О наболевшем будущем. Русские антиутопии XXI века

Затрагивая тему антиутопий, литературные критики в последнее время не скрывают своего пренебрежения, антиутопии Василий Ширяев и Евгения Лисицына и вовсе относят к фантастике, а Джордж Оруэлл оказывается таким же создателем самостоятельных миров, как Джон Толкиен. Однако само существование классических романов «Мы», «1984» и «О, дивный новый мир», их признание в мировой литературе заставляет всеми силами сопротивляться попыткам искоренить антиутопию как явление. Нежелание литераторов признать антиутопию самостоятельным жанром, возникающее при встрече с дистопическими произведениями, возможно, вызвано недостаточной научной обоснованностью термина. Действительно, о принадлежности антиутопии к системе жанров ведутся споры, выдвигаются различные литературоведческие теории о классификации и специфике антиутопий, но четко сформулированной методологии нет, «железные» нормы не выработаны. В качестве наиболее объективной теории к термину антиутопия можно применить бахтинскую концепцию о вторичных (сложных) жанрах. В этом случае антиутопия как вторичный жанр имеет право на собственный исторический путь, без пересечения с научной фантастикой и фэнтези.

Несколько сложнее ситуация обстоит с классификацией, так как общеизвестные антиутопии строятся примерно по одинаковой схеме, где различия наблюдаются или в развязке сюжета – герой либо бунтует, либо принимает систему, или в доминирующей проблематике – социальная, биологическая, политическая направленность. Так или иначе, разделение романов по одному из вышеуказанных признаков является экспериментальным, жанр все ещё находится в процессе становления и его настоящую роль можно будет оценить только через десятилетия.

Олдоса Хаксли, Джорджа Оруэлла, Евгения Замятина можно назвать приверженцами классической линии развития антиутопии. Время действия в этих произведениях – необозримое будущее (на момент первого издания романов – 1932, 1949 и 1920 соответственно). Мир делится на цивилизованный, подчинённый тоталитарной системе, и дикий, где выше ценится иррациональное мышление. Тем временем бунтующий главный герой пробивает стену между этими двумя мирами, чтобы освободиться от диктатуры и насладиться всей дикостью чувств.

Более поздние авторы, назовём их представителями второй волны антиутопий, в качестве одной из задач ставили преодоление классической сюжетной схемы. Уже в романе шведской писательницы Карин Бойе «Каллокаин» (1940) появляется герой, который, даже потеряв всех близких, продолжает защищать тоталитарный строй своей страны. Владимир Сорокин пошёл дальше, ему удалось сдвинуть точку видения, придав произведениям пародийную наклонность, так что тоталитаризм, преподнесённый как фарс, кажется не столь мрачным, как мир Оруэлла.

Когда эффект новизны спал, само антиутопическое построение сюжета стало восприниматься как штампованное. По сути, главная проблема и вопрос «Что делать?» были решены: или бунт, или полное смирение (как у Лео из «Каллокаина»). И тогда приходится обратиться к началу логической цепи – а как эта система строилась? Не могли же все свободно мыслящие граждане в одночасье превратиться в солдат, соратников по борьбе и безымянных марионеток?

Эту почву попыталась прощупать Вера Богданова в романе «Павел Чжан и прочие речные твари». Она пишет о будущем, которое, кажется, наступит уже завтра: виртуальные очки-«арки», влияние китайской культуры, – это не полноценная гиперболизация, а лишь логическое развитие уже существующих и явно ощутимых тенденций. Образ жизни Павла, окружающий его быт, – всё говорит о современной реальности. Автор будто намеренно указывает на ближайшее будущее, упоминает узнаваемые московские локации, чтобы исключить возможность соотнесения места действия с альтернативной реальностью.

