«… мне вот хлеба не надо, лишь бы писать что бы то ни было, всё равно, повести ли, письма…»

Иван Александрович Гончаров родился 18 (6) июня 1812 года в Симбирске, в семье состоятельного купца. Отец рано скончался, воспитанием занимался друг семьи, крестный отец Ивана, отставной морской офицер Н.Н. Трегубов. Он много рассказывал мальчику о дальних странах, о морских путешествиях.

В 1820 году Иван был устроен в частный пансион священника Троицкого. В числе прочих наук овладел несколькими иностранными языками, включая латынь.

С детства много читал, и русскую, и европейскую литературу XVIII-XIX веков. Любил книги о путешествиях и исторические романы.

В 10-летнем возрасте Гончаров поступил в Московское коммерческое училище. Учёба была долгой, трудной, душа к коммерции не лежала. Занимался самостоятельно гуманитарными дисциплинами.

В 1831 году поступил на словесное отделение Московского университета. Учился параллельно с А. Герценом, Н. Огарёвым, М. Лермонтовым, К. Аксаковым и др. Иван Гончаров глубоко изучал классику мировой литературы.

Большое впечатление на будущего писателя оказали произведения А. Пушкина: «Он с детства был моим идолом, и только один он».

Окончив университет, вернулся в Симбирск. Служил чиновником. По роду службы столкнулся с крепостничеством и бюрократией. Сформировал резко отрицательное отношение и к тому, и к другому.

Переехал в Петербург в 1835 году, в течение 17 лет служил переводчиком иностранной переписки в министерстве финансов. Также преподавал русскую словесность и латынь детям художника Майкова. Аполлон Майков стал поэтом, Валерьян – литературным критиком. Благодаря этому Гончаров был вхож в светское общество, творческими людьми Петербурга – в салоне Майкова.

В этом доме издавали рукописный журнал. Для него Гончаров сочинил несколько «домашних» повестей. Их приняли хорошо, но Гончарова это не вдохновило.

Тем не менее, к литературному творчеству он готовил себя давно. В 1905 году в журнале «Вестник Европы» он написал о себе того периода: «Хотелось мне всегда и призван я был писать, а между тем, должен был служить (…) всегда делал то, чего не умел или не хотел делать…».

Рассказал о том, как долгие годы работал «в стол»: «Я с 14–15 летнего возраста (…) писал сам непрестанно (…) Потом я стал переводить массы – из Гёте например – только не стихами, за которые я никогда не брался, а многие его прозаические произведения, из Шиллера, Винкельмана и др. И всё это без всякой практической цели, а просто из влечения писать, учиться, заниматься, в смутной надежде, что выйдет что-нибудь. Кипами исписанной бумаги я топил потом печи». Печатать ничего не решался.

В 1844 году Гончаров из множества идей остановился на замысле романа «Обыкновенная история», через три года он был готов. Его опубликовал журнал «Современник» в 1847 году. Книга принесла Гончарову известность.

Роман посвящён тому, как постепенно полностью развеиваются романтические иллюзии героя, Александра Адуева. Под влиянием реальности восторженный юноша превращается в трезвого расчётливого дельца.

В образе Адуева просматриваются черты героя следующего, главного романа Гончарова – «Обломов». Эти герои во многом схожи и по социальному статусу, и по складу характера, психологии.

В 1849 году «Литературный сборник» журнала «Современник» напечатал главу из будущего романа Гончарова, она называется «Сон Обломова».

Роман целиком был опубликован в 1859 году, в нескольких номерах журнала «Отечественные записки», закончен в 1857 году.

А до этого, в 1852 году Гончаров узнал о том, что адмирал Е.В. Путятин отправляется в кругосветное плавание, и ему нужен секретарь для ведения путевого журнала. Вспомнив рассказы крестного о морских приключениях, он понял, что должен получить эту должность.

Фрегат «Паллада» вышел в плавание осенью 1852 года, из Кронштадта. Цель плавания – установление торговых связей с Японией.

Путешественники побывали в Англии, Южной Африке, на острове Ява, в Сингапуре, Гонконге, Китае и добрались до Японии. Начавшаяся Крымская война внесла свои коррективы. Гончаров пересел на другое судно. И в 1855 году вернулся в Петербург, проехав через всю Россию уже по суше.

