О матери и девяностых. Цикл эссе Анны Аликевич

1.

Да кто читает всю эту околобиографическую жвачку! Вон, мы не можем упорядоченно прочитать даже о Гагарине и Цветаевой, так когда еще дойдет очередь до наших современников, особенно учитывая, что интересы в этом направлении управляются медиа? Если б еще это была биография Земфиры, а кому надо, как «красные брали Перекоп» или поиск очередного «несвятого святого»?» Конечно, что великий подвиг в глазах очевидца (отнюдь не у всех очевидцев есть глаза), для человека постороннего может быть статистикой. Простой пример: мы знаем о подвиге одного военного, закрывшего собой пулемет, но на самом деле таких людей было немало. Почему-то одного история выхватила, об иных умолчала. Так и мирское делание, и духовное (если только речь не о великих святых) — повторяемо. Наверняка были в мире в эту же эпоху люди, свершившие подобное. Ну, так что же, чужой подвиг становится от этого меньше или не заслуживающим описания? Или, напротив, все они связываются невидимыми нитями, как знамение своего времени, свидетельство надежды и Бога?

Для себя я условно разделила, что есть подвиги, ведущие к гибели героя, как бы венчающего свою славу «красивым уходом». Но куда более ценны для меня подвиги тех, кто продолжил свой жизненный путь, и не только был больше всех людей в момент свершения, но и показал торжество жизни, а не гибели героя. Человек, о котором я хочу рассказать, именно такой — после великого деяния он продолжил свой мирской путь. Некоторые считают, что «без красивой венценосной гибели — это не совсем герой» — он не ушел со славой, а доживает, да еще как. Знаете, почему люди предпочитают тех, кто погиб и увенчал финалом свое деяние? Потому что, когда герой живет дальше, есть риск, что он тоже в чем-то окажется человеком. «Либо умираешь героем, либо живешь, пока не обратишься негодяем», — как говорят в Америке о двойственной природе феномена: один полюс всегда тайно скрывает в себе или подразумевает другой. А это так и есть: герой — он человек. Он может хотеть выжить, вопреки «природе героизма», более того, на протяжении жизни он может совершать неоднозначные и даже импульсивные поступки, он может стать меньше себя великого — и в этом, наверное, главная опасность для боготворящих его ближних.

Когда долго живешь с человеком, то живешь уже не с героем, а с условно равным, в короне чай не пьют. И вот тогда происходит самое несправедливое и необъяснимое, но в то же время логическое. «Да чем ты так уж отличаешься от меня? Где позолота, где серебро?» Одно дело, когда это чужие, не знающие, родившиеся позже, как написал Евтушенко о своей матери: «Молодые красавицы с прической под юную Дурбин почти не слушали сломанный голос старой, худой, некрасивой певицы, не зная, что она — победитель». Да, трагедия пережить самого себя. Однако и самый ближний с годами уже не видит в родном человеке света того величия, словно бы он приглушается. Время властно над нами. И мы уже думаем, а так ли велик был его подвиг, это не звезда во лбу, даже не книжка с медалькой — может быть, если люди так легко забыли, то и значение его не столько велико? Где существует прошлое? Может, его просто нет, а всё, что есть, — это только сейчас? А кто это сейчас — человек, о деяниях которого забыли? Небогатый, незнатный, неродовитый, как все! О, ирония, тот, кто был не принимаем всеми, потому что ничто в нем не было, как во всех, теперь кажется «как все»!

Невольно кощунственно думаешь про тех, кто пережил свой блеск — каково им, всю жизнь стремившимся быть другими, в итоге быть принимаемыми именно за этих других? «Что может быть хуже, чем стать, как эта невзрачная толстая старуха, которая была винтиком всю жизнь?» Но именно эта старуха и не была тем самым «винтиком»! Вот в чем вся ирония. И все же я за жизнь, а не за красивую гибель героя. Да кто это только выдумал, что подвиг неполный или он меньше, если человек остался жив? Как говорила Софи Лорен: «Так этого недостаточно? Я должна была умереть?». Люди всегда хотели гекатомб, иначе в чем отличие, если герой не пожертвовал жизнью ради свидетельства своей уникальности. На самом деле, за такой позицией стоит лишь тайное недоброжелательство, связанное с тем, что герой не только отличался, но еще и получил долгую жизнь. А значит, нет никакой цены геройства, нет «плохо, но долго» — есть или жизнь со смыслом, или существование «по остаточному принципу» — вот это и дает понять выживший герой. Поэтому его не предпочитают.

