«Нотный стан проводов телеграфных» (Андрей Воронцов о стихах Рены Жумановой-Чайки)

«Нотный стан проводов телеграфных»

(Андрей Воронцов о стихах Рены Жумановой-Чайки)

Рена Жуманова − хорошо известный в пространстве Рунета казахстанский поэт и автор романсов на собственную музыку. Поэтический псевдоним Рены – Чайка – вполне, на мой взгляд, соответствует характеру ее стихов. Да, так чайка летит по кругу на изогнутых крыльях, как образ переходит в образ в стихотворении Жумановой:

Напиши пару строк без прикрас, малой прозой, по мейлу.
Это больше похоже на правду, чем сонмы стихов 
про Ромео с Джульеттой там, или Меджнуна и Лейлу,
Кыз-Жибек с Толегеном, и прочих влюбленных лохов. 
Ты же знаешь, как быстро горит подожженное сено? 
Пламя ввысь до небес – и несчастная кучка золы. 
Так зачем же опять пробивать возведенную стену, 
вызывая ушедшие тени из призрачной мглы? 

Как поэт Рена Жуманова наделена очень важной способностью к перевоплощению, сопоставлению своего поэтического «я» с явлениями в жизни несопоставимыми, вроде «гад морских подводного хода» и «дольней лозы прозябанья» у Пушкина:

Я – лавровый листок, пощаженный небрежной кухаркой,
в узкой щели, в пыли, за плитой –  невредим, молчалив.
Я – динар, устаревший в Аравии солнечно-жаркой,
закатился в прореху – бесчувствен хозяин-калиф.

Я – молочная строчка средь сонма впечатанных литер,
без огня непрочитанный космосом млечный изыск.
Я – блокадный, надменный и гордо-язвительный Питер,
я – в эпоху CD раритетный виниловый диск.

Если поэзия, по Маяковскому, – это езда в незнаемое, то стихи Жумановой, как вы, несомненно, заметили из процитированных строк, − это путешествие в мир литературы и созданных ею образов. Но не только. Они все, от эпитета до метафоры,  пронизаны музыкой, в которой Рена знает толк, будучи преподавателем-музыковедом:

В нотный стан проводов телеграфных
влит сумбурный концерт воронья,
как от Феба бегущая Дафна –
заполошная муза моя.

Оттого, думаю, и пользуется успехом в Интернете ее романс «Чиркаю спичками...», что это поэтическая музыка, − не столько пресловутая музыкальность напева, сколько умение, скажем, изобразить музыку ночи:

Чиркаю спичками. Пламени жжет язычок.
Так – без конца, и от сердца немного оттянет.
Осень и тьма за окном здесь, увы, не при чем.
Кухня. Безмолвие. Ночь. Бормотание в кране.

Мне особенно нравятся ее стихи, посвященные Петербургу: может быть, мы, русские, привыкшие к стереотипным образам своей северной столицы, не умеем так слышать ее державную и одновременно «тихую и ласковую» музыку, как «дочь климата континентального» Рена Жуманова:

Ах, никчемно стремленье Ваше малевать Питер в мрачных красках!
Я не видела города краше, и со мной он был тих и ласков.
День безветрен, светлое небо, и Петрополь пьянит прозрачный.
Здесь остаться навеки мне бы. Туристический пыл не растрачен.
Я вернусь когда-то в июне, для бессонных ночей «без лампады»,
с вязью слов, не избитых втуне,  в дар волшебному Петрограду...

Обратите внимание, что в шести строчках Петербург три раза назван разными именами: Питер, Петрополь, Петроград (а еще выше – Пальмира). Это хорошо, по-пушкински. И высота, простор в жумановских картинах Питера – тоже пушкинские, еще не «заземленные» мрачными пейзажами писателей-разночинцев:

Я не помню, художник озябший, твой город таким,
Как его рисовали мне разные русские книги:
Флёр безумия легкого, холод предсмертной тоски,
Меланхолии нота, продленная скобочкой лиги...

Незадавленным голосом крови, акынской строкой
Я пою то, что вижу и чувствую, знаю и слышу,
В свой черед восторгаясь затянутой льдами рекой
и державным величьем с высот  Монферрановой крыши.

Очень хорошо, что Рене издала свой сборник стихов («Подушечка для иголок»). Всякая книга – больше событие в жизни поэта. Какие бы новые возможности ни предоставлял нам Интернет, журналы и альманахи, а лишь в книге стихи сводятся в единое целое, как сводятся разрозненные солдаты в регулярные батальоны и полки. Но не все солдаты одинаковы – не одинаковы по уровню и стихи Рены Жумановой. Лично мне по вкусу больше те, где звучит ее собственный голос, а не голос Цветаевой, Бродского, Кенжеева или Земфиры:

А душа – это воск, но еще не топленое масло.
Не загнать ее в тюбик, как жидкий податливый гель. 

