«Новое время требует реакции на новые вызовы». Интервью с поэтом Борисом Кутенковым

«Новое время требует реакции на новые вызовы»

(интервью с поэтом Борисом Кутенковым)

Составители антологии об ушедших поэтах открывают неизвестные имена.

При всех жутких трагедиях XX век для России оказался богатым на выдающихся поэтов. Речь тут не только о вершинах Серебряного века и даже не о самых известных «шестидесятниках», а о тех многочисленных именах, которые продолжают открываться жадному до стихов читателю.

Поэт, редактор, литературный критик Борис Кутенков – один из тех, кто даёт новую жизнь произведениям забытых и малоизвестных авторов, которых уже нет с нами. Вместе с коллегами, Николаем Милешкиным и Еленой Семёновой, он уже подготовил двухтомную антологию «Уйти. Остаться. Жить», посвящённую поэтам, ушедшим в 1970-80-е, и книгу о поэтах, ушедших в постсоветское время. На очереди – сборник, ставший своеобразным постскриптумом к первому тому «Уйти. Остаться. Жить», – о поэтах, чья жизнь оборвалась в 90-е. Им не было ещё и сорока, но они успели проявить свой талант. Об искрах таланта и именах, а также о книжной серии «Поэты литературных чтений «Они ушли. Они остались», книге Алексея Сомова и многом другом Борис Кутенков рассказал «Pechorin.net».

Беседовал Александр Трегубов.

– Когда вы приступали к подготовке антологии о поэтах, ушедших молодыми в 90-е, было ли некое представление о том, чем эти авторы принципиально будут отличаться от предшествующего поколения, и, если да, то насколько оно оправдалось?

– Сложнее всего говорить о тенденциях, особенно когда работа ещё в процессе. Каждый день приносит открытия. Кроме составления подборок и обсуждения статей, идёт работа в Ленинке плюс перерывание мемориальных интернет-страниц. Причём не только литературных. Например, нам удалось найти нескольких очень значительных поэтов в разделе «Авторы, которых уже с нами нет» на портале Stihi.ru и на сайте, посвящённом могилам ушедших поэтов, среди километров любительского стихотворчества. Работа продолжается в режиме нон-стоп днём и ночью и ориентирована прежде всего на то, чтобы достойно представить самых разных авторов, погибших молодыми в 90-е годы. А какие-то тенденции удастся отразить уже позже, в предисловии и рецензиях. Да и как сравнивать сумрачного «традиционалиста» Александра Сопровского, о котором невозможно говорить вне контекста политических реалий его времени, и аполитичного львовского хиппи Артура Волошина с его образом романтического рыцаря? Барда Катю Яровую – и принципиально далёкого от какой-либо песенности, ассоциативно-многослойного Игоря Буренина?

Однако некоторые сопоставления сделать уже можно. Объединительный принцип антологии один – уход до сорока лет, рано и несправедливо оборвавшийся путь при наличии зрелой поэтики. Поэтому мы имеем дело если не с одним поколением, то с людьми, которые равно испытывали надежду на светлое будущее девяностых и либо успели разочароваться в новом времени с его прагматичностью задач, либо время само перечеркнуло их иллюзии неотменимым обстоятельством – смертью. Жизнь наших героев оборвалась в самом начале вхождения в новое время – обещавшее, но не воздавшее каждому по заслугам.

Ещё один принцип, по которому можно провести сопоставление, – абсолютная отъединённость от конформной советской поэтики и свобода, выражаемая в разных стихах по-разному. В романтической театрализации Артура Волошина («Отдать лакею стремена...»); в декларациях «светлого завтра» у Дмитрия Долматова – с иронической противопоставленностью советским лозунгам («В шестнадцать лет я буду коронован / Во имя счастья мира и труда...»); в горьковатой интонации Александра Сопровского – с его честным дезавуированием благостности советской песни («Кто на Пресненских? / Тихо в природе, / Но под праздник в квартале пустом / Бродит заполночь меж подворотен / Подколодной гармоники стон»); в принципиальном нежелании получать знаки отличия – в случае с Янкой Дягилевой, одной из самых ярких фигур позднесоветского андерграунда...

