«Моя писательская жизнь началась с желания всё знать, всё видеть»

«Моя писательская жизнь началась с желания всё знать, всё видеть»

130 лет со дня рождения русского советского писателя Константина Георгиевича Паустовского

Константин Георгиевич Паустовский родился 31 (19) мая 1892 года в Москве, в семье железнодорожного статистика. Отец происходил из запорожских казаков, мать – из польской семьи.

Будущий писатель вырос в Киеве. Один год проучился на естественном отделении физико-математического факультета, затем – на философском отделении историко-филологического факультета Киевского университета (1911–1913). В 1914 году перевелся в Московский университет (не окончил).

До 1929 года был заводским рабочим (на юге России), членом рыбацкой артели на Азовском море, работал кондуктором и вожатым трамвая в Москве. Во время Первой мировой войны был санитаром, матросом, корреспондентом и редактором газет, учителем. Много путешествовал по стране.

Первый рассказ Паустовского «На воде» был опубликован в 1912 году.

После революции 1917 года сотрудничал в газетах, затем в РОСТА – ТАСС (1924–1929).

Первая книга рассказов и очерков «Морские наброски» (1925) – о жизни моряков и быте приморских южных городов – прошла незамеченной.

Затем вышли книги «Минетоза» (1927), «Встречные корабли» (1928). Роман «Блистающие облака», опубликованный в 1929 году, построен на остром динамичном сюжете и развивает идею прихода человека в революцию.

В 1935 году писатель опубликовал роман, написанный первым, ещё в 1916–1923 годы, – «Романтики». И действительно, герои ранних произведений Паустовского – романтики и мечтатели с высокими идеалами и стремлениями, им тягостны быт и рутина, они жаждут приключений, в их представлении гармония необходимо должна восторжествовать. Но мечты благородных героев часто несовместимы с реальностью.

«Романтическая настроенность, – полагал Паустовский, – не позволяет человеку быть лживым, невежественным, трусливым и жестоким. В романтике заключена облагораживающая сила».

Профессиональным писателем Паустовский стал в 1927 году. Обрел известность благодаря «производственной» повести 1932 года «Кара-Бугаз», в которой художественный материал соединен с историческими документами. Речь в повести идёт о налаживании добычи полезных ископаемых в заливе Каспийского моря.

В 30-е годы созданы исторические повести – «Судьба Шарля Лонсевиля», об офицере наполеоновской армии, который оказался в русском плену (1933) и «Северная повесть» – о декабристах и их потомках (1938); «производственная» повесть «Колхида» (1934); исследование мира природы и людей, с ним связанных, – «Чёрное море» (1936).

Жизнь людей искусства, смысл творчества, – центральные темы Паустовского. Биографические повести о творческих людях: «Исаак Левитан», «Орест Кипренский» (обе – 1937), «Тарас Шевченко» (1939). В «Повести о лесах» один из главных персонажей – композитор П.И. Чайковский. Повесть «Золотая роза» (1955) рассказывает о «прекрасной сущности писательского труда».

Взяв за основу исторические факты, писатель добавил художественного вымысла, и получилась известная новелла «Корзина с еловыми шишками» – эпизод из жизни выдающегося норвежского композитора Эдварда Грига.

Фильм «Северная повесть» был создан в 1960 году (реж. – Е. Андриканис).

Окончательно творческая манера писателя сформировалась в произведениях «Летние дни» (1937), «Мещерская сторона» (1939), «Жильцы старого дома» (1941). Для Паустовского имеет значение существование человека день за днём, вглядывание в мир природы и желание рассказывать об этом как о значимом, достойном внимания.

Лирическая новелла, рассказ, небольшой по объёму, поэтичный и познавательный в одно и то же время, становится излюбленным жанром Паустовского.

Яркий пример таких произведений – цикл рассказов «Летние дни» (1937). Здесь просматривается лейтмотив «неторопливого счастья» простых людей, живущих в гармонии с природой.

Много лет Паустовский работал над автобиографической эпопеей «Повесть о жизни», охватившей период с 1919 по 30-е гг. XX века. Она состоит из шести книг – «Далёкие годы» (1945), «Беспокойная юность» (1955), «Начало неведомого века» (1957), «Время больших ожиданий» (1959); «Бросок на Юг» (1960); «Книга скитаний» (1963). Эта книга признана своеобразным итогом творческого пути писателя.

Книги Паустовского переведены на многие иностранные языки. Писатель награждён орденом Ленина, другими орденами и медалями.

«Моя писательская жизнь, – говорится в автобиографических заметках К.Г. Паустовского, – началась с желания всё знать, всё видеть. И, очевидно, на этом она и закончится. Поэзия странствий, слившись с неприкрашенной действительностью, образовала наилучший сплав для создания книг. Почти в каждой повести и в каждом моём рассказе видны следы скитаний».

