.png)
Гилберт Кит Честертон родился 29 мая 1874 года в Лондоне, отец занимался недвижимостью.
Читать мальчик научился поздно, однако обладал очень хорошей памятью и цитировал отрывки из книг наизусть.
Учился в лондонской частной школе Св. Павла, в 1890 году основал «Клуб начинающих спорщиков», члены клуба выпускали журнал The Debater, в котором были опубликованы первые сочинения Честертона.
Известно, что члены клуба написали шуточный приключенческий роман «Наши перспективы» (1894). На его страницах Честертон и другие спорщики сражаются на дуэли, спасаются на необитаемом острове, оказываются в Петербурге, путешествуют по Сибири и Гималаям.
Затем учился в Юниверсити-колледже в Слейде (1893–1896), занимался изобразительным искусством, а также изучал европейскую литературу.
Серьёзно сомневаясь в верности христианского пути и находясь в кризисе, в какой-то период участвовал в спиритических сеансах, интересовался колдовством.
С 1896 по 1902 годы работал в Лондонских издательствах Redway и Т. Fisher Unwin, а позднее в Daily News как критик и эссеист.
Благодаря знакомству с Франсис Блогг, будущей супругой, Честертон окончательно справился с личностным кризисом и вернулся к христианству. Венчание состоялось в 1901 году.
В том же году вышли сборники газетных эссе Честертона.
Известно, что с 1905 по 1936 год (до ухода из жизни) Честертон писал еженедельную колонку для газеты The Illustrated London News. В общей сложности семь тысяч газетных эссе, они вошли в собрание сочинений писателя (составили 10 томов из 37).
Также издавался в газетах и журналах «Спикер», «Дейли Ньюз», «Очевидец», «Новый очевидец», также печатался в своём собственном издании – «Г.К. Уикли» («Еженедельник Г.К.»).
Параллельно занимался литературным творчеством. Стихи писал со школьных лет. Первый сборник стихотворений Честертона «Старцы за игрой» (Greybeards аt Play) вышел в 1900 году.
Честертон – автор множества стихотворений, которые не были особо замечены. Выделяют две его поэмы – «Баллада о белом коне» и «Лепанто».
Что же касается стихотворений, то стоит, к примеру, обратить внимание на поэтический текст, вошедший в роман Честертона «Перелётный кабак», – «В городе, огороженном непроходимой тьмой…».
Затем он написал две литературные биографии, субъективные и полемичные, его героями стали поэт и драматург «Роберт Браунинг» (1903) и «Чарльз Диккенс» (1906).
Первый свой художественный роман Честертон написал в 19 лет (его обнаружили лишь после смерти писателя), он называется «Бэзил Хоу».
Первый зрелый роман назывался «Наполеон Ноттингхильский» (1904) – о средневековой Англии, в духе альтернативной истории.
Остросюжетный роман «Человек, который был Четвергом» (1908) посвящён разоблачению масштабного заговора анархистов против цивилизации; главный герой истории – поэт, поступивший на службу в Скотлэнд-Ярд. Этот роман выделяют как самый характерный в творчестве писателя. В 1926 году на основе романа была сделана театральная постановка.
Далее последовали романы «Шар и крест» (1909), «Жив-человек» (1912). В романе «Перелетный кабак» (1914) в Англии объявляют сухой закон, что приводит к штурму парламента народными массами.
Роман «Возвращение Дон Кихота» (1927) – о своеобразной социалистической революции, начавшейся с театральной постановки на историческую тему.
В 1909 году Честертон переехал вместе с женой в Бэконсфильд, деревню неподалёку от Лондона, много писал. К 1920 году Честертон – один из известнейших литераторов Британии, через 10 лет его творчество хорошо знали и за границей. Он бывал с публичными выступлениями в Европе, в поездках в США в 1930–1931 годах успешно выступил с публичными лекциями.
Занимал активную общественную позицию, после Первой мировой войны возглавил движение дистрибютистов. Суть его в том, что частная собственность должна быть максимально равномерно распределена между людьми. Всегда оставаясь спорщиком, Честертон выражал также недоверие и мировому правительству, и развитию общества.