Впрочем, поэзию создают прежде всего личности и только во вторую очередь – тенденции. И интереснее всего сказать об авторах, пока не занявших достойного места в поэтической иерархии, чему, надеюсь, послужит выход третьего тома «Уйти. Остаться. Жить». Назову четыре имени, ставших мне особенно близкими при работе над антологией.

Настоящее открытие будущей книги – уже упомянутый львовянин Игорь Буренин (1959 – 1995), которого можно назвать наследником метареализма условно «ждановского» извода: то же пребывание «в недозволенной мгле языка» (мы так и назвали подборку), правота звука – завораживающая и не нуждающаяся в дополнительном обосновании «содержанием»:

на дне языка в голубиных потёмках живого –
за земли ушедшей под воду голодной низины
отдавший и вязкую спелость инжира в корзинах
и сизый в глубоком глотке голубеющий воздух

При этом абсолютно пастернаковский восторг перед чудом бытия и ощущение своей избранности перед этим чудом:

Я, приглашённый лесом полежать
в степях травы, в цветке от камня Слова,
люблю тела улиток сквозь остовы
ореховых доспехов, чту ежа
и день пою, в который отмель взгорья
густа везучей живностью небес

Не правда ли, при чтении этих стихов вспоминаются лучшие вещи Леонида Аронзона?

Игорь Буренин. Фото из личного архива Ксении Агалли.

Ярославский поэт Сергей Галкин (1970 – 1994) учился в Литинституте; как и многие авторы будущего тома, был убит и, как многие, забыт после смерти. Самый, что называется, «неровный» из наших героев, у которого мы в результате споров и длительных обсуждений выбрали шесть крепких стихотворений – это, по сути, полноценная подборка. Читая его стихи, понимаешь, насколько плодотворным может быть мандельштамовское влияние (иногда вызывающе подчёркнутое).

Альтернативный историзм у Галкина («кормить воробьёв у Трои», «сделал ход конём. Но Москва – не Троя!») сочетается с грубой земной реальностью Литинститута, именуемого «жёлтым домом», ассоциируемого с потерянным поколением тех, чью «спящую славу» дворник «ворошит никуда не спешащей метлой». Мне дорого его имя ещё и по ностальгическим причинам: навсегда запомню, как Ирина Медведева – увы, ныне уже покойная, – соорганизатор наших Первых Чтений «Они ушли. Они остались», читала его строки «Как жутко нам, галчонок, / Околевать!» в Лермонтовской библиотеке – с особой, надрывной интонацией, приспустив на нос очки:

Рано утром, когда ещё реки
В отраженьях содержат огни,
Подними мои медные веки,
В ледяные глаза загляни,
Этой жизни магнитную нитку
Раздвои о цирюльничью сталь,
Как на самую лютую пытку
Позови меня в светлую даль

Про урождённого львовянина Артура Волошина (1962 – 1991) вспоминают так (цитирую друзей Волошина, которых расспросила критик Елена Мордовина): «И в этом водовороте стилей романтическим рыцарем появлялся сам Артур – в вязаном кардигане, надетом поверх темной жилетки и сорочки с тонким галстуком и будто в спешке перехваченном шелковым поясом, – такая многослойность и нарочитая небрежность только подчеркивала поэтичность образа...»; «Артур Волошин – длинноволосый, с грустными и одновременно весёлыми глазами, тонким изломанным лицом, фас которого напоминал профиль. Юный интеллектуал, поэт...». При этом рассказывают и о его подлинном, не театральном рыцарстве (спас девушку от насильника). В его стихах – намеренная запутанность семантических связей, в которой непредсказуемые, не пытающиеся казаться простыми взаимоотношения между миром живой природы и персонажами его собственного театра создают чудо преображения:

...цветок для жителей ночных
вдруг станет деревом зелёным,
бог-юноша, читая стих,
возлюбленной подаст с поклоном

букет деревьев. У цветов
учась и пластике, и песне,
в которой много меньше слов,
чем снов, самих цветов чудесней.

На фото Артур Волошин.

