Никто никому зла не хотел

Рассказы Екатерины Какуриной — сильные, страшные и совершенно непредсказуемые в своём развитии. Читателю страшно за юных героев до самой последней строчки — и это при том, что перед нами никакой не хоррор, а честный реализм, который страшнее всякого хоррора.

У двух представленных на рассмотрение текстов очень много общего — настолько, что оба они — при том, что каждый из рассказов несомненно закончен и самодостаточен — кажутся частями некоторой (может быть, даже сливающейся в цельное повествование) серии рассказов из жизни детей и подростков девяностых годов. Действие в обоих случаях происходит в (явно глухой, далёкой от всяких центров) русской провинции и, по множеству примет, именно в девяностые. Об этом свидетельствует не только и не в первую очередь современная героям техника: игра «тетрис», «Пентиум четыре» в статусе продвинутого компьютера, банковских карт ещё нет — отец героев «Орешков в йогурте» держит деньги закатанными в стеклянные банки в погребе, телефоны — «проводные» и трубки, эпоха мобильных, очевидно, ещё не наступила, даже само слово ещё не появилось (в рассказе «В одном и том же» можно даже с точностью до года вычислить, когда это происходит: после выхода фильма «Титаник», после 1997-го — на одной из героинь «любимый» топик с «Титаником», уже слегка выцветший, значит, какое-то время после выхода фильма уже прошло — самый конец девяностых). Прежде всего, свидетельствует об этом сам воздух времени, сам тип человеческих отношений, который его создаёт.

Этот воздух автор передаёт с беспощадной точностью — тем ещё более, что не посвящает обстоятельствам эпохи подробных описаний или, тем более, развёрнутых рассуждений, которых нет вообще (и которые неминуемо повлекли бы за собой оценку происходящего — а к принципиальным чертам авторской позиции относится то, что она не выносит оценочных суждений, не оценивает своих героев — при том, что добро и зло разделяет и показывает очень отчётливо): эти обстоятельства показываются самим характером плотно сбитого действия. В каком-то смысле можно сказать, что главные герои в обоих рассказах — именно действие да ещё страшный, почти смертный воздух времени — и тем сильнее бросается в глаза возможность жизни в нём, упорство этой жизни.

Что касается «человеческих» героев, то они у Какуриной, пожалуй, всё-таки несколько безлики, им недостаёт запоминающихся индивидуальных черт, особенно в первом, многонаселённом рассказе, где маленькие героини — кроме разве Маринки, жизненные обстоятельства которой показаны подробнее прочих, — почти сливаются друг с другом, — сложно сориентироваться, кто тут Ксюша, кто Даша, кто Ира и чем каждая из них отличается от других. Впрочем, вполне возможно, что в данном случае это и не имеет значения, потому что важны не личные особенности каждой из героинь, но ситуация, переживаемая ими всеми, и отношения между ними. Собственно, то же относится ко второму рассказу: старший брат героини-повествовательницы, Артём, виден куда подробнее, объёмнее, чем она сама.

При этом автор — хороший психолог в том смысле, что она точно подмечает душевные движения героев и их внешние реакции (в том числе в их парадоксальности — как, например, «впервые счастливая боль» от драки снежками у Маринки, до тех пор знавшей боль только от побоев. (Кстати, она точно и достоверно моделирует детское видение мира в рассказе «Орешки в йогурте», повествование в котором ведётся от лица восьмилетней девочки.) Но по общему смыслу её рассказы не психологичны; в центре её внимания — не подробности душевного устройства героев, но человеческие типы, к которым они принадлежат, и ситуации, которые они проживают, в их симптоматичности для общества в целом.