2.

Мне кажется, у людей, детство которых не пришлось на тяжелый исторический период, оно с большей вероятностью может стать копилкой лучших воспоминаний — если они сохранятся. Мое сознательное детство пришлось на самое начало девяностых, и было миром мечты. В те трудные для страны годы, когда многие первоклассники познакомились с талонной системой, наша семья, напротив, достигла пика материального успеха. Отчим работал в ювелирном бизнесе (скупка), калымил и даже держал работника. Парадокс же заключался в том, что и наши бабушка и дедушка, как ни странно, не бедствовали в это время. Дедушка, военный в отставке, устроился в Медведково в лотерейное агентство выходного дня (и ездил по три часа в один конец, вставая затемно). А бабушка, педагог, впервые начала брать учеников — в то время нормальная сегодня практика (бывшая, кстати, и при советской власти, но подпольно) была не принята среди официально работающих людей. Несмотря на благоденствие в целом, наличных денег у нас не было практически вообще. Впоследствии мать пораженно вспоминала, что, при обеспеченной в целом жизни, отчим не давал ей, сидящей с малышом, наличных средств. И ей приходилось унизительно просить небольшие суммы на новые сапоги или понравившуюся кофточку у собственных родителей, у которых эта ситуация тоже не находила внятного объяснения.

Возможно, тот опыт матери стал одной из причин, почему «купюрные» и «железные» деньги, а не абстрактный достаток всегда вызывали у нее опасение и даже страх. Помню, что по ковролину в комнатах всегда было рассыпано множество мелочи, ничего не стоящей, но никому и в голову не приходило ее подобрать. Мне думалось, что это какой-то ритуал «к богатству», но впоследствии мать сказала, что причина, скорее всего, заключалась в рассеянности и неважном зрении отчима. Перетягивая банкноты разного достоинства и происхождения — аптечными резинками, мелочь он не мог систематизировать, и она просто рассыпалась везде. Особенно много ее валялось в машине, в нише переключателя скоростей.

Помню, первые два рубля были даны мне в возрасте десяти лет, чтобы впервые доехать на автобусе в бассейн одной. Меня так поразила возможность иметь свою монету, что я положила ее в капсулу от шоколадного яйца и сберегла, а ходила пешком. Наша мать была убеждена, что наличные деньги детей развращают, и никогда не давала нам несколько рублей на школьный буфет, что вызывало насмешки одноклассников и непонимание учителей. Все изменил трагический случай, когда, тщательно оберегаемая от «развращения деньгами», моя сестра, девочка редкой красоты, уже становящаяся девушкой, не имея денег на вожделенную булочку, едва просто-напросто не взяла предложенную ей купюру от «бескорыстного доброжелателя». Этот инцидент глубоко потряс мою мать, с сестрой провели очень серьезную, но мало понятную ей, в силу возраста, а особенно консервативного воспитания, беседу «о добром, благородном дяде», и нам стали давать карманные деньги на проезд и школьный обед.

Социалистические убеждения о вреде денег внезапно обернулись своей другой стороной — вредом их отсутствия — в мире новорожденного капитализма. И это многое изменило в нашей матери, более того, я бы сказала, что сестра взорвала ее неколебимый социалистический мир романтической мечты и нравственного эталона. Развернув в русло совершенно иной реальности, которую можно морально не принимать, но жить в ней все равно приходится. Возможно, это была первая серьезная трещина в ее нравственных представлениях. В те же далекие годы, которые стали основной частью воспоминаний почти всех их современников, я запомнила только два эпизода. Нам очень редко покупали что-то, кроме одежды и еды, хотя, повторюсь, жили мы более чем зажиточно. В то время в киосках стали появляться первые «серийные» игрушки, маленькие резиновые куколки в блестящих упаковках, и мне очень хотелось такую вещь, стоившую пустяк, но не отвечающую принципам воспитания в семье. Все, что нужно, родители выберут и купят сами.

