.png)
«Моя вера в людей, которые правят, – ничтожна. Моя вера в людей, которыми правят, – беспредельна»
210 лет со дня рождения английского писателя Чарльза Диккенса (1812-1870)
Чарльз Диккенс родился 7 февраля 1812 года в Портсмуте, в многодетной семье мелкого чиновника.
С 12 лет, когда отца заключили в тюрьму за долги, Чарльзу пришлось поступить на работу на гуталиновую фабрику, где условия труда были невыносимыми, и царила страшная нищета. Этот трудный детский опыт будущего писателя впоследствии найдёт отражение в его творчестве.
Позднее Диккенс смог заняться журналистикой: газета «Morning Chronicle» печатала его парламентские репортажи; также с 1833 года Диккенс публиковался в различных изданиях – писал очерки и эссе под псевдонимом Боз.
В 1836 году юмористические «Очерки Боза», истории о повседневной жизни и нравах различных социальных слоёв Лондона, были изданы отдельной книгой. В основном в своих очерках Диккенс рассказывал о самых бедных и обездоленных жителях английской столицы, делая это с большим уважением и сочувствием.
Прославил Чарльза Диккенса сентиментальный роман 1837 года «Посмертные записки Пиквикского клуба», в котором комизм автора и искромётный юмор преобладают над иронией и сатирой. 25-летний автор искренне верит в доброе в человеке.
Изначально Диккенс должен был сделать подписи к комическим рисункам известного художника Роберта Сеймура, затем (вдохновлённый серией комических зарисовок) писатель реализовал свой замысел в форме описания судебного процесса: квартирная хозяйка возбудила дело против своего постояльца мистера Пиквика, трогательного и эксцентричного чудака-героя. Диккенсу удалось дать широкую панораму современной жизни, а также как следует покритиковать судебных чиновников.
Далее следуют романы «Приключения Оливера Твиста» (1838), «Николас Никльби» (1839), «Барнаби Радж» (1840), «Лавка древностей» (1841).
Авантюрно-приключенческая книга об Оливере Твисте проникнута состраданием к детям и взрослым, оказавшимся в униженном положении. Диккенс осуждает социальную несправедливость во всех её проявлениях – и в «Оливере», и в романе «Николас Никльби».
В раннем периоде творчества Диккенс звучит оптимистично, его тексты пронизаны юмором и критикой существующих порядков во власти.
Романы-жизнеописания полны картинами тяжёлой жизни бедняков; здесь звучит нравоучение – автор надеется побороть несправедливость, если отношение людей к проблемам общества изменится.
1840-е годы – второй период творчества писателя. В эти годы Диккенс путешествовал по Италии, Швейцарии, Франции и Северной Америке, в результате чего появились «Американские заметки» (1842) и роман «Мартин Чезлвит» (1844) – правдивый рассказ о мире американцев.
В эти же годы были созданы «Рождественские повести». По законам жанра в произведениях «Рождественская песнь в прозе», «Рождественская ёлка» Диккенс пишет о добре и человеческой отзывчивости, мечтает о согласии и гармонии – в противовес психологии собственничества и холодного расчёта. Здесь Диккенс выступает как реалист, вплетая в повествование и элементы гротеска: гости-призраки помогают скряге и отшельнику Эбинизеру Скруджу осознать суть празднования Рождества Христова. Этот настрой писателя назовут «социальным оптимизмом».
В этом периоде творчества Диккенса выделяют роман воспитания «Домби и сын» (1846-1848). В центре повествования – образ мистера Домби, главы фирмы, крупного английского дельца. С крушением семьи рушатся и все надежды героя. Вывод несложен: деньги – зло, поскольку они искажают сознание человека, делают его своим рабом, несправедливым и чёрствым эгоистом.
Третий период творчества – 50-е годы XIX века. В романе «Дэвид Копперфильд» (1850) прослеживаются автобиографические черты, в нём уже не будет традиционного для писателя «хеппи-энда». Смех сменяется гневом, юмор – сатирой, взгляд писателя на мир всё более пессимистичен, а перо – всё беспощаднее.
Другие романы 1850-х годов – «Холодный дом» (1853), «Тяжёлые времена» (1854), «Крошка Доррит» (1857) и «Повесть о двух городах» (1859).
У Диккенса остаётся всё меньше иллюзий, но он всё ещё верит, что литература способна помочь: обратить внимание на проблемы общества – зло, ложь и бесчеловечность, а также сгладить противоречия.
Диккенс рисует драматическую картину, но в романах «Тяжёлые времена» и «Крошка Доррит» одновременно присутствуют и сказочно-сентиментальные мотивы.