Читал лекции по радио, провёл серию острых дебатов с Джорджем Бернардом Шоу.
Примерно с 1900 года Честертон стал защитником христианства. В 1908 году вышел его сборник «Ортодоксия».
В 1922 году он перешёл из англиканской веры в католичество. В 1923 году вышла его книга о Франциске Ассизском (1923). «Вечный человек» (1925) – очерк истории человечества с позиции христианства. Биография Фомы Аквинского написана в 1933 году.
«Автобиография» была закончена к 1936 году, незадолго до кончины. Писатель умер 14 июня 1936 года в своем доме в Бэконсфильде.
Его литературное наследие было столь велико, что секретарша Дороти Коллинз занималась им в течение многих лет.
Но больше всего Г.К. Честертон известен благодаря своим детективным рассказам, к которым сам относился как к несерьёзному занятию. По сути это нравственные притчи, написанные в форме детектива.
В свою очередь наиболее популярны среди детективных произведений писателя рассказы об отце Брауне, это примерно половина детективов Честертона. Остальные известны меньше, исключение составляет сборник «Человек, который знал слишком много» (1922).
Также Честертон создал сборники рассказов «Клуб удивительных промыслов» (1905), «Охотничьи рассказы» (1905), «Поэт и безумцы» (1929) и «Парадоксы мистера Понда» (1936). По большей части сюжеты Честертона держатся на парадоксе, а не на детективной коллизии.
Сам Честертон лучшим своим детективным рассказом считал «Пятерку шпаг» (1919), который не входит ни в одну из серий.
Прототипом отца Брауна послужил реальный католический священник, друг Честертона Джон О’Коннор. Священник-детектив отец Браун раскрывает преступления не из-за увлечения криминалистикой, он очень внятно понимает природу человеческого греха. Одно из главных убеждений Честертона, а вслед за ним и его героя: вера – последнее прибежище разума в современном мире.
Именно парадокс, извечный спутник всего творчества Честертона, делает его произведения увлекательными детективами. В рассказе «Исчезновение мистера Водри» автор показывает свой основной приём так: «Художники часто переворачивают рисунки, чтобы проверить их точность. Иногда, если трудно перевернуть сам объект (скажем, гору), они даже становятся на голову». Задача парадокса Честертона – возвращение к здравому смыслу. И когда он понимает, что современный мир перевёрнут вверх ногами, то, дабы удержать равновесие, приходится вставать на голову.
В лучших рассказах Честертона парадоксальность соединяется с таинственностью, социальными мотивами, удивительносй атмосферой Англии.
Г.К. Честертон – автор порядка 80 книг. Он сочинил около 500 стихотворений, 4000 эссе, 200 рассказов, из них 50 с участием отца Брауна; писал пьесы, романы, биографические книги, религиозно-философские трактаты.
Честертон имел почетную степень в Эдинбургском, Дублинском и Нотр-Дамском университетах. В 1934 году он стал кавалером ордена Святого Георгия II степени.
Классик английской литературы, один из самых популярных писателей Великобритании, Честертон утверждал следующее: «Я никогда не относился всерьез к моим романам и рассказам и не считаю себя, в сущности, писателем». Предпочитал называть себя журналистом.
Тем не менее, его творчество оказало влияние на целый ряд писателей, среди которых – К.С. Льюис, Х.Л. Борхес, Нил Гейман.
Несколько слов о популярности Г.К. Честертона в России. Его читали в 1910-е–1920-е. в 1923 году на сцене камерного театра в Москве была поставлена инсценировка романа «Человек, который был Четвергом» (драматург – С. Кржижановский, реж. – А. Таиров). Известно, что Честертон был возмущён трактовкой своего произведения в этой постановке.
К концу 1930-х Честертона перестали издавать в СССР.
В начале 1960-х его христианские эссе и трактаты стали переводить в московском самиздате, его идеи пришлись как никогда кстати. К 1970-м Честертон стал символом всех читателей самиздатовской литературы. В 1974 году, к 100-летию автора, в одной московской квартире было основано Честертоновское общество.