Каждый день, ходя мимо ларька, я останавливалась и смотрела на эту куколку, как понимаю теперь, это была русалочка, гибрид пупсика и рыбы. Не знаю, почему мама решила сделать исключение, но однажды она купила мне эту игрушку. Положив ее в наполненную ванну во время очередного купания, я ощутила волшебство происходящего, словно мир вдруг стал другим — и стало возможным то, чего никогда не случалось, вода стала более зеленой и бирюзовой, нежели она была, и мир показался мне даром. Надо сказать, что свекровь и отчим никогда не делали в материальном отношении различия между моей сестрой и мной, и конечно, мне даже трудно вообразить, каких доходов им стоило обеспечить мне такую жизнь в детстве, поскольку моя мать практически не работала первые три года после рождения сестры. Это все пришло мне в голову много лет спустя, когда я сопоставила скудную и отчаянную жизнь моих ровесников в то трудное время и полное отсутствие воспоминаний о каких-либо житейских неустройствах у меня.

В детстве мне не казалось, что я живу как-то особенно, — я поняла это много позже, когда жизнь стала совсем другой. В начальной школе же меня поражали рассказы одноклассников, что кто-то приехал в наш город, потому что на его родине совсем нет работы (есть такие места?). Что кто-то живет без горячей воды, ходит мыться к бабушке (бывают квартиры без горячей воды?). Что девочка из многодетной семьи ест в столовой по бесплатным талонам (неужели они настолько плохо живут, что дома даже нечего есть?). Словом, только постепенно я осознала, как отделен и защищен от внешней реальности был тот мир, где прошло мое детство. Никто никогда не рассказывал мне, что мы живем не как все (однако я все же не усвоила мамино осторожное «как все» в ответ на все вопросы о детстве). Что не из воздуха возникают красивые квартиры, быстрые машины, многокомнатные дачи, туфли на каблуках, сережки в ушах, коллекционные издания и даже банально икра. Возможно, потому, что мы были воспитаны в представлениях, что значимо только духовное и нравственное, вопросы о возникновении материального тревожили нас очень мало и стали как-то выходить на первый план только тогда, когда наша жизнь изменилась в этом отношении.

Новые родственники никогда не давали нам понять, что мы чем-то им финансово обязаны, живя с ними, а мы не ощущали этого по юности и, возможно, недостатку ума. Другим же воспоминанием, о котором я хотела рассказать, было варенье. Не какое-то бабушкино варенье, конечно. Речь о культивированном шиповнике. Дело в том, что на своей даче свекровь выращивала несколько кустов болгарского плоского шиповника. Не то чтобы она как-то за ним ухаживала, но урожай он давал каждый год, нам много говорили об опасности его ворсинок, чтобы мы не поедали его ягоды. После сбора ягод за час-полтора свекровь делала «пятиминутку», и на этом ее хозяйствование оканчивалось. Но варенье, получаемое из этих ягод, не походило ни на какое другое, свекровь называла его розовым, хотя на самом деле розовое варенье — это засахаренные лепестки. Это воспоминание как бы содержит в себе всё — и сами кусты, и ворсинки на ягоде шиповника, если ее разломить, и мгновенную заливку кипятком и поспешную варку ягод, и само это варенье, тут же съедаемое. Свекровь почти не уделяла готовке ни времени, ни внимания, но никто не делал этого так вкусно, как она. Жизнь парадоксальна, лишена всякой прямой логики и удивительна, и это главный урок, вынесенный мною из того времени.

3.