Не буду, однако, здесь продолжать тему недостатков стихов Рены: она мое мнение на этот счет знает, а читателям предоставим возможность составить своё. Скажу лишь, что литературы без недостатков нет, как и нет нашей жизни без них. О нас, писателях, судят вовсе не по наличию или отсутствию недостатков, а по способности (или неспособности) задушить недостатки достоинствами. Я верю, что это вполне по силам Рене Жумановой, − и, между прочим, не только в поэзии: на моих Курсах литературного мастерства она хорошо проявила себя как прозаик. Не исключено, что когда-нибудь мы увидим и книгу ее прозы.

Андрей Воронцов: личная страница.

Рена Жуманова-Чайка. Русскоязычный поэт из города Кокшетау (Казахстан), центра живописной курортной зоны, которую еще называют «казахстанской Швейцарией». Музыковед по образованию, преподаватель музыкального колледжа, выпускница историко-теоретического факультета Алма-Атинской консерватории. Стихи и небольшие рассказы писала уже в ранние школьные годы. Публиковалась в литературно-художественных журналах «Кокшетау», «Простор», «Литературный Кыргызстан», санкт-петербургском альманахе «Огни гавани», московской «Литературной газете». Финалист национальной премии «Поэт года-2012». Обладатель диплома «За верность русскому слову» и памятной медали Московской городской организации Союза писателей-переводчиков. Лауреат VI Международного литературного фестиваля «Славянская лира» (г. Минск). Автор поэтической книги «Подушечка для иголок» (2015). Член Союза писателей Казахстана. Окончила дистанционные Курсы литературного мастерства А. В. Воронцова.

Рена ЖУМАНОВА-ЧАЙКА

НА ПОЛЯХ КНИГИ СУДЕБ

Стихотворения

***

Дочь климата континентального
с приставкой «резко», я ценю
миг благоденствия повального
под знаком лета в стиле «ню».
Развеселится тварь, дрожащая
подряд семь месяцев в году,
чья жизнь давным-давно пропащая,
как грешник в дантовом аду.
Не позабыть мне бодрой поступи
трех жизнерадостных бродяг
лиловолицых, в эту ростепель
влекущих вдаль фрагменты фляг
и остов водонагревателя –
в края, где гибнут за цветмет
десятки уличных старателей
под звон бутылок и монет...

***

Я – лавровый листок, пощаженный небрежной кухаркой,
в узкой щели, в пыли, за плитой –  невредим, молчалив.
Я – динар устаревший в Аравии солнечно-жаркой,
закатился в прореху – бесчувствен хозяин-калиф.

Я – молочная строчка средь сонма впечатанных литер,
без огня непрочитанный космосом млечный изыск.
Я – блокадный, надменный и гордо-язвительный Питер,
я – в эпоху CD раритетный виниловый диск.

Я записана сбоку неверной дрожащей десницей –
маргинал, агнец с волчьим оскалом и пульсом стиха –
на полях Книги Судеб, где рядом плебей и патриций,
аутсайдер и принц, облаченные в рвань и меха.

На полях – ибо в игры жестокие я не играю,
на полях – потому что не гну позвоночник в дугу,
на полях я, зане по-над пропастью, то бишь по краю
семеню потихоньку сквозь хлесткую жизни пургу.

Я шуршу серой мышью, и волосы собраны в хвостик,
я с народом – в автобусах пыльных и в темных очках,
между мною и ним камышовый игрушечный мостик –
трепыхаемся, в общем, в одних мы и тех же сачках.

Энтомолог-Судьба нас пришпилит умело и споро,
но и здесь я не в центре, а с краю повисну, увы.
Ни к чему мне конфликты и дрязги, дуэли и споры,
я хочу замереть наподобие мудрой совы.

Не нужна я Отчизне, замечена буду не сразу -
безделушка, забытая в полной коробке на дне,
ведь мечу не икру, не копьё, – правды горестной стразы,
а они в государстве моем далеко не в цене.

***

Шматки синтепоновой рвани
плывут из-за горной гряды,
Обломовы спят на диване,
Лопахины рубят сады.

Мигрирует лох-гастарбайтер –
Империи Вечный Чучмек,
рекламу строчит копирайтер
и чистит «Беретту» абрек.

Младенцы сосут кока-колу,
а старцы Виагру жуют,
лжесудьи по фальш-протоколу
на фарш винторогих сдают.

Мавроди плодит пирамиды,
бросается с крыши должник,
заткнул олигарх Немезиду
и Зевса засунул в нужник.

Едим ГМО-апельсины
и бройлером жирным хрустим,
но мир изменить мы бессильны.
Живем, как живем. И грустим.