Константин Паустовский, «Исаак Левитан»

фрагмент, начало

У художника Саврасова тряслись худые руки. Он не мог выпить стакан чая, не расплескав ею по грязной суровой скатерти. От седой неряшливой бороды художника пахло хлебом и водкой.

Мартовский туман лежал над Москвой сизым самоварным чадом. Смеркалось. В жестяных водосточных трубах оттаивал слежавшийся лед. Он с громом срывался на тротуары и раскалывался, оставляя груды синеватого горного хрусталя. Хрусталь трещал под грязными сапогами и тотчас превращался в навозную жижу.

Великопостный звон тоскливо гудел над дровяными складами и тупиками старой Москвы-Москвы восьмидесятых годов прошлого века.

Саврасов пил водку из рюмки, серой от старости. Ученик Саврасова Левитан – тощий мальчик в заплатанном клетчатом пиджаке и серых коротких брюках – сидел за столом и слушал Саврасова.

– Нету у России своего выразителя, – говорил Саврасов. – Стыдимся мы еще родины, как я с малолетства стыдился своей бабки-побирушки. Тихая была старушенция, все моргала красными глазками, а когда померла, оставила мне икону Сергия Радонежского. Сказала мне напоследок: «Вот, внучек, учись так-то писать, чтобы плакала вся душа от небесной и земной красоты». А на иконе были изображены травы и цветы – самые наши простые цветы, что растут по заброшенным дорогам, и озеро, заросшее осинником. Вот какая оказалась хитрая бабка! Я в то время писал акварели на продажу, носил их на Трубу мелким барышникам. Что писал – совестно припомнить. Пышные дворцы с башнями и пруды с розовыми лебедями. Чепуха и срам. С юности и до старинных лет приходилось мне писать совсем не то, к чему лежала душа.

Мальчик застенчиво молчал. Саврасов зажег керосиновую лампу. В комнате соседа скорняка защелкала и запела канарейка.

Саврасов нерешительно отодвинул пустую рюмку.

– Сколько я написал видов Петергофа и Ораниенбаума – не сосчитать, не перечислить. Мы, нищие, благоговели перед великолепием. Мечты создателей этих дворцов и садов приводили нас в трепет. Куда нам после этого было заметить и полюбить мокрые наши поля, косые избы, перелески да низенькое небо. Куда нам!

Саврасов махнул рукой и налил рюмку водки. Он долго вертел ее сухими пальцами. Водка вздрагивала от грохота кованых дрог, проезжавших по улице. Саврасов воровато выпил.

– Работает же во Франции, – сказал он, поперхнувшись, – замечательный мастер Коро. Смог же он найти прелесть в туманах и серых небесах, в пустынных водах. И какую прелесть! А мы... Слепые мы, что ли, глаз у нас не радуется свету. Филины мы, филины ночные, – сказал он со злобой и встал. – Куриная слепота, чепуха и срам!

Левитан понял, что пора уходить. Хотелось есть, но полупьяный Саврасов в пылу разговора забыл напоить ученика чаем.

Левитан вышел. Перемешивая снег с водой, шли около подвод и бранились ломовые извозчики. На бульварах хлопья снега цеплялись за голые сучья деревьев. Из трактиров, как из прачечных, било в лицо паром.

Левитан нашел в кармане тридцать копеек – подарок товарищей по Училищу живописи и ваяния, изредка собиравших ему на бедность, – и вошел в трактир. Машина звенела колокольцами и играла «На старой Калужской дороге». Мятый половой, пробегая мимо стойки, оскалился и громко сказал хозяину:

– Еврейчику порцию колбасы с ситным.

Левитан – нищий и голодный мальчик, внук раввина из местечка Кибарты Ковенской губернии – сидел, сгорбившись, за столом в московском трактире и вспоминал картины Коро. Замызганные люди шумели вокруг, ныли слезные песни, дымили едкой махоркой и со свистом тянули желтый кипяток с обсосанных блюдец. Мокрый снег налипал на черные стекла, и нехотя перезванивали колокола.

Левитан сидел долго, – спешить ему было некуда. Ночевал он в холодных классах училища на Мясницкой, прятался там от сторожа, прозванного «Нечистая сила». Единственный родной человек – сестра, жившая по чужим людям, изредка кормила его и штопала старый пиджак. Зачем отец приехал из местечка в Москву, почему в Москве и он и мать так скоро умерли, оставив Левитана с сестрой на улице, – мальчик не понимал. Жить в Москве было трудно, одиноко, особенно ему, еврею.

– Еврейчику еще порцию ситного, – сказал хозяину половой с болтающимися, как у петрушки, ногами, – видать, ихний бог его плохо кормит.