Чудо некомфортно не только для окружающих, но для того, с кем происходит. Это не свет с неба, превращающий чудовище в царевича, не вода, превращающаяся в вино. То есть да, но суть в том, что невозможное становится возможным, невообразимое реальным, а вот человек остается, каким и был. Малым, если он мал, слабым, если он слаб, и какая-то сила дается ему, он носитель этого дара теперь, однако он не прибавляет ни роста на локоть, ни других качеств. Да, Господь обещал обетованную землю своему народу, но каким путем и чем она оказалась? Также и чудо — даже когда оно происходит, это очень долгий и трудный путь, а не мгновенное преображение. Чудо — это путь. Со стороны или уже постфактум от потомков — рукоплескание, но внутри это не полет, не шествие во славе, это тяжело, мундир не подходит, конь слишком высокий, огонь обжигает, а руки дрожат. На все это у избранного нет времени, он и так получил то, чего не получил никто, и еще он будет жаловаться, что сапоги тесны, голова болит, в висках стучит и небо с овчинку? Можем ли мы вообразить ноющего Гагарина? Залез в кузов…

Оказывается, то, что в книгах и песнях прекрасно и вдохновляет потомков и художников, в реальной жизни тягостно и гнетуще несмотря на то, что человек все же сознает, кто он и что делает. Восторг, счастье, эйфория, «душа поет» — все это отсутствует в исторический момент происходящего, а возникает потом и, как правило, в книге. В момент приближения к историческим событиям и они приближаются к тебе, становятся не такими большими и блестящими, а словно сжимаются в размере, чтобы и ты мог туда запрыгнуть, встроиться в эту цепочку, впечататься в вечность, если угодно, — или это ты волшебным образом временно вырастаешь? В любом случае, у прекрасной статуи проступает вполне людское лицо, и ты понимаешь вдруг ее речь, и видишь, что вы словно бы даже похожи… Как вы можете быть похожи? Не она ли создала у тебя это чувство сходства, причастности, а на самом деле ты далека, ты комашка, и упадешь обратно на далекую землю, а корабль истории пойдет дальше, в небо? Мало того, ты вдруг видишь, что корабль ржавый и грубо сделан, что у капитана не хватает руки и он пьян, что море не синее, а черное, что рядом все не так, как внизу, и что матросам все чертовски надоело, и они ссорятся, и холод, холод…

А издали кажется, что здесь всегда огонь, всегда свет, и Атлантида уже на горизонте. И когда ты видишь правду, она может напугать, и маленький человек скажет — я передумал, здесь все не так, совсем не так, как в книге, как в песне. Шанс на смерть, немного на жизнь, но точно не на покой и мир, и может быть, это не то, чем я хотел бы стать? Может, это вообще не тот капитан — ведь издали не разглядеть подробностей? И тогда корабль не возьмет сомневающегося и отправит его обратно вниз. Несостоявшегося героя охватят сожаления, и жизнь его пройдет без всякого смысла, но периодически он будет вспоминать, что у капитана не было одной руки, и от него шел холод, и матросы ненавидели друг друга, и курс был не туда. И он будет думать, сделай он другой выбор, ведь еще неизвестно, выжил бы он? История не знает сосложения. А в этот раз Голландец возьмет на борт. И тут пассажир поймет, что он — это уже не совсем он, на нем чужая форма и чужие обязанности, у него даже имя поменялось, все болит от новой работы, и всем без разницы его чувства и трудности — здесь другие приоритеты, как говорится, здесь большая игра.

Большую часть беременности мать провела на огромной даче отчима в сорока минутах езды от районного города. Старинный купеческий дом, бывшая ткацкая мастерская, был куплен в семидесятые главой семейства, руководящим работником, тогда это называлось словом «номенклатура». Отчиму было 35, когда он унаследовал всё. Такое огромное хозяйство, конечно же, не могло поддерживаться парой человек, особенно полностью. Но в те годы работника еще не было, отчим был моложе, самостоятельно колол дрова, протапливал оба этажа, поддерживал баню и тепличные помещения. Каменный низ, бывшую мастерскую, прогреть было труднее, зато и тепло держалось трое суток, деревянный верх нужно было прогревать раз в два дня, кроме летнего и окололетнего времени. Кроме этой, чисто мужской работы, имелись яблоневый сад и кустарники, теплицы, огород, пахотная целина, и всё это подразумевало заботу преимущественно женскую. Следует признать, что отчим, хотя на вид был человеком хрупким, обладал достаточной физической силой для поддержания дома, имел многолетний опыт. Однако наша мать несмотря на то, что не была белоручкой и ее собственные родители имели дачку, очень быстро поняла, насколько не по силам ей обязанности новой хозяйки.

