вот этот ножик или этот браслет», — тут я вынул обе вещицы из кармана. Во время моей речи оба коня стояли молча, как будто слушая меня с большим вниманием; когда я кончил, они стали оживленно что-то ржать друг другу, словно ведя между собой серьезный разговор. Для меня стало ясно тогда, что их язык отлично выражает чувства и что при незначительном усилии слова его можно разложить на звуки и буквы, пожалуй, даже легче, чем китайские слова.
Я отчетливо расслышал слово «еху», которое оба коня повторили несколько раз. Хотя я не мог понять его значения, все же, пока они были заняты разговором, я сам старался произнести это слово; как только лошади замолчали, я громко прокричал «еху, еху», всячески подражая ржанью лошади. Это, по-видимому, очень удивило их, и серый конь дважды повторил это слово, как бы желая научить меня правильному его произношению. Я стал повторять за ним возможно точнее и нашел, что с каждым разом делаю заметные успехи, хотя и очень далек от совершенства. После этого караковый конь попробовал научить меня еще одному слову, гораздо более трудному для произношения; согласно английской орфографии его можно написать так: houyhnhnm (гуигнгнм). Произношение этого слова давалось мне не так легко, как произношение первого, но после двух или трех попыток дело пошло лучше, и оба коня были, по-видимому, поражены моей смышленостью. Поговорив еще немного, вероятно, по-прежнему обо мне, друзья расстались, постукавшись копытами, как и при встрече; затем серый конь сделал мне знак, чтобы я шел вперед, и я счел благоразумным подчиниться его приглашению, пока не найду лучшего руководителя. Когда я замедлял шаги, конь начинал ржать: «ггуун, ггуун». Догадавшись, что означает это ржанье, я постарался по мере сил объяснить ему, что устал и не могу идти скорее; тогда конь останавливался, чтобы дать мне возможность отдохнуть.
Автор статьи: Великанова Юлия.