В романе «Холодный дом» Диккенс выступает против бессмысленной жестокости, царящей в судебной системе, прибегая к смелым и ярким художественным приёмам: канцлерский суд сравнивается с лавкой старьёвщика, а лорд-канцлер – с её безумным владельцем.
Поздние романы писателя – «Большие надежды» (1861), «Наш общий друг» (1864) и детективный роман «Тайна Эдвина Друда», оставшийся неоконченным, когда в 1870 году Чарльз Диккенс ушёл из жизни.
Мир социального реалистического романа Диккенса наполнен юмором и богатой фантазией. Граница между добром и злом чётко проведена. По одну её сторону – герои, по другую – злодеи. Творчество Чарльза Диккенса богато увлекательными сюжетами, в его книгах живут одни из самых запоминающихся персонажей английской литературы – Пиквик, Скрудж, Домби...
Большой любитель театра, Диккенс писал и пьесы, одна из них в авторской постановке была представлена королеве Виктории в 1851 году.
Диккенс также издавал еженедельные журналы – «Рассказы для домашнего чтения» (Household Words) и «Круглый год». Возглавлял ряд благотворительных организаций. Выступал против нищеты, стремился повысить уровень образования, поддерживал детей из неимущих семей.
Создав новый тип социального реалистического романа, Диккенс впервые показал во множестве своих произведений простой народ (с большой любовью и уважением и с исключительным мастерством), а также первым из европейских писателей XIX века познакомил читателя с миром детей и подростков.
Вера писателя в свой народ сохранилась у писателя до конца дней. На выступлении в Бирмингеме в 1869 году он сказал: «Моя вера в людей, которые правят, говоря в общем, ничтожна. Моя вера в людей, которыми правят, говоря в общем, беспредельна».
Русский читатель познакомился с творчеством Диккенса в 1838 году, когда в «Отечественных записках» появился перевод «Посмертных записок Пиквикского клуба». В 1840 году их также опубликовало издание «Библиотека для чтения».
Чарльз Диккенс, «Рождественская песнь в прозе», фрагмент, начало
(святочный рассказ с привидениями, перевод Т. Озерской)
СТРОФА ПЕРВАЯ
Начать с того, что Марли был мертв. Сомневаться в этом не приходилось. Свидетельство о его погребении было подписано священником, причетником, хозяином похоронного бюро и старшим могильщиком. Оно было подписано Скруджем. А уже если Скрудж прикладывал к какому-либо документу руку, эта бумага имела на бирже вес.
Итак, старик Марли был мертв, как гвоздь в притолоке.
Учтите: я вовсе не утверждаю, будто на собственном опыте убедился, что гвоздь, вбитый в притолоку, как-то особенно мертв, более мертв, чем все другие гвозди. Нет, я лично скорее отдал бы предпочтение гвоздю, вбитому в крышку гроба, как наиболее мертвому предмету изо всех скобяных изделий. Но в этой поговорке сказалась мудрость наших предков, и если бы мой нечестивый язык посмел переиначить ее, вы были бы вправе сказать, что страна наша катится в пропасть. А посему да позволено мне будет повторить еще и еще раз: Марли был мертв, как гвоздь в притолоке.
Знал ли об этом Скрудж? Разумеется. Как могло быть иначе? Скрудж и Марли были компаньонами с незапамятных времен. Скрудж был единственным доверенным лицом Марли, его единственным уполномоченным во всех делах, его единственным душеприказчиком, его единственным законным наследником, его единственным другом и единственным человеком, который проводил его на кладбище. И все же Скрудж был не настолько подавлен этим печальным событием, чтобы его деловая хватка могла ему изменить, и день похорон своего друга он отметил заключением весьма выгодной сделки.
Вот я упомянул о похоронах Марли, и это возвращает меня к тому, с чего я начал. Не могло быть ни малейшего сомнения в том, что Марли мертв. Это нужно отчетливо уяснить себе, иначе не будет ничего необычайного в той истории, которую я намерен вам рассказать. Ведь если бы нам не было доподлинно известно, что отец Гамлета скончался еще задолго до начала представления, то его прогулка ветреной ночью по крепостному валу вокруг своего замка едва ли показалась бы нам чем-то сверхъестественным. Во всяком случае, не более сверхъестественным, чем поведение любого пожилого джентльмена, которому пришла блажь прогуляться в полночь в каком-либо не защищенном от ветра месте, ну, скажем, по кладбищу св. Павла, преследуя при этом единственную цель – поразить и без того расстроенное воображение сына.
Скрудж не вымарал имени Марли на вывеске. Оно красовалось там, над дверью конторы, еще годы спустя: СКРУДЖ и МАРЛИ. Фирма была хорошо известна под этим названием. И какой-нибудь новичок в делах, обращаясь к Скруджу, иногда называл его Скруджем, а иногда – Марли. Скрудж отзывался, как бы его ни окликнули. Ему было безразлично.