Поняла это по боли в спине, по головокружению, по гудению крови, и мысль, что ее грядущее материнство должно ежедневно сочетаться с этим кругом обязанностей, повергала ее в безысходность. Однако для супруга ее тревоги и состояние оставались тайной — взрывной и переменчивый человек, он бы не смог ее понять, а возможно, и осудил бы за недовольство такими возможностями. Тот год она пережила, но до сих пор воспоминания о том, как она, подвязанная корсетом из-за огромного живота, в ужасе поднималась и спускалась по крутой лестнице, чтобы подать вовремя к столу или унести ненужное, подтопить печь, проверить готовящееся блюдо, укрыть на ночь растения, наконец, и поучаствовать в беседе об искусстве, хотя бы ради приличия, — погружают ее в кошмар. Обыкновенная человеческая несоразмерность едва не стала причиной беды. Так дача стала обиталищем призраков и дурным сном, ее богатая история (вот говорят — «всё дышит прошлым и его тайнами» — и это не просто слова, такие места действительно есть, однако не всем нужно это прошлое) приютила еще одно событие — ожидание еще одного наследника, продолжателя старинного рода. Может быть, так должно было быть, ведь где еще, как не в родовом гнезде, ему готовиться к появлению? Может быть, какая-то тайная природа земли или сама сила национальной истории поддерживала свое древнее древо, когда ему суждено было прирасти новой ветвью и протянуть в неведомое будущее свое могучее продолжение — продолжение ученых и богомолов, воинов и ведущих торг, вдохновительниц и борцов? В самом деле, не удивительно ли, что слабая здоровьем женщина, несмотря на все тяготы, родила здоровый и крупный плод? Безусловно, есть силы, поддерживающие «бывшего» простого человека в то время, когда он участвует в чем-то большем. Подспудно вливающиеся и питающие его маленькое существо. Не всегда это тайное участие комфортно для человека, словно некое инородное течение пробивается в него и начинает господствовать, делая его сильнее, но вместе с тем руководя посредством него и изъявляя свою волю. А когда роль сыграна, дополнительные потоки покидают избранного.

Поскольку моя мать не являлась часть этого древа, видимо, его корни и соки временно питали ее, ради предназначения, а затем отхлынули, сделав вновь обыкновенной — так ли это? Или навсегда остается нечто в той, которая присоединила еще одну ветвь? Сегодня ученые доказали, что частицы кровотока плода остаются всю жизнь в организме матери, тогда, наверное, и часть того великого всегда останется ее частью… Этого я не знаю. Но зато знаю, что даже большая любовь, о которой мечтают многие, в том крошечном проценте случаев, когда она осуществляется, сопряжена с предельной нагрузкой для простого человека, с дискомфортом его бытия. И хотя она созидательная, она продолжает жизнь на земле и историю в ее глубине, однако в конкретный момент для ее непосредственного участника она может быть мучительной, тягостной, сопряженной с самыми разными страданиями и неприспособленностью. Но это не значит, что она не настоящая, какая-то не такая. Просто, вероятно, на земле, где вещи материальны, а не небесны, они с трудом входят во взаимодействие, и даже если большая цель определена, то ее фактическое осуществление сопряжено с потрясениями, побочными последствиями, и множеством обстоятельств и событий. Которые уже нельзя ни проконтролировать, ни остановить — издержки исторического процесса, или, выражаясь прагматично, щепки летят.