Ещё один одарённый автор, подборка которого составлена нами для будущего тома, – уралец Дмитрий Долматов (1970 – 1991), погибший под Ленинградом при невыясненных обстоятельствах (по одной из версий, сбитый электричкой). Небольшие усилия по возвращению его творчества предпринимались земляками, главным образом Виталием Кальпиди, составившим в 1992 книгу Д. Долматова «Стихотворения». При этом, что парадоксально, – даже в знаменитой антологии уральской поэзии годы жизни Долматова указаны неверно. В 2016 году, при составлении первого тома антологии, мы недостаточно всмотрелись в этого поэта, сегодня же, перечитав, в достаточной мере оценили его творчество.

Долматову в равной степени свойственны тонкая работа с шансонными мотивами и приметами массовой культуры (одно из стихотворений – «Умирала Соня Коротышка...» – мы любим распевать на мотив известной «Катюши»), трансформация опыта метареалистов (главным образом Александра Ерёменко) и визионерские мотивы с предчувствиями смерти; разговор от имени отчаявшегося поколения с приметами коллективного «мы» и максималистский жест сильного человека, противостоящий любым форматам и заданностям:

Я штурмовал пещеры Кроманьона.
Я сеял хлеб. Я расстрелял Христа.
Я сжёг систему Южного Креста.
Я поднимал на Зимний батальоны.
Я строил планы, рушил города.
Я расщепил парашу электрона.
Я был утоплен суками Харона,
повешен многими, но это ерунда.
В шестнадцать лет я буду коронован
во имя счастья мира и труда.

На фото Дмитрий Долматов.

– Поразительно, как во многом демонстративно поэты конца 1980-х и начала 1990-х стремились дистанцироваться от официального нарратива, быть в подполье. Это считалось не модным даже, а правилом хорошего тона. Сегодня, возможно, под влиянием социальных сетей современные авторы всё время хотят быть на виду и часто эпатируют самую широкую публику. Как вы это объясняете?

– Я бы всё же отнёс понятие «дистанцированности» к 70-м и 80-м. Это объяснимо: Юрий Кублановский в интервью говорил мне, что и ему, и его друзьям «всё связанное с марксизмом с юности было противно»; примерно о том же рассказывает Сергей Гандлевский в эссеистике – мол, в юности носил стихи по редакциям, услышал пошлые слова об излишней черноте или драматичности написанного и оставил подобные попытки до начала 90-х, когда те же самые журналы, но уже в других условиях, стали просить у него подборки.

При этом не все были готовы к выражению политического протеста, оставалось чтение стихов друзьям на московских кухнях и самиздат. «Чтобы на деле создавать культуру в таких условиях, как наши, когда на земле существует коммунизм, – мало жизни и творчества, нужно подвижничество. А пока подвижничество не осуществлено, нет у нас позиции силы. Нет и почвы для иронии, есть почва для сдержанности и печали; а ещё есть почва для борьбы. <...> В этих условиях возведённая в принцип ирония есть духовное пораженчество», – говорил Александр Сопровский, один из авторов будущего тома, объясняя серьёзность своей интонации. Именно тогда жест культурный, жест эстетический был, может быть, единственным способом прямого противостояния наступающему мраку.

В 90-е наблюдалась активная перестройка литературы; для самого меня это было время золотого детства, но, скажем, при чтении о нём меня поразила общность московских культуртрегеров, которые договаривались о датах проведения мероприятий, чтобы не устраивать их в один день. Сегодня, в условиях всё большей сегментации литературного пространства, такое и представить невозможно. Однако новое время – закручивания гаек путинской эпохи, разобщения по политическим соображениям и передозировки информацией (при разумеющейся девальвации каждого отдельного высказывания) – требует и реакции на новые вызовы. С одной стороны, отчётливых политических акций (отсюда разного рода «фем-поэзия» и протестная документалистика в форме поэзии). С другой – более отчётливого самопозиционирования, публичного имиджа, который особенно важен, когда каждое твоё слово способно потонуть в гуле соцсетей. С третьей – большей отчётливости целевой аудитории, формирования вокруг себя внятного круга единомышленников (в этих условиях возникает названный журналистом и преподавателем Еленой Черниковой «эффект замочной скважины»: суженность, элитарность обращения к предполагаемой аудитории способствует всё большему расширению аудитории реальной).