Ну и сквалыга же он был, этот Скрудж! Вот уж кто умел выжимать соки, вытягивать жилы, вколачивать в гроб, загребать, захватывать, заграбастывать, вымогать... Умел, умел старый греховодник! Это был не человек, а кремень. Да, он был холоден и тверд, как кремень, и еще никому ни разу в жизни не удалось высечь из его каменного сердца хоть искру сострадания. Скрытный, замкнутый, одинокий – он прятался как устрица в свою раковину. Душевный холод заморозил изнутри старческие черты его лица, заострил крючковатый нос, сморщил кожу на щеках, сковал походку, заставил посинеть губы и покраснеть глаза, сделал ледяным его скрипучий голос. И даже его щетинистый подбородок, редкие волосы и брови, казалось, заиндевели от мороза. Он всюду вносил с собой эту леденящую атмосферу. Присутствие Скруджа замораживало его контору в летний зной, и он не позволял ей оттаять ни на полградуса даже на веселых святках.
Жара или стужа на дворе – Скруджа это беспокоило мало. Никакое тепло не могло его обогреть, и никакой мороз его не пробирал. Самый яростный ветер не мог быть злее Скруджа, самая лютая метель не могла быть столь жестока, как он, самый проливной дождь не был так беспощаден. Непогода ничем не могла его пронять. Ливень, град, снег могли похвалиться только одним преимуществом перед Скруджем – они нередко сходили на землю в щедром изобилии, а Скруджу щедрость была неведома.
Никто никогда не останавливал его на улице радостным возгласом: «Милейший Скрудж! Как поживаете? Когда зайдете меня проведать?» Ни один нищий не осмеливался протянуть к нему руку за подаянием, ни один ребенок не решался спросить у него, который час, и ни разу в жизни ни единая душа не попросила его указать дорогу. Казалось, даже собаки, поводыри слепцов, понимали, что он за человек, и, завидев его, спешили утащить хозяина в первый попавшийся подъезд или в подворотню, а потом долго виляли хвостом, как бы говоря: «Да по мне, человек без глаз, как ты, хозяин, куда лучше, чем с дурным глазом».
А вы думаете, это огорчало Скруджа? Да нисколько. Он совершал свой жизненный путь, сторонясь всех, и те, кто его хорошо знал, считали, что отпугивать малейшее проявление симпатии ему даже как-то сладко.
И вот однажды – и притом не когда-нибудь, а в самый сочельник, – старик Скрудж корпел у себя в конторе над счетными книгами. Была холодная, унылая погода, да к тому же еще туман, и Скрудж слышал, как за окном прохожие сновали взад и вперед, громко топая по тротуару, отдуваясь и колотя себя по бокам, чтобы согреться. Городские часы на колокольне только что пробили три, но становилось уже темно, да в тот день и с утра все, и огоньки свечей, затеплившихся в окнах контор, ложились багровыми мазками на темную завесу тумана – такую плотную, что, казалось, ее можно пощупать рукой. Туман заползал в каждую щель, просачивался в каждую замочную скважину, и даже в этом тесном дворе дома напротив, едва различимые за густой грязно-серой пеленой, были похожи на призраки. Глядя на клубы тумана, спускавшиеся все ниже и ниже, скрывая от глаз все предметы, можно было подумать, что сама Природа открыла где-то по соседству пивоварню и варит себе пиво к празднику.
Скрудж держал дверь конторы приотворенной, дабы иметь возможность приглядывать за своим клерком, который в темной маленькой каморке, вернее сказать чуланчике, переписывал бумаги. Если у Скруджа в камине угля было маловато, то у клерка и того меньше, – казалось, там тлеет один-единственный уголек. Но клерк не мог подбросить угля, так как Скрудж держал ящик с углем у себя в комнате, и стоило клерку появиться там с каминным совком, как хозяин начинал выражать опасение, что придется ему расстаться со своим помощником. Поэтому клерк обмотал шею потуже белым шерстяным шарфом и попытался обогреться у свечки, однако, не обладая особенно пылким воображением, и тут потерпел неудачу.
– С наступающим праздником, дядюшка! Желаю вам хорошенько повеселиться на святках! – раздался жизнерадостный возглас. Это был голос племянника Скруджа. Молодой человек столь стремительно ворвался в контору, что Скрудж не успел поднять голову от бумаг, как племянник уже стоял возле его стола.
– Вздор! – проворчал Скрудж. – Чепуха!
Племянник Скруджа так разогрелся, бодро шагая по морозцу, что казалось, от него пышет жаром, как от печки. Щеки у него рдели – прямо любо-дорого смотреть, глаза сверкали, а изо рта валил пар.