Оба рассказа — художественное исследование человека в ситуации очень трудной и очень интересной, если наблюдать её с большой дистанции (такую дистанцию автор в значительной мере создаёт нарочитой нейтральностью интонаций своего повествования): социализацию ребёнка в ситуации беззащитности перед жестоким миром взрослых (в котором ребёнок к тому же ещё и не очень ориентируется, вынужден действовать почти вслепую) и, более того, в обществе, находящемся почти в состоянии аномии, в котором — как особенно выразительно показано в рассказе «Орешки в йогурте» — человек человеку страшнее медведя; в котором даже дети чувствуют жестокость условием выживания («Юлька всегда работала на опережение: била, унижала, будто чтобы успеть раньше, чем кто-то скажет…»). Мир делится на «чужих» и «своих», причём вторые легко могут оказаться в числе первых («С Ирой дралась её главный враг — Юлька. Девочка, с которой Маринка перестала дружить, и та приняла это как предательство») — как, впрочем, и наоборот (в «Орешках в йогурте» так и происходит — местные ребята, вначале отчётливо чужие и даже враждебные для «городских» Лизы и Артёма, перестают быть таковыми: «Разобрались, что никто никому зла не хотел». То, что началось как почти неминуемое смертоубийство с ножом и топором в руках — что для этих детей, кстати, совершенно нормальное обстоятельство, в рутинном порядке вещей, — продолжилось как взаимодействие и сотрудничество), но граница между этими сообществами всегда проводится совершенно чётко (новообретённые друзья говорят Лизе и Артёму: «Вы только с нами дружите, а от полтинника держитесь подальше. Они дурные». Ага, понимает читатель, этот «полтинник» — жители «пятиэтажного дома напротив рынка» — примерно то же, что «микрорайоновские» для героинь первого рассказа. Это тотально чужие, они могут — и в каком-то смысле даже должны — только бить, ничто другое с ними невозможно). Жестокость тут практически первобытная, и девочки в этом ничуть не отличаются от мальчиков, мальчики нисколько не щадят девочек («Ксюшка побежала вперед и получила удар в грудь ногой от охранявшего круг паренька»), а зверские неписанные законы этого социума даже дети принимают стоически, едва ли не как должное: так, избитая ногами (!) Ира «не плакала, сплевывала кровь». Растущему человеку здесь практически не на что опереться, кроме собственных сил и ума (так восьмилетняя Лиза оказывается и сильнее, и умнее двенадцатилетнего Артёма), да разве что ещё эмоциональных связей в узком кругу «своих». Героев обоих рассказов спасает только это — почти чудом.

К чести автора, эти рассказы совершенно лишены и морализаторства, и сентиментальности, и благородного гнева. Вообще — никаких обобщений (тем сильнее действует!), тем более — никаких проповедей: факты всё говорят сами. Какуриной равно чужды как идеализация человека (особенно — ребёнка, что, казалось бы, напрашивается), так и его демонизация (что, в случае взрослых, напрашивается уж совсем настойчиво). Она видит человека во всей его сложности, неоднозначности и многообразии возможностей: оказаться на стороне (ни единым словом не названных тут напрямую) зла или добра способен каждый. Автор не поддаётся соблазну нагнетать ужасы, она, собственно, не пугает — с другой стороны, и не утешает (однако ненавязчиво указывает, на что — в ситуации аномии — можно ориентироваться и надеяться). Всё необходимое она сообщает как бы между делом, позволяя читателю самому достроить внутри себя картину происходящего (например, по единственному слову «медвежатник», почти случайно выхваченному юной героиней из взрослого разговора и не понятому ею, — догадаться, чем на самом деле занимается отец Лизы и Артёма — который в глазах любящей дочери «очень хороший»). Она максимально сдержана в изобразительных средствах — до некоторой даже, пожалуй, их скуповатости, что только увеличивает напряжение в тексте, — и при этом — пожалуй, даже благодаря этому — очень точна.

Ольга Балла: личная страница.

Екатерина Какурина окончила Высшие курсы Литературного института имени Горького. Выпускница магистратуры филологического факультета НИУ ВШЭ по программе «Литературное мастерство». Финалист литературной премии «Дебют» (2010), лауреат премии «Лицей» (2020).