Путевые очерки Гончарова сначала публиковались в журналах, а в 1858 году вышли в виде книги очерков «Фрегат «Паллада». Путешествие оказало большое влияние на писателя.

Вернувшись, Гончаров занял место старшего цензора, погрузился в литературу, посещал кружок журнала «Современник»: «Говорили много, спорили о литературе, обедали шумно, весело – словом, было хорошо», – вспоминал об этих встречах Гончаров.

Уйдя с поста цензора, в течение года работал редактором газеты «Северная почта». Затем перешел в совет по делам книгопечатания. И наконец, с 1868 года целиком посвятил себя писательству.

Написал роман «Обрыв». Его герой – Райский – тоже близок к Обломову, «главному» персонажу Гончарова. «Ближайший сын его», так назвал его автор. Герой новой эпохи, следующей. Этот роман не имел успеха.

Затем Гончаров, ощущая себя «отставным литератором», писал лишь очерки и критические статьи. Среди них выделяют критический разбор комедии А. Грибоедова «Горе от ума» – статью «Миллион терзаний» (1872); комментарий Гончарова к собственному творчеству – очерк 1879 года «Лучше поздно, чем никогда»; мемуарный портрет В. Белинского («Заметки о личности Белинского», 1881).

Также Гончаров вел обширную переписку. В 1891 году он сжёг все рукописи-автографы, письма, заметки.

Однако творчество Гончарова было дорого и нужно многим – что (как это нередко бывает) показали только проводы писателя в последний путь в 1891 году. Благодарные читатели составили немалую похоронную процессию.

И ещё. Главного Иван Гончаров не обманул, не предал, – природного своего дара и влечения: «Видно и впрямь людям при рождении назначены роли: мне вот хлеба не надо, лишь бы писать что бы то ни было, всё равно, повести ли, письма…».

Именно так он и поступал – писал всю жизнь, начав в ранней юности.

Иван Гончаров, роман «Обломов», фрагмент, начало

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

В Гороховой улице, в одном из больших домов, народонаселения которого стало бы на целый уездный город, лежал утром в постели, на своей квартире, Илья Ильич Обломов.

Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.

Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки. И поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: «Добряк должен быть, простота!» Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошел бы в приятном раздумье, с улыбкой.

Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому свету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.

Движения его, когда он был даже встревожен, сдерживались также мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью. Если на лицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала в форме определенной идеи, еще реже превращалась в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и замирала в апатии или в дремоте.

Как шел домашний костюм Обломова к покойным чертам лица его и к изнеженному телу! На нем был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу, без кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу все шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный, естественный лоск другим, благоприобретенным, но все еще сохранял яркость восточной краски и прочность ткани.

Халат имел в глазах Обломова тьму неоцененных достоинств: он мягок, гибок; тело не чувствует его на себе; он, как послушный раб, покоряется самомалейшему движению тела.

Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли на нем были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу.

Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием. Когда он был дома – а он был почти всегда дома, – он все лежал, и все постоянно в одной комнате, где мы его нашли, служившей ему спальней, кабинетом и приемной. У него было еще три комнаты, но он редко туда заглядывал, утром разве, и то не всякий день, когда человек мёл кабинет его, чего всякий день не делалось. В тех комнатах мебель закрыта была чехлами, шторы спущены.

Комната, где лежал Илья Ильич, с первого взгляда казалась прекрасно убранною. Там стояло бюро красного дерева, два дивана, обитые шелковою материею, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и плодами. Были там шелковые занавесы, ковры, несколько картин, бронза, фарфор и множество красивых мелочей.

Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом на все, что тут было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.

Точно тот же характер носили на себе и картины, и вазы, и мелочи.

Сам хозяин, однако, смотрел на убранство своего кабинета так холодно и рассеянно, как будто спрашивал глазами: «Кто сюда натащил и наставил все это?» От такого холодного воззрения Обломова на свою собственность, а может быть, и еще от более холодного воззрения на тот же предмет слуги его, Захара, вид кабинета, если осмотреть там все повнимательнее, поражал господствующею в нем запущенностью и небрежностью.