Однако я понимаю – и сам к ним отношусь – и тех, для кого самым отчётливым выражением собственной институциональной пригодности становятся именно творчество и культуртрегерство. Творчество, возможно, аполитичное, но аккумулирующее дух времени и противостоящее культурному беспамятству, с ориентацией на избранные образцы (для меня это, скажем, Татьяна Бек и Денис Новиков, Борис Рыжий и Леонид Аронзон, Осип Мандельштам и Арсений Тарковский), на голос сердца, а не тенденции или моду. Культуртрегерство – как поиск и продвижение всего талантливого на избранной стезе (для меня такой стезей является современная поэзия) – опять же, вне ориентации на группировки и направления. Самый большой смысл – быть там, где ты пригоден, и с теми, с кем ты можешь выполнить главное предназначение, – как бы всё вокруг ни убеждало в обратном.

– Среди произведений поэтов, вошедших в антологию, обращают на себя внимание стихи Александра Рудницкого. Когда их читаешь, возникает ощущение «смерти и свободы», о которых писал Георгий Иванов в стихотворении о последней мирной зиме наступающего 1914 года. Правда, в отличие от Иванова, Рудницкий не эмигрировал, а был убит. Не могли бы поподробнее рассказать об этом поэте?

– Радость «обретения» поэта, о котором долгие годы не было известно ровным счётом ничего, – всегда совершенно особая. Это и ответственность, связанная с пониманием того, что репутация автора будет создаваться с чистого листа, и продиктованная этим особого рода бережность, и азарт первооткрывателя.

Александр Рудницкий (1962 – 1994) – из числа авторов не столько забытых, сколько «невспомненных» (не могу забыть это выражение Константина Комарова об одном из наших героев). Мы нашли его стихи на случайной мемориальной странице (стараемся относиться со вниманием к таким страницам в интернете), а затем благодаря создателям сайта вышли на его мать и друга. Друг поэта, с трудом отыскавший поэтический сборник Рудницкого, из которого и пришлось набирать тексты вручную, на мой вопрос, предпринимал ли поэт какие-то попытки опубликоваться, с удивлением ответил: «В Советском Союзе его бы посадили за тунеядство». Образцово неудачные попытки найти общий язык с эпохой: поступал в Институт культуры, но «не окончив его, ушёл, считая, что зря тратит время, слушая бездарные курсы о советской культуре» (цитата из предисловия его матери Аллы Акишиной к поэтическому сборнику Рудницкого «Сказки крылатых звёзд» (Пущино, 1995), вышедшему уже после ухода поэта из жизни); пытался поступить в Литинститут, но не был принят по идеологическим причинам. Об этом есть у него – в большом тексте «Зверинец», где описывается мир глазами маргинала, умеющего видеть действительность в ореоле чуда, но не умеющего разделять с согражданами их чувство «стадного долга»:

Серое утро. Зверята спешат на работу.
Складки одежды похмельны и спины продрогли,
В лицах, однако, стабильное знанье успеха.
Как бы хотел я быть предан их стадному долгу,
Но не могу, нагнетая о пище заботы,
Ноги бесцельно влекут меня саблей проспекта.

Между тем – разнообразное, яркое творчество – от двухстрочных афоризмов: «То молодею, в ртуть стекла взглянув, / А через пять минут старухой кожа» («ртуть стекла» – очаровательный образ, свидетельствующий о колебаниях стиля) до длинных полотен, по-новому обращающихся с опытом Хлебникова и Северянина. Но есть и «исторический» Рудницкий, создающий фантазийные миры альтернативной истории, – с семантической выделенностью каждого слова, со слегка эпатирующим интонационным нажимом (так – на полтона выше – говорят от неслышимости):

...я взглянул на сверкнувшую плазму
как рыбак, что не справился с рыбой,
и она теперь тащит весь город
в швейных снах, в шерстяной суматохе:
ходит раб с временною авоськой,
чешуя наряжается в жало,
в ручках амфор морящих отколот
синещёкий, беспаспортный воздух.

И есть Рудницкий, которого можно назвать автором драматических мини-пьес, – с заклинательной, магической силой рефренов:

Умер я, умер, голубка,
в снежную ночь,
любви кинута перчатка, ведь этому впору
всемогущий закон.
Умерла я, умерла, голубь мой,
в заточенье.
Порхни, голубка. Чем я обречена,
голубь мой, ночь напролёт?

