На два голоса: веселая Лета. Цикл «Люфты и лофты» в контексте творчества поэта

Творчество Леты Югай – не имеющее аналогов явление нашей культуры, не поэзии, а именно культуры в общем понимании. Это промежуточное звено между коллективным полем и авторским началом. Кто-то возразит, что любого рапсода можно назвать посредником между слабо организованной памятью народной и рефлексирующей личностью сложившегося автора. Он уже не «народ», но еще не самостоятельное звено. Однако на первый взгляд отсутствующий образ единой рассказчицы, проявляющийся уже в ранней книге «Забыть-река» через организующую минорную, скорбную, причитающую интонацию, – и есть то самое отличие. Все эти тексты носят индивидуальную интонационную печать одного автора. Речь не о стилизации, не об обработанных народных произведениях. Даже не об адаптации группы текстов для слушателя усилиями одного одаренного мастера, оставляющего свой речевой след. А о более сложном явлении – полностью авторском, но преломившем в себе народное сознание.

Ранняя Югай печальна, тогда как фольклор в целом – нет. Есть «научное объяснение»: Югай как ученый специализируется на плачах и причитаниях, эти жанры дошли до нас лучше и развились богаче, потому и наследуются очевиднее. Есть ненаучное объяснение: я верю в предопределенную связь лирики автора и реальных судеб, попадающих в канву его плетения. Да, судьбы бывают, что бы мы ни говорили, разные. Не только трагические – даже в тяжелые эпохи. Поэтому выборка мотивов и сюжетов ранней лирики Югай все же определяется ее собственным навигатором. Не обязательно лично благополучный автор пишет марши, а маргинальный – «страдания». Но общая тональность лирики определяется непосредственно складом пишущего. Он подбирает, видоизменяет, объединяет материал.

«Вертоград в августе» продолжает, а вернее, предваряет традицию минора, хотя в нем больше созерцания и детского удивления миру. «Страница, переползаемая жуком». Это мир до начала жизни, до того, как все произошло: те истории про сухоту, нечистых работничков, птицу с выкованным горлом, возвращенцев с того свету. Мы движемся к началу, невинности незнания и закукленности еще не прошедшей инициацию девочки-имаго. «Если это случится, я сделаю всё как нужно». Но этот искусственный равновесный мирок – неправда, и у читателя есть это подспудное чувство еще в самом начале, он ждет беды, и она приходит. Читатель вздыхает с привычным облегчением – это же Югай, а чего ты ждал? «Что же мне делать, когда он меня оставил?». «За всё хорошее будет всё плохое».

Сейчас мы прочтем привычную историю про разрушенную судьбу, скорее всего женскую, – деревенской соседки, подруги, alter ego. «Мы» – простой читатель, читающий ради сюжета и музыки, любопытства и узнавания себя, а не ради умных слов и ловли тенденции. В самом деле, здесь нет ничего непонятного. Сложные формы, образы и конструкции не могут заслонить простейших вещей: одиночества души, выхода из космоса детства в холодный взрослый мир, условной невзаимности этого мира по отношению к героине, поисков так называемой самоценности… Словом, всего того, про что умные мужи говорят «как скучно» и что женщины, даже образованные, с упоением перечитывают. Впрочем, для умных мужей пища тоже есть – и она заключается в форме, пусть же они колупают этот волшебный орех.

И вдруг – «Люфты и лофты» («Ну и названьице») как обухом тебя хватили, но в хорошем смысле. Читаешь и глазам не веришь: другая Югай. Не плач и память, не трудные времена и героические страдания, а вполне даже обыкновенное человеческое чудо. «Быть во множестве множественны, во двоих едины». «Шаблонным словам и клишированным сюжетам». Да, Толстой научил нас, что счастье банально, Югай приучила к тому, что банально как раз горе, а счастье уникально. Но вот всё снова встало на места. «Яйцо земное замкнуто». Мы читаем свадебный причет, «лицемерный» плач по сладкой жизни девичьей, и ловим себя на том, что неприличным для литературоведа образом по-сериальному сопереживаем авторской счастливой судьбе. Видимо, в процессе многолетнего периодического чтения Леты мы так свыклись с образом ее героини / рассказчицы, что уже, подобно эмоциональной домохозяйке, соединяем актрису с персонажем и готовы выбежать и по-чеховски поздравить ее: «Теперь у вас будет как у всех!» Подобное профанное сопереживание и есть основа взаимоотношений простого читателя и автора, что бы ни говорили умные книжки. Сюжет и тема – последнее, что интересно профессионалу, а уж тем более их связи с судьбой автора. Для читателя все наоборот, да и вообще, не для рецензента же поэт творит? Ведь не для рецензента? «Нова вита, незнакомая». Слова чужеземные, а все понятно. «Слиплись как два пельмешка».