Во всем тексте чувствуется неизбежность дистопии, расцветающей в сознании самих людей. Чжан воспринимает предстоящую систематизацию и чипизацию (ключевое её проявление) как спасение от собственной боли и одиночества. Подобно Раскольникову, ему нужно было совершить случайное, бессмысленное убийство, чтобы увидеть в себе живого человека. Как справедливо отмечает И. Богатырёва, автор рецензии «Перепонки между пальцами» (журнал «Новый мир», № 8, 2021), протагонисты Соня и Игорь получились «интереснее» и многограннее Павла Чжана, чей внутренний мир и мотивации для читателя остаются загадкой. Однако бунт Павла, который рассказывает человечеству о готовящейся насильственной чипизации, важнее прозрения Сони, спрятавшейся от цивилизации в деревне. Этот бунт продолжает линию развития пробудившихся чувств Павла, некоей человечности, которую он скрывал за образом мифической «твари». Более того, Вера Богданова следует по стопам писателей «третьей волны», наподобие англичанина Дэвида Митчелла, в творчестве которых появляется идея жертвенности главного героя во благо остальных людей. Соня же попросту закрылась в раковине своего внутреннего мира, подальше от всей болотной «мути», которая, если верить предсказаниям Хаксли и Замятина, всё равно её достанет.

Образ человека-ракушки менее героичен, а оттого более реалистичен и более применим для современной литературы, где героизм вызывает нежелательные ассоциации с романтизмом. Сергей в романе Дмитрия Данилова «Саша, привет!» вовсе не предрасположен к бунту, он прекрасно осознаёт всю абсурдность новых законов, где связь с двадцатилетней девушкой признана педофилией и карается смертной казнью, тем не менее, способен лишь недовольно бубнить себе под нос и плакаться жене в жилетку. И всё же в современном мире сам себя он считает героем – «геройски» ведёт блог в фейсбуке даже после блокировки аккаунта, со временем перестаёт шарахаться от расстрельного аппарата по имени «Саша», даже начинает с ним здороваться. Постепенно съезжая с катушек, пытается говорить со священниками о политике.

В целом персонажи романа малосимпатичны. Дмитрий Данилов наполняет речь вузовских преподавателей словами-паразитами и обсценной лексикой, отупляет их, намеренно гиперболизирует развитие образа интеллигенции середины 20-х годов XXI века в негативном ключе. Но от этого они более реалистичны, их намного проще представить в качестве серых жителей антиутопического мира, они не Дикари и не Риссены. Ужесточись законы ещё больше, они только замкнутся в своей раковине и будут ещё тише жаловаться на несправедливую судьбу, а то и вовсе замолкнут.

Герои предантиутопической реальности Данилова – кусочки пазла, которые при желании можно подрезать и подкрасить, чтобы сложить желаемую картину тоталитарного строя. Новая точка видения через призму маленького человека, который так и останется одним из винтиков, а также реальность, приближенная к нашей, придают жанру антиутопии новую правдоподобность и устраивают читателю встряску. Тем более, что весь окружающий мир, за исключением закона о совершеннолетии и «гуманизированной» тюрьмы, соответствует современным реалиям – от инфраструктуры Москвы до массового перехода образовательной системы в дистанционный формат. В этой реальности тюрьма битком набита заключенными, не совершившими серьёзных преступлений с моральной точки зрения, все они приговорены к смерти, и никто из них не возражает. Они не просто смиренно соглашаются с наказанием, они ещё и принимают негласное правило – запрет на общение заключённых между собой на территории тюрьмы. Люди сами преградили себе последний путь к духовной жизни, а из обесцвеченных и морально уничтоженных граждан легко складывается реальность классической антиутопии.

Роман Дмитрия Данилова вызывает множество вопросов, на которые автор так и не дал ответа. Можно ли избежать этого тоталитаризма? Кто виноват в сложившейся картине мира: безгласный народ или ожесточившееся государство? Почему разные люди, с различным характером и опытом одинаково ведут себя в экстремальной ситуации, в которую ставит их автор? Ответами могли бы послужить уличение в шероховатостях романа, построчный разбор текста романа «Саша, привет!» в поиске отсылок к более ранним текстам Данилова или… произведения других авторов, которые продолжат прокладывать мост между классическим реалистическим романом и антиутопией, всё больше и больше укореняя жанр дистопии в восприятии русской аудитории.