Александр Рудницкий. Фото из архива Аллы Акишиной.

Материалы обо всех перечисленных авторах можно прочитать на сайте «Современная литература», где благодаря Ивану Купреянову и Дмитрию Кравчуку с недавних пор у нас появилась постоянная рубрика, о которой мы давно мечтали. Я составляю подборки избранных стихотворений наших героев, а две прекрасные Елены – Мордовина и Семёнова – пишут к ним предисловия.

– Пожалуй, самый известный автор нынешнего сборника – Янка Дягилева. Большинство знают её как рок-исполнительницу, участницу «Гражданской обороны». До сих звучат споры, стоит ли авторов, исполняющих собственные произведения, относить к поэтам. В какой степени подобные сомнения существовали у вас применительно к Янке Дягилевой?

– Янка Дягилева – культовая фигура сибирского панка, сочетающая в себе, с одной стороны, дар автора песен, с другой – дар поэта, то есть она писала стихи, а не только тексты к своим песням. Как о поэте о ней можно сказать, что, с одной стороны, она писала стихи регулярные, восходящие своими корнями к Серебряному веку, с другой – достаточно активно работала с верлибром и в некоторых случаях использовала, что называется, верлибрический минимализм.

При работе с её текстами было много вопросов к пунктуации и авторской графике, которая зачастую хаотична. Мы внимательно изучаем черновики и каждый раз пытаемся ответить себе на вопрос, имеем ли мы дело с сознательным авторским приёмом или с результатом авторской небрежности (как вариант – расчётом на исполнение текста, а значит, не слишком большой внимательностью к записи). Дягилева – далеко не самый близкий мне автор будущего тома, однако не возникает сомнений в ценности её стихов, у неё сознание поэтическое, то есть – занимающееся производством художественных образов, а не логизированных повествований или готовых смыслов.

На фото Янка Дягилева.

– Вы – один из составителей книги стихотворений, переводов, эссе и писем Владимира Полетаева «Прозрачный циферблат». Какие открытия для себя вы сделали, когда работали над этим изданием?

– Владимир Полетаев – наша, кураторов антологии, общая гордость, так как именно с идеи издать его началась работа над серией авторских сборников. Этот юноша, погибший в 18, не писал политических стихов, однако абсолютное игнорирование опыта шестидесятников (которых Владимир, судя по всему, не любил) и Асадова (о котором отзывался резко отрицательно), приверженность «тихой лирике» в эпоху громогласия тоже была жестом нонконформизма. При работе с архивом нас поразили не только его стихи, но и письма и записные книжки, полные не по годам зрелых рассуждений о литературе. Скажем, «ввести посредственность в литературу – всё равно, что открыть проход в осаждённую крепость» – сказать такое надо уметь, для меня эта мысль была не очевидна в пору моей наиболее пылкой активности на этом поприще – и в 22, и в 25, а сейчас, оглядываясь на прошлый опыт, я всё чаще вспоминаю его слова.

Многое могут дать читателю «Прозрачного циферблата» и наблюдения об опыте перевода, которым Полетаев занимался с фанатизмом – переводя с разных языков, как с оригинала, так и с подстрочников. Ну а его лозунг: «Жить надо с открытым сердцем и протянутыми навстречу руками», воплощённый в его жизни, строгость и беспристрастность по отношению к себе, неподдельная человеческая чистота, – это именно то, что не в последнюю очередь привлекло нас при составлении книги и побудило сделать сборник не только поэта, но и о поэте. Критики впоследствии отмечали его композиционную необычность, и это радует меня как составителя. Для меня такая работа всегда как пьеса, с удовольствием разыгрываемая по ролям, только эти роли выполняют авторы статей: отец поэта Григорий Гершензон и автор предисловия, критик Ольга Балла, и сам Полетаев, присутствующий в книге в своих разнообразных амплуа – стихотворном, переводческом, эпистолярном, эссеистическом. Уверен, что книга может быть интересна разной аудитории и для решения разных задач: её можно читать как портрет молодого человека эпохи шестидесятых на фоне времени; можно воспринимать Полетаева как пример экспансивного литератора, пробующего силы в разных жанрах и полезного и поныне коллегам по перу – вне зависимости от возраста и опыта; а можно просто получать удовольствие от подлинной лирики:

Не приходите! Что вам до меня?
Цветы Голгофы, я вам не родня
Цветы Голгофы, красные причастья,
Кровавящие детские запястья.
Не приходите! Я умру легко –
Уткнусь кутёнком Господу в ладони...
Горячий хлеб вздыхает глубоко,
Молочница приносит молоко
Холодное, в серебряном бидоне,
А девочка на голубом балконе
Считает звезды: три, четыре, пять...
Не приходите! Разве вам угнаться!
Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать...
Не приходите! Дайте досчитать...