По стенам, около картин, лепилась в виде фестонов паутина, напитанная пылью; зеркала, вместо того чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее скрижалями для записывания на них по пыли каких-нибудь заметок на память. Ковры были в пятнах. На диване лежало забытое полотенце; на столе редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки.

Если б не эта тарелка, да не прислоненная к постели только что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней, то можно было бы подумать, что тут никто не живет – так все запылилось, полиняло и вообще лишено было живых следов человеческого присутствия. На этажерках, правда, лежали две-три развернутые книги, валялась газета, на бюро стояла и чернильница с перьями; но страницы, на которых развернуты были книги, покрылись пылью и пожелтели; видно, что их бросили давно; нумер газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть в нее перо, вырвалась бы разве только с жужжаньем испуганная муха.

Илья Ильич проснулся, против обыкновения, очень рано, часов в восемь. Он чем-то сильно озабочен. На лице у него попеременно выступал не то страх, не то тоска и досада. Видно было, что его одолевала внутренняя борьба, а ум еще не являлся на помощь.

Дело в том, что Обломов накануне получил из деревни, от своего старосты, письмо неприятного содержания. Известно, о каких неприятностях может писать староста: неурожай, недоимки, уменьшение дохода и т. п. Хотя староста и в прошлом, и в третьем году писал к своему барину точно такие же письма, но и это последнее письмо подействовало так же сильно, как всякий неприятный сюрприз.

Легко ли? Предстояло думать о средствах к принятию каких-нибудь мер. Впрочем, надо отдать справедливость заботливости Ильи Ильича о своих делах. Он по первому неприятному письму старосты, полученному несколько лет назад, уже стал создавать в уме план разных перемен и улучшений в порядке управления своим имением.

По этому плану предполагалось ввести разные новые экономические, полицейские и другие меры. Но план был еще далеко не весь обдуман, а неприятные письма старосты ежегодно повторялись, побуждали его к деятельности и, следовательно, нарушали покой. Обломов сознавал необходимость до окончания плана предпринять что-нибудь решительное.

Он, как только проснулся, тотчас же вознамерился встать, умыться и, напившись чаю, подумать хорошенько, кое-что сообразить, записать и вообще заняться этим делом как следует.

С полчаса он все лежал, мучась этим намерением, но потом рассудил, что успеет еще сделать это и после чаю, а чай можно пить, по обыкновению, в постели, тем более, что ничто не мешает думать и лежа.

Так и сделал. После чаю он уже приподнялся с своего ложа и чуть было не встал; поглядывая на туфли, он даже начал спускать к ним одну ногу с постели, но тотчас же опять подобрал ее.

Пробило половина десятого, Илья Ильич встрепенулся.

– Что ж это я в самом деле? – сказал он вслух с досадой. – Надо совесть знать: пора за дело! Дай только волю себе, так и...

 – Захар! – закричал он.

В комнате, которая отделялась только небольшим коридором от кабинета Ильи Ильича, послышалось сначала точно ворчанье цепной собаки, потом стук спрыгнувших откуда-то ног. Это Захар спрыгнул с лежанки, на которой обыкновенно проводил время, сидя погруженный в дремоту.

В комнату вошел пожилой человек, в сером сюртуке, с прорехою под мышкой, откуда торчал клочок рубашки, в сером же жилете, с медными пуговицами, с голым, как колено, черепом и с необъятно широкими и густыми русыми с проседью бакенбардами, из которых каждой стало бы на три бороды.

Захар не старался изменить не только данного ему богом образа, но и своего костюма, в котором ходил в деревне. Платье ему шилось по вывезенному им из деревни образцу. Серый сюртук и жилет нравились ему и потому, что в этой полуформенной одежде он видел слабое воспоминание ливреи, которую он носил некогда, провожая покойных господ в церковь или в гости; а ливрея в воспоминаниях его была единственною представительницею достоинства дома Обломовых.

Более ничто не напоминало старику барского широкого и покойного быта в глуши деревни. Старые господа умерли, фамильные портреты остались дома и, чай, валяются где-нибудь на чердаке; предания о старинном быте и важности фамилии всё глохнут или живут только в памяти немногих, оставшихся в деревне же стариков. Поэтому для Захара дорог был серый сюртук: в нем да еще в кое-каких признаках, сохранившихся в лице и манерах барина, напоминавших его родителей, и в его капризах, на которые хотя он и ворчал, и про себя и вслух, но которые между тем уважал внутренне, как проявление барской воли, господского права, видел он слабые намеки на отжившее величие.