Левитан низко наклонил голову. Ему хотелось плакать и спать. От теплоты сильно болели ноги. А ночь все лепила и лепила на окна пласты водянистого мартовского снега.

В 1879 году полиция выселила Левитана из Москвы в дачную местность Салтыковку. Вышел царский указ, запрещавший евреям жить в «исконной русской столице». Левитану было в то время восемнадцать лет.

Лето в Салтыковке Левитан вспоминал потом как самое трудное в жизни. Стояла тяжелая жара. Почти каждый день небо обкладывали грозы, ворчал гром, шумел от ветра сухой бурьян под окнами, но не выпадало ни капли дождя.

Особенно томительны были сумерки. На балконе соседней дачи зажигали свет. Ночные бабочки тучами бились о ламповые стекла. На крокетной площадке стучали шары. Гимназисты и девушки дурачились и ссорились, доигрывая партию, а потом, поздним вечером, женский голос пел в саду печальный романс:

Мой голос для тебя и ласковый и томный...

То было время, когда стихи Полонского, Майкова и Апухтина были известны лучше, чем простые пушкинские напевы, и Левитан даже не знал, что слова этого романса принадлежали Пушкину.

Он слушал по вечерам из-за забора пение незнакомки, он запомнил еще один романс о том, как «рыдала любовь».

Ему хотелось увидеть женщину, певшую так звонко и печально, увидеть девушек, игравших в крокет, и гимназистов, загонявших с победными воплями деревянные шары к самому полотну железной дороги. Ему хотелось пить на балконе чай из чистых стаканов, трогать ложечкой ломтик лимона, долго ждать, пока стечет с той же ложечки прозрачная нить абрикосового варенья. Ему хотелось хохотать и дурачиться, играть в горелки, петь до полночи, носиться на гигантских шагах и слушать взволнованный шепот гимназистов о писателе Гаршине, написавшем рассказ «Четыре дня», запрещенный цензурой. Ему хотелось смотреть в глаза поющей женщины, – глаза поющих всегда полузакрыты и полны печальной прелести.

Но Левитан был беден, почти нищ. Клетчатый пиджак протерся вконец. Юноша вырос из него. Руки, измазанные масляной краской, торчали из рукавов, как птичьи лапы. Все лето Левитан ходил босиком. Куда было в таком наряде появляться перед веселыми дачниками!

И Левитан скрывался. Он брал лодку, заплывал на ней в тростники на дачном пруду и писал этюды, – в лодке ему никто не мешал.

Писать этюды в лесу или в полях было опаснее. Здесь можно было натолкнуться на яркий зонтик щеголихи, читающей в тени берез книжку Альбова, или на гувернантку, кудахчущую над выводком детей. А никто не умел презирать бедность так обидно, как гувернантки.

Левитан прятался от дачников, тосковал по ночной певунье и писал этюды. Он совсем забыл о том, что у себя, в Училище живописи и ваяния, Саврасов прочил ему славу Коро, а товарищи – братья Коровины и Николай Чехов – всякий раз затевали над его картинами споры о прелести настоящего русского пейзажа. Будущая слава Коро тонула без остатка в обиде на жизнь, на драные локти и протертые подметки.

Левитан в то лето много писал на воздухе. Так велел Саврасов. Как-то весной Саврасов пришел в мастерскую на Мясницкой пьяный, в сердцах выбил пыльное окно и поранил руку.

– Что пишете! – кричал он плачущим голосом, вытирая грязным носовым платком кровь. – Табачный дым? Навоз? Серую кашу?

За разбитым окном неслись облака, солнце жаркими пятнами лежало на куполах, и летал обильный пух от одуванчиков, – в ту пору все московские дворы зарастали одуванчиками.

– Солнце гоните на холст! – кричал Саврасов, а в дверь уже неодобрительно поглядывал старый сторож «Нечистая сила». – Весеннюю теплынь прозевали! Снег таял, бежал по оврагам холодной водой, – почему не видел я этого на ваших этюдах? Липы распускались, дожди были такие, будто не вода, а серебро лилось с неба, – где все это на ваших холстах? Срам и чепуха!

Со времени этого жестокого разноса Левитан начал работать на воздухе. Вначале ему было трудно привыкнуть к новому ощущению красок. То, что в прокуренных комнатах представлялось ярким и чистым, на воздухе непонятным образом жухло, покрывалось мутным налетом.

Левитан стремился писать так, чтобы на картинах его был ощутим воздух, обнимающий своей прозрачностью каждую травинку, каждый лист и стог сена. Все вокруг казалось погруженным в нечто спокойное, синеющее и блестящее. Левитан называл это нечто воздухом. Но это был не тот воздух, каким он представляется нам. Мы дышим им, мы чувствуем его запах, холод или теплоту. Левитан же ощущал его как безграничную среду прозрачного вещества, которое придавало такую пленительную мягкость его полотнам.