Владимир Полетаев - обложка книги «Прозрачный циферблат».

– Другая книга из серии «Поэты литературных чтений «Они ушли. Они остались» – «Ещё одно имя Богу» – включает стихи Михаила Фельдмана (1952 – 1988). В предисловии к ней поэт и критик Евгений Абдуллаев говорит о столкновении двух миров – холодного и тёплого, питерского холода и грузинской весны, мира ветра и камней, – и мира царствующего духа» в поэзии Фельдмана. А для вас какая главная черта его стихотворений?

– Пожалуй, культуроцентричность и неочевидность творческих ориентиров. Там, где среднестатистический советский автор ориентировался на образцы классической поэтики (из которых, несомненно, плодотворнейший – путь Мандельштама), Фельдман выбрал трансформацию эстетического опыта Тадеуша Ружевича. О его сходстве с польским коллегой и «влиянии-трамплине» (пользуясь терминологией Татьяны Бек) разными словами пишут Евгений Абдуллаев в предисловии к книге и Ольга Балла – в рецензии в журнале «Лиterraтура». О Фельдмане нам до сих пор известно очень мало: при составлении книги мы располагали тоненьким сборничком, изданным в 1990 году, по нему же набирали тексты на компьютере, а уже в процессе составления вышли на брата поэта, который поделился с нами скупой информацией и фотографиями. Складывается ощущение примерно такое, какое выразила Цветаева после смерти Блока: о «бестелесном духе», отсутствии земных примет. Между тем, известно и о его работе с грузинской культурой (Фельдман по образованию был историком), и о гибели в железнодорожной катастрофе под Бологое в 1990-м. Однако не осталось ни воспоминаний, ни писем, – всего того, что помогает сложить образ поэта не только в творческом, но и в человеческом аспекте и очень помогает работе над книгой (как это было с Полетаевым).

При составлении книги я осознанно ориентировался на «сюжет» гибели в железнодорожной катастрофе, – благо стихи, в которых мелькают образы то поезда, то иного мира в сопоставлении с визионерскими предчувствиями, то «запыхавшейся встречи», к этому располагают. Но это был только один из путей составления. Стихам Фельдмана свойственна особая обаятельная интонация, которая создаётся за счёт разрывов, межстрочных пауз, повторов, и особая прелесть невербализованности, как бы последовательность ступеней неотрефлексированного подсознания, по которым мы двигаемся вместе с автором вслед за его внутренним монологом:

В мои окрестности
неизвестная женщина
вносит свой давний
траур
принимаю её неохотно
но молчу чтоб не плакать
над умершей во мне

чья-то тень пробежала
и тотчас исчезла
может птица
а может тень моей грусти
очень трудно найти
в эту пору твои очертанья
куда проще давать обещанья
той за порогом

мой пейзаж
это дерево тёмного лика
это сонное облако
скрывшее звёзды
и усталые руки
и закрытая книга

твой пейзаж
куст пылающий ночью

Михаил Фельдман - обложка книги «Еще одно имя Богу».

– Я знаю, что сейчас вы готовите к изданию книгу поэта, писателя, критика и журналиста Алексея Сомова «Грубей и небесней». Он жил и работал в Удмуртии, при этом, был участником панк-групп, преподавателем информатики и даже охранником. По какому принципу вы организовывали эту книгу?

– Издать Сомова мы мечтали с 2016 года, с момента, когда его подборка вошла в первый том «Уйти. Остаться. Жить». Но вот его избранное составлено, и думаю, что это будет событие в мире современной литературы – даже притом что предыдущие два сборника, вышедшие в книжной серии, Полетаева и Фельдмана, – абсолютная удача.