Без этих капризов он как-то не чувствовал над собой барина; без них ничто не воскрешало молодости его, деревни, которую они покинули давно, и преданий об этом старинном доме, единственной хроники, веденной старыми слугами, няньками, мамками и передаваемой из рода в род.

Дом Обломовых был когда-то богат и знаменит в своей стороне, но потом, бог знает отчего, все беднел, мельчал и наконец незаметно потерялся между не старыми дворянскими домами. Только поседевшие слуги дома хранили и передавали друг другу верную память о минувшем, дорожа ею, как святынею.

Вот отчего Захар так любил свой серый сюртук. Может быть, и бакенбардами своими он дорожил потому, что видел в детстве своем много старых слуг с этим старинным, аристократическим украшением.

Илья Ильич, погруженный в задумчивость, долго не замечал Захара. Захар стоял перед ним молча. Наконец он кашлянул.

– Что ты? – спросил Илья Ильич.

– Ведь вы звали?

– Звал? Зачем же это я звал – не помню! – отвечал он потягиваясь. – Поди пока к себе, а я вспомню.

Захар ушел, а Илья Ильич продолжал лежать и думать о проклятом письме.

Прошло с четверть часа.

– Ну, полно лежать! – сказал он, – надо же встать... А впрочем, дай-ка я прочту еще раз со вниманием письмо старосты, а потом уж и встану. – Захар!

Опять тот же прыжок и ворчанье сильнее. Захар вошел, а Обломов опять погрузился в задумчивость. Захар стоял минуты две, неблагосклонно, немного стороной посматривая на барина, и наконец пошел к дверям.

 – Куда же ты? – вдруг спросил Обломов.

– Вы ничего не говорите, так что ж тут стоять-то даром? – захрипел Захар, за неимением другого голоса, который, по словам его, он потерял на охоте с собаками, когда ездил с старым барином и когда ему дунуло будто сильным ветром в горло.

Он стоял вполуоборот среди комнаты и глядел все стороной на Обломова.

– А у тебя разве ноги отсохли, что ты не можешь постоять? Ты видишь, я озабочен – так и подожди! Не залежался еще там? Сыщи письмо, что я вчера от старосты получил. Куда ты его дел?

– Какое письмо? Я никакого письма не видал, – сказал Захар.

 – Ты же от почтальона принял его: грязное такое!

– Куда ж его положили – почему мне знать? – говорил Захар, похлопывая рукой по бумагам и по разным вещам, лежавшим на столе.

– Ты никогда ничего не знаешь. Там, в корзине, посмотри! Или не завалилось ли за диван? Вот спинка-то у дивана до сих пор не починена; что б тебе призвать столяра да починить? Ведь ты же изломал. Ни о чем не подумаешь!

– Я не ломал, – отвечал Захар, – она сама изломалась; не век же ей быть: надо когда-нибудь изломаться.

Илья Ильич не счел за нужное доказывать противное.

– Нашел, что ли? – спросил он только.

– Вот какие-то письма.

– Не те.

– Ну, так нет больше, – говорил Захар.

– Ну хорошо, поди! – с нетерпением сказал Илья Ильич. – Я встану, сам найду.

Захар пошел к себе, но только он уперся было руками о лежанку, чтоб прыгнуть на нее, как опять послышался торопливый крик: «Захар, Захар!»

 – Ах ты, господи! – ворчал Захар, отправляясь опять в кабинет. – Что это за мученье? Хоть бы смерть скорее пришла!

– Чего вам? – сказал он, придерживаясь одной рукой за дверь кабинета и глядя на Обломова, в знак неблаговоления, до того стороной, что ему приходилось видеть барина вполглаза, а барину видна была только одна необъятная бакенбарда, из которой, так и ждешь, что вылетят две-три птицы.

– Носовой платок, скорей! Сам бы ты мог догадаться: не видишь! – строго заметил Илья Ильич.

Захар не обнаружил никакого особенного неудовольствия, или удивления при этом приказании и упреке барина, находя, вероятно, с своей стороны и то и другое весьма естественным.