***

Чиркаю спичками. Пламени жжет язычок.
Так – без конца, и от сердца немного оттянет.
Осень и тьма за окном здесь, увы, ни при чем.
Кухня. Безмолвие. Ночь. Бормотание в кране.

Чувства – такая вот ломкая, хрупкая дрянь:
плюнуть, не глядя, смахнуть, черепки презирая.
Стылой октябрьской ночью бездомная пьянь
только и счастлива – сном алкогольного рая.

По перекладине можно ногами вполне,
так и по мне – невзначай, не заметив вибраций...
Лёд, субфебрильная, отсветы в черном окне,
жжение в кончиках тонких, измученных пальцев...

Ночь

Кровоподтеки кучевые на закате
(то зацелованные вусмерть небеса),
она идет  в поход по старым адресам,
и от Шанель не греет маленькое платье.

Ее шагов пристойно-мирный антураж –
рукопожатье, теплый взгляд, слова без треска
и диск  любимый с ми-мажорной «Арабеской» –
давай махнем без сожаленья, баш на баш.

Взамен получим парафразы из «Кармен»,
объятья, огненные взоры, кастаньеты
речей без фильтра, средь зимы устроим лето –
пускай ворвется знойным ветром перемен.

Колдунья Бальмонта скользит, и чей-то ластик
границы времени исподтишка – долой,
и ночи волшебству не стать золой,
а новый день забот сулит земное счастье...

***

Сотни три винтовых ступеней прошагаем монашьим маршем,
успокоив сердцебиенье, пролетающим птицам машем.
Воспоем человеческий гений и дитя Петра-самодержца.
Здесь повсюду великих тени, да в Европу прорублена дверца.
На Неве еще лед не тает, но католики щиплют вербу.
А в мозгу – Татьяна Толстая, и эссе  с передозом гипербол.
«Март хорош, мол, для умерщвленья бренной плоти гостей Пальмиры:
взять хотя б одно дуновенье чем-то страшным с реки. И сирым,
бесприютным, чужим несешься колобком побыстрей к жилищу,
к батарее горячей жмешься, впопыхах поглощаешь пищу»...
Ах, никчемно стремленье Ваше малевать Питер в мрачных красках!
Я не видела города краше, и со мной он был тих и ласков.
День безветрен, светлое небо, и Петрополь пьянит прозрачный.
Здесь остаться навеки мне бы. Туристический пыл не растрачен.
Я вернусь когда-то в июне, для бессонных ночей «без лампады»,
с вязью слов, не избитых втуне,  в дар волшебному Петрограду...

Невский этюд

Я не помню, художник озябший, твой город таким,
Как его рисовали мне разные русские книги:
Флёр безумия легкого, холод предсмертной тоски,
Меланхолии нота, продленная скобочкой лиги...

Незадавленным голосом крови, акынской строкой
Я пою то, что вижу и чувствую, знаю и слышу,
В свой черед восторгаясь затянутой льдами рекой
и державным величьем с высот  Монферрановой крыши.

Я запомню не праздный  вопрос – мол, в какие края,
Увезем мы картинки с чуть видной в углах монограммой.
Разведенный Дворцовый, Исаакий – частица твоя –
Антураж авангардно-бессмысленной вычурной драмы.

Не запомнит сердечная мышца жестокий урок,
Ведь забвение – верный залог долгой жизни и счастья.
Лишь билетик из Дома Фонтанного, смятый листок,
Завалявшийся в сумочке – прошлого звучное «здрасьте».

Отчего так бывает? На свете случайностей нет.
Значит, где-то в сценарии эта записана встреча.
Но порой разобрать, откровение то или бред,
премудрое утро не сможет, ни  скомканный вечер...

****

Напиши пару строк без прикрас, малой прозой, по мейлу.
Это больше похоже на правду, чем сонмы стихов 
про Ромео с Джульеттой там, или Меджнуна и Лейлу,
Кыз-Жибек с Толегеном, и прочих влюбленных лохов. 
Ты же знаешь, как быстро горит подожженное сено? 
Пламя ввысь до небес – и несчастная кучка золы. 
Так зачем же опять пробивать возведенную стену, 
вызывая ушедшие тени из призрачной мглы? 
Есть друзья и подруги, там всё обозримо и ясно, 
нет коралловых рифов, с опасностью врезаться в мель.
А душа – это воск, но еще не топленое масло. 
Не загнать ее в тюбик, как жидкий податливый гель. 
Наши жизни идут установленным курсом в реале, 
а «высокая степень безумства» – зира с куркумой. 
Если чувства, как желтые листья, еще не опали, 
напиши. Ты же помнишь е-мейл незатейливый мой.