– Это святки – чепуха, дядюшка? – переспросил племянник. – Верно я вас не понял?
– Слыхали? – сказал Скрудж. – Повеселиться на святках! А ты-то по какому праву хочешь веселиться? Какие у тебя основания для веселья? Или тебе кажется, что ты еще недостаточно беден?
– В таком случае, – весело отозвался племянник, – по какому праву вы так мрачно настроены, дядюшка? Какие у вас основания быть угрюмым? Или вам кажется, что вы еще недостаточно богаты?
На это Скрудж, не успев приготовить более вразумительного ответа, повторил свое «вздор!» и присовокупил еще «чепуха!».
– Не ворчите, дядюшка, – сказал племянник.
– А что мне прикажешь делать?! – возразил Скрудж, – ежели я живу среди таких остолопов, как ты? Веселые святки! Веселые святки! Да провались ты со своими святками! Что такое святки для таких, как ты? Это значит, что пора платить по счетам, а денег хоть шаром покати. Пора подводить годовой баланс, а у тебя из месяца в месяц никаких прибылей, одни убытки, и хотя к твоему возрасту прибавилась единица, к капиталу не прибавилось ни единого пенни. Да будь моя воля, – негодующе продолжал Скрудж, – я бы такого олуха, который бегает и кричит: «Веселые святки! Веселые святки!» – сварил бы живьем вместе с начинкой для святочного пудинга, а в могилу ему вогнал кол из остролиста.
– Дядюшка! – взмолился племянник.
– Племянник! – отрезал дядюшка. – Справляй свои святки как знаешь, а мне предоставь справлять их по-своему.
– Справлять! – воскликнул племянник. – Так вы же их никак не справляете!
– Тогда не мешай мне о них забыть. Много проку тебе было от этих святок! Много проку тебе от них будет!
– Мало ли есть на свете хороших вещей, от которых мне не было проку, – отвечал племянник. – Вот хотя бы и рождественские праздники. Но все равно, помимо благоговения, которое испытываешь перед этим священным словом, и благочестивых воспоминаний, которые неотделимы от него, я всегда ждал этих дней как самых хороших в году. Это радостные дни – дни милосердия, доброты, всепрощения. Это единственные дни во всем календаре, когда люди, словно по молчаливому согласию, свободно раскрывают друг другу сердца и видят в своих ближних – даже в неимущих и обездоленных – таких же людей, как они сами, бредущих одной с ними дорогой к могиле, а не каких-то существ иной породы, которым подобает идти другим путем. А посему, дядюшка, хотя это верно, что на святках у меня еще ни разу не прибавилось ни одной монетки в кармане, я верю, что рождество приносит мне добро и будет приносить добро, и да здравствует рождество!
Клерк в своем закутке невольно захлопал в ладоши, но тут же, осознав все неприличие такого поведения, бросился мешать кочергой угли и погасил последнюю худосочную искру...
– Эй, вы! – сказал Скрудж. – Еще один звук, и вы отпразднуете ваши святки где-нибудь в другом месте. А вы, сэр, – обратился он к племяннику, – вы, я вижу, краснобай. Удивляюсь, почему вы не в парламенте.
– Будет вам гневаться, дядюшка! Наведайтесь к нам завтра и отобедайте у нас.
Скрудж отвечал, что скорее он наведается к... Да, так и сказал, без всякого стеснения, и в заключение добавил еще несколько крепких словечек.
– Да почему же? – вскричал племянник. – Почему?
– А почему ты женился? – спросил Скрудж.
– Влюбился, вот почему.
– Влюбился! – проворчал Скрудж таким тоном, словно услышал еще одну отчаянную нелепость вроде «веселых святок». – Ну, честь имею!
– Но послушайте, дядюшка, вы же и раньше не жаловали меня своими посещениями, зачем же теперь сваливать все на мою женитьбу?
– Честь имею! – повторил Скрудж.
– Да я же ничего у вас не прошу, мне ничего от вас не надобно. Почему нам не быть друзьями?
– Честь имею! – сказал Скрудж.
– Очень жаль, что вы так непреклонны. Я ведь никогда не ссорился с вами, и никак не пойму, за что вы на меня сердитесь. И все-таки я сделал эту попытку к сближению ради праздника. Ну что ж, я своему праздничному настроению не изменю. Итак, желаю вам веселого рождества, дядюшка.
– Честь имею! – сказал Скрудж.
– И счастливого Нового года!
– Честь имею! – повторил Скрудж. И все же племянник, покидая контору, ничем не выразил своей досады. В дверях он задержался, чтобы принести свои поздравления клерку, который хотя и окоченел от холода, тем не менее оказался теплее Скруджа и сердечно отвечал на приветствие.
Автор статьи: Великанова Юлия.