Когда происходит поворот исторического колеса, когда движутся тектонические основания, всё остальное потрясается и разрушается, чтобы затем принять и осознать уже новый мир. Адаптируясь, прилаживаясь к нему, его ценностям, направлениям, особенностям, новому наступившему времени, подмявшему старые напластования, — и порой возмущенно комментируя того нового слона на черепахах, на котором все они теперь сидят не совсем по своей воле. Чем ты старше становишься, тем ближе к мысли, что большая история — не рациональная вещь, а непознаваемая умом, и казавшаяся в молодости абсурдной фраза о том, что «никак не могли двинуться, потому что кого-то ждали», внезапно возникает перед тобой во всей ее очевидности. Мог ли это быть кто-то другой, а не конкретно этот человек, работает ли принцип заменимости? Сегодня у меня нет ответа на этот вопрос.

4.

Напоследок я расскажу вам о том, о чем не имею ни малейшего представления, кроме книжного, — о событиях, произошедших столетие назад. Что не может быть названо истиной, это зыбкие воды, подобные рассуждениям булгаковедов о том, был ли историк Бездомный достойным человеком или скороспелкой института красной профессуры? Злом или раскаявшимся добром? Для чего думать о том, что ушло навсегда. Дореволюционная гимназия, как пишут, давала достаточное образование для педагогической деятельности, но и поступали туда не со знанием азбуки. Вряд ли девочка из бедной семьи, которая никогда не училась ни языкам, ни танцам, ни пению, ни азам этикета, могла поступить в такое заведение и его окончить с правом преподавания. Поэтому, как бы бедна, проста и скромна она ни была, речь не о той бедности и скудности, которая присуща была бы крестьянке, работнице или дочери мелкого железнодорожного, конторского служащего. Вообще же женщина в революцию — а речь именно о такой женщине, о бабушке отчима, о матери свекрови, — должна была обладать определенными свойствами личности, а не только знанием начатков латыни и античной литературы, чтобы продолжить свое образование в университете, например в медицинском. «Не на дантиста, не на педиатра — хирурги революции нужны», — как задорно писал Евтушенко в ранней своей поэме. Но эта женщина не имела интереса к революции, она была монархисткой, едва не утратившей веру в Бога. Ее мечты были связаны со служением тому, во что она еще верила — науке. А вовсе не идеологии, и потому это был, как известно, самый скверный выбор для того времени, но об этом тогда мало кто знал.

Мы можем только догадываться, как погруженная в медицинскую, резво идущую в гору карьеру жена преподавателя одного из ведущих вузов столицы растила троих детей, которые все были погодками. Тогда «карьера» не заключалась в написании диссертации при кафедре — это была медицинская практика. У детей были бонны — в то время как надвигался год великого перелома. О разновременье много пишут сейчас, дескать, были лакуны в истории, которые до сих пор не отражены. Так вот, то межвременье — одна из них. Один уже живет в Октябре, а другой до сих пор при царе, один видит себя в Париже, а дни его сочтены, другой мечтает о роскошном жилье и всеобщем равенстве, а пуля для него уже отлита. Так вот, я могу сказать лишь то, что на момент приближения того самого перелома чета молодых ученых дворянского происхождения не рассматривала новшество детских садов и яслей для своих отпрысков. Кстати, универсальные ясли не изобретение коммунизма, отнюдь, однако далеко не все люди их поклонники — были и есть. Как показала практика, отсутствие дошкольного образования по советской схеме отразилось на потомках ученых крайне положительно. В детской висели карта мира и карта ископаемых, в няньках жила религиозная одинокая родственница благородного происхождения, но это не точно; окна выходили на старый Храм Христа Спасителя, а потолки были такой высоты, что в светлую ночь, казалось, по ним двигались тени верблюдов пустыни.

В то же время, жизнь была скудной, материальных излишеств у обитателей комнат у Цветаевского музея не было. Понимаю, что хочется задать вопрос и про создателей данного заведения, вообще про то, кого знали и видели они, кого застали, что запомнили. Тем более, как говорится, география располагала. Увы, скорее всего, спрашивать уже поздно. Но главное мы поняли — что время — это не от сих до сих, не так и вот так, не правда и ложь, не красное и белое, а красное и черное. А все было очень сложно, не так, как рассказывают, не так, как пишут, и даже не так, как фиксирует документ — только сведя всё воедино, найдя многие свидетельства об одном и том же, мы можем предположить примерную картину. Как это сейчас сделала я.