Возможно ли, что бумажная героиня тоже имеет реальные бытовые атрибуты, а не только слова-обозначения? Двойная реальность – жизни и текста – соединяется, искусство («рукоделие») в данном случае совпадает с параллельным бытием, это придает ему дополнительную силу. Никто не говорит, что сила творчества в его копировании жизни, здесь связи нет. Но совпадения придают ему мистический иррациональный импульс, доходящий и до читателя. Когда мы учились, один из преподавателей сказал, что анализ текста – это всегда нечто большее, чем просто разбор данности. Есть некая область, которую можно почувствовать и воспринять только подсознательным началом. И считается, что это «непрофессионально» – говорить о подобном, но все это ощущают, и читатель, и критик. С помощью тонких инструментов мы тщательно отделяем образ автора от образа рассказчика, традиционную основу от новаторского приема, самого поэта от лирического героя, условную жизнь текста от контекста и тем более посторонних материалов. Но части сопротивляются и пытаются постоянно вернуться в целое, чтобы воплотиться.

Что же касается простоты Леты – да, ибо она проста, голос знакомый, а слов не пойму, Гелла говорила по-французски, но все советские дамы в зале ее отлично понимали, хоть и не знали языка, – то интересна она именно теми многочисленными обертками, в которые, как рождественский мандарин, завернута. Словесное искусство, высокое, но совершенно вторичное в ее сюжетном случае (а для «бессмысленной» поэзии – первичное) трансформирует привычное в как бы незнакомое. Чтобы мы могли сказать умные слова «постмодернизм», «эклектика», «дискурс» и даже – о ужас! – вспомнить раннего Вознесенского. Старомодная Лета, никакой не новатор, не экспериментатор по сути своей, а почти поэтесса XIX века, лишенная всяких примет феминизма, кроме формальных, исподволь приучает нас к «словам, которые просто нельзя употреблять в поэзии», как сказал однажды Евгений Рейн о слове «эстетический», попавшемся в стихе. Что возмутит консервативного читателя у одного автора, у другого и вовсе пройдет мимо ушей, то есть… войдет в язык, закрепится, незаметно продвинув историю поэзии еще на один шаг вперед. Помните тезис о явлении, случившемся в жизни и затем отразившемся в литературе и культуре? Только когда оно уже «авторски закреплено», оно входит в речевой оборот и в пространство знаний, а до этого лишь «плавает» в устных рассказах, хотя как бы все знают, что это было и есть (Например, текст «Ах, как жду, говорила Варя, как жду, завтра-завтра…»).

Взять хоть Свадебный причет, для традиционного читателя он лучше всего, потому что имитирует привычную ритмику и мелодику, все в нем успокаивается. Там всего три слова, которые бьют бедолагу по голове, напоминая, что он не в избе деревенской задремал, в самом-то деле! Леса бетонные, вита нова и поэтически. Слово «бетон» в поэзии только концептуалист может употребить, разве нет? Заимствование – это игра с читателем, сделаем вид, что отсылки к Данту нет, а вот краткая форма – уже стилизация. Казалось бы, буквоедство началось какое-то, а на самом деле это и есть выводящие из равновесия моменты. Автор мягко напоминает, что нет, не в избе, а совсем в другом месте мы находимся, но если читатель так сильно хочет, может дремать дальше. «Там укроюсь, там останусь я». Это как бабка Синюшка: для одного, умного да начитанного, одна, постмодернистская, эклектичная, освобожденная в метре, своевременная; для простого же человека – время вечное, глубинная, понятная, созвучная, если хотите, тому музыкальному древу, той коллективной прапамяти, которая отзывается в каждом.

Лета Югай (Елена Левочская) родилась в Вологде, живет в Москве. Окончила Вологодский государственный педагогический университет и Литературный институт им. А.М. Горького. Кандидат филологических наук, автор монографии о вологодских причитаниях «Челобитная на тот свет» (М., 2019), доцент Liberal Arts РАНХиГС, научный редактор журнала «Фольклор и антропология города», соредактор проекта «Метажурнал». Автор нескольких поэтических сборников, в том числе книг «Забыть-река» (М., 2015) и «Вертоград в августе» (М., 2020). Лауреат премии «Дебют» (2013).

Стихотворения из цикла «Люфты и лофты» можно прочитать здесь.