«Молодильник ЗИЛ для хранения продуктов в безвремении»

Виталий Захарцов работает в распространённом ныне жанре альтернативного повествования на современном материале со всеми присущими этому жанру особенностями: это отражение эпохи в языковом аспекте – в данном случае стиль с соответствующими инверсиями, апеллирование к древнерусскому фольклору (с характерными использованиями имён богатырей) и перенесением всего этого на почву нынешних событий – с самого же начала мы понимаем, с чем имеем дело, так как здесь упоминаются и «коронная чума», и «немирное время», политические отсылки появляются и далее – «несистемщик» и т.д. Первое, что вспоминается при чтении произведения, – это, конечно, «Кысь» Татьяны Толстой (момент с «гипертекстуальным нарративом» – весьма характерная для неё насмешка над филологизмом); кажется, что это произведение Толстой вообще повлияло на сюжет романа и его интонацию. Приём выхода из повествования и доброй, а иногда едкой иронии в адрес филологии как таковой с её занудством свойственны роману и проявляются в нём в разных моментах: «ненадлежащее исполнение… заворот фабулы… ризоматичность архитектоники…» (с. 40; при этом говорится о «нарушении двенадцатой поправки», в чём можно увидеть и завуалированный намёк на законодательство, – а несоблюдение «литературных» законов тем самым неявно не приравнивается ли к уголовным в интонации повествования); есть всяческие ««Я на тебя Проппом дразнилась, но тебе нравилось». «Проппа он тоже не помнил – пень пнём!» и т.д. – всё это говорит о том, что роман пишет человек эрудированный, обладающий чётким целеполаганием (хотя бы в аспекте литературно-интертекстуального слоя романа) и, думается, знающий, что он делает. Характерное подчёркивание даты создания в финале – 21 февраля 2022 года – как бы намекает на «предсказательный» характер повествования (и в то же время делает из этой даты условность, закрепляет её в сознании как важную веху, апеллируя именно к актуализации исторического контекста, – ведь не писался же роман один день, но именно такая хронологическая акцентуация как бы делает текст по-настоящему злободневным). Очевидно и влияние стиля Виктора Пелевина – с его абсурдноватым сочетанием сатиры на современность, завуалированной политической аллюзивности и исторического эпоса (и «приращение смысла», как сказал бы Дм. А. Пригов, по отношению к прозе Пелевина здесь не вполне ясно, настолько «Молодильник» наполнен его интонацией).

Однако если литературный слой романа говорит о целеполагании, то вопрос, связанный с жанровостью, несколько разрушает такое представление. Очевидно, что вещь обладает всеми признаками дебютной – то есть стремлением напихать в текст как можно больше: тут тебе и фантастика, и сатира, и детектив, и альтернативное повествование с актуализацией текущих событий. Здесь и явная аллюзия на «Вишнёвый сад», подчёркнутая образом Фирса, и вообще литературный слой в романе, кажется, имеет немаловажное значение. Создаётся впечатление такой междужанровости, которая иногда оставляет в недоумении, что мы читаем – остросюжетное повествование, пародию на исторический эпос, научную фантастику? Это осталось мне непонятно – сюжет развивается не столь динамично, сколь непредсказуемо, не всегда видна мотивировка фабульных поворотов. По сути, главная мысль романа изложена в конце: «Твоё сознание начинает цепляться за знакомые ему образы: за куски диссертации, которую вслух читала тебе жена, за работников лаборатории, которые готовят тебя «к экзекуции», за прочитанные тобою книги… Твое сознание говорит с тобою на языке соответствий, но когда понятия слишком далеки друг от друга, возникает вот этот понятийный разрыв». Эти сюжетные мотивировки разбросаны по повествованию: «Великан от размеренной ходьбы тут же задремал, так что пропустил всё произошедшее, потом и картину восстановить не мог, как не мог ее восстановить и Царевич», «торобарский язык» и т.д. Разговор о современности в её параллелях с прошлым, их совмещения в злободневном контексте важен для автора: они постоянно идут рука об руку в романе («наливное яблочко на блюдечке с голубой каёмочкой, то есть телевизор»), а в некоторых реалиях и именах угадываются зашифрованные намёки на сегодняшний день («победил Омонима и многих-многих других» – здесь несложно увидеть намёк на рэпера Oxximirona[1]). Что с этим делать читателю – не всегда понятно, и тут обретает актуальность чеховский вопрос невыстреливающих ружей.

Возникает и более важный – и глобальный в смысле понимания романа вопрос, значимый не только для произведения Виталия Захарцова, но и для литературы в целом, – стоит ли оставлять читателя наедине с этим абсурдом расколотого мира? Неожиданность и даже произвольность сюжетных перескоков иногда утомляет, и если целью было обозначить как раз «понятийный разрыв» и воссоздать его и на фабульном уровне – то для меня не вполне очевидно обоснование такой задачи. Да, произведение отражает наш расколотый мир и расколотый язык (отсюда и стилистическая эклектика, в которой как будто нарочито пародийный инверсионный стиль, длинные фольклорные периоды сочетаются с современным сленгом), в этом смысле оно актуально, ясно, что автор стремился создать нечто предельно соответствующее эпохе. И это в каком-то смысле получилось. Но вот какая целевая аудитория романа – осталось неясно. Он как бы завис на развилке междужанровости, не определившись с основными задачами. Это недостаточно смешно для сатиры (явная стилизационность диалогов здесь приобретает характер пародии), но и «серьёзная» сторона повествования как будто слишком сильно завуалирована событиями прошлого, историческим контекстом, так что аллюзия на современность не вполне считывается (притом что «крупитчато» в произведении чувствуются эти слои, но – именно по крупицам, не создавая целостного контекста). А когда такими диалогами наполнен весь роман – это уже утомительно, как повторённая много раз шутка. Неясным осталась и цель внезапных вкраплений современного языка среди лексики, не присущей этому времени: «Едрит твою в корень, хрень пучеглазая, просыпайся, блевнуть-разогнуть, итить-колотить!» и т.д.

Стоит отметить с положительной стороны отдельные языковые находки автора, близкие к поэтическим, часто построенные на приёме контаминации: «пеньпендикулярно», «земля ему винни-пухом» или лексической несочетаемости: «провалился в кромешный ужас, а оттуда – в обморок» и т.д. Стилистический диапазон таких приёмов довольно велик. Всё это расширяет стилистический диапазон романа, в них, конечно, сказывается присущее ему остроумие. Однако для меня осталась непонятной роль подобных находок именно внутри контекста. Я всё-таки сторонник уже упомянутой чеховской максимы, согласно которой «если в первом акте на стене висит ружьё, то в последнем оно должно выстрелить». И лексические находки как самоцель не близки мне ни в прозе, ни в поэзии; сразу чувствуется их надуманность. К тому же их опасное свойство – отвлекать внимание от сюжета; создаётся ощущение некоей «приукрашенности» стиля этими моментами, вспоминаются слова критика Евгения Абдуллаева в одной из статей журнала «Арион» о необходимости дефункционализации рифмы – то есть снятия с неё функции ёлочного украшения в стихотворении. Так и здесь – перспективный путь работы автора со стилем видится мне в том, чтобы «встроить» все эти прекрасные, остроумные находки в лексический организм текста, сделать каждую из них полноценной его частью и в принципе избавить текст от случайных элементов. Думаю, что по мере развития мастерства это умение к автору придёт – не может не прийти.