При этом возникали некоторые затруднения при составлении книги: приходилось работать с довольно-таки разрозненными публикациями разных лет на «Сетевой Словесности» и в «Журнальном Зале». Но таким образом удалось отследить эволюцию его творчества: от довольно светлых стихотворений начала 2000-х до работы с эстетикой зла в условно «позднем» творчестве. В книгу вошёл раздел условно «светлых» стихов, так как и эта сторона поэзии Сомова должна быть представлена читателю, но надо сказать, что они миролюбивее, а вот поздние – грубые, но совершенно «инопланетные», как выразился корректор этой книги Марк Перельман, написанные уже за пределами земного.

А начал я книгу как раз с самого «жёсткого» раздела: он будет своеобразной проверкой читателя на прочность. Если не оставит чтение, то дойдёт и до «светлой» стороны творчества Сомова. Иногда приходилось крепко задумываться об этике включения некоторых текстов – чисто с содержательной стороны. Но такие сомнения всегда решаются мной в пользу талантливости написанного. Я лично не знал Сомова, но, судя по воспоминаниям, он строил свою жизнь, во всяком случае, позднюю, по законам резкого отрицания, нагнетания грубости. В своё время о творчестве Сомова развернулась большая дискуссия, из которой стало ясно: без этого нагнетания зла не было бы и суггестивной мощи поздних стихов, близкой к метареализму, – на мой взгляд, самому полноценному поэтическому течению второй половины XX века.

«Над снегами, над песками, над чудесною страной – / ты лети, я отпускаю, воздушарик надувной. / Выше голубей и чаек, мусоров и попрошаек, / новостроек обветшалых, сонных взглядов из-за штор – / ты лети, воздушный шарик, Бог поймает, если что» – таков Сомов. И: «посадить бы тебя как генерала карбышева на лёд очком / чтобы яйца звенели валдайским колокольчиком / чтобы ведьминой лапой маячила у лица / партизанская виселица ламцадрицаца / чтоб саднила подставленная щека / чтоб ожгло до последнего позвонка» – тоже Сомов. Мне же всего ближе те самые «инопланетные» вещи: «Под височной кожей голубой, / словно паучок в аптечной склянке, / в каждом мальчике томится ангел. / Отпустите ангела домой. / Отпустите ангела домой, / напоите горьким сонным зельем, / после – закопайте глубже в землю, / только чтобы в небо головой».

В книгу также вошли отдельные эссе поэта, опубликованные на «Сетевой Словесности», в том числе о литературе (о судьбе литератора в России, о Лимонове, о Паланике) и о друге Сомова, поэте Денисе Бесогонове, покончившем самоубийством в Удмуртии в 2003 году.

Марина Гарбер написала замечательное предисловие, сейчас ждём послесловие Ирины Кадочниковой – одного из самых внимательных ценителей творчества поэта; также частью книги станет мемуарный текст Александра Корамыслова, опубликованный в первом томе «Уйти. Остаться. Жить». К сожалению, за пределами книги осталась проза Сомова – но надеюсь, её издание ещё предстоит. При работе над «Грубей и небесней» мне хотелось сделать что-то подобное «Прозрачному циферблату» Полетаева: надеюсь, читатель разглядит композицию, где голос Сомова органично перемежается с репликами говорящих о нём, а стихи – с эссеистикой.

Алексей Сомов. Фото из личного архива Александра Корамыслова.

– В своё время Игорь Тальков написал знаменитые строки, посвящённые Виктору Цою и всем творцам: «Поэты не рождаются случайно, / Они летят на землю с высоты, / Их жизнь окружена глубокой тайной, / Хотя они открыты и просты». Героям вашей антологии отпущено было прожить в лучшем случае чуть больше тридцати, а то, как, например, Дмитрию Долматову, – всего двадцать один год. В чём, на ваш взгляд, главное предназначение поэта?

– То же, что и во все времена, – писать хорошо и исполнять свой долг. Ловить прекрасные звуки и создавать гармонию из личного и мирового хаоса. Относиться к этому хаосу со здоровой долей прагматизма – зная, что всё переболит и пойдёт в дело, и что, согласно обращению Давида Самойлова к поэтам, «всё, что нужно, – всегда при вас».