В 1984 году вышел русскоязычный сборник избранного творчества Г.К. Честертона «Писатель в газете».
Приведём несколько известных высказываний писателя, вполне парадоксальных:
О самом сокровенном рассказывают только совершенно чужим людям.
О вкусах не спорят: из-за вкусов бранятся, скандалят и ругаются.
Мы сами заводим друзей, сами же создаем себе врагов, и лишь наши соседи – от Бога.
Если вы не испытываете желания преступить хоть одну из десяти заповедей, значит, с вами что-то не так.
Подробнее о творчестве писателя можно почитать на сайте.
Г.К. Честертон, Пятёрка шпаг, рассказ, фрагмент, начало
Пятёрка шпаг
По какому-то странному совпадению именно в то утро два друга – француз и англичанин – поспорили на эту тему. Возможно, впрочем, что философски мыслящему читателю такое совпадение покажется не столь уж странным, если я прибавлю, что они спорили на эту тему каждое утро в течение всего месяца, который проводили, путешествуя пешком по дорогам к югу от Фонтенбло. Они много раз возвращались к одному и тому же предмету, хотя и с самых различных точек зрения, и наконец француз, обладавший умом более логическим и упорным, сказал так:
– Друг мой, вы много раз говорили, что не видите смысла во французской дуэли. Позвольте же заметить вам, что я не вижу смысла в английской нетерпимости к французской дуэли. Вчера, например, вы попрекали меня историей, что была у старого Ле-Мутона с журналистом, который называет себя Валлон. Её объявили фарсом только потому, что почтенный сенатор отделался легкой царапиной на запястье.
– Да, и вы не можете отрицать, что это фарс, – бесстрастно заметил его собеседник.
– А сейчас, – продолжал француз, – из-за того что нам пришлось идти мимо Шато д’Ораж, вы извлекаете на свет божий труп старого графа, убитого здесь в незапамятные времена каким-то австрийским воякой, и с чисто британским сознанием собственной правоты заявляете, что это трагедия.
– Да, и вы не можете отрицать, что это трагедия, – повторил англичанин. – Говорят, молодая графиня не могла после этого жить здесь. Она продала замок и уехала в Париж.
– Ну, в Париже есть свои религиозные утешения, – саркастически улыбнулся француз. Но на мой взгляд, вы рассуждаете нелогично. Нельзя осуждать дуэль за то, что она слишком опасна и одновременно слишком безопасна. Если она обходится без крови, вы называете бедного француза-фехтовальщика дураком. Ну а если она кончается кровопролитием, как тогда вы его назовете?
– Идиотом, – ответил англичанин.
Эти два человека могли бы служить убедительным доказательством того, насколько реальны национальные различия и как мало они связаны с расовой принадлежностью или, во всяком случае, с физическим типом, обычно приписываемым той или иной расе. Поль Форэн был высок, худощав и белокур, и тем не менее он был француз до мозга костей, до кончиков пальцев, до острия бородки, до узких носков ботинок и чисто французской неутолимой любознательности, которая внешне проявлялась в том, что он постоянно поднимал брови и морщил лоб, – можно было видеть, как он думает. А Гарри Монк был плотный, приземистый брюнет и в то же время – типичный англичанин, с подстриженными усиками и в сером шерстяном костюме, отличающийся, как и положено, полным отсутствием любопытства, – разумеется, в пределах учтивости. Весь его облик дышал здоровым английским социальным компромиссом, подобно тому как его грубошерстный костюм, казалось, дышал серой английской непогодой даже среди этих солнечных долин и холмов. Оба друга были молоды, оба преподавали в известном французском коллеже, один – юриспруденцию, другом – английский язык. Но юрист Форэн специализировался ещё и в криминалистике, и к нему часто обращались за советами. Бесконечный спор возник из-за взглядов Форэна на умышленное и неумышленное убийство.
Друзья, обычно проводившие свой отпуск вместе, только что вышли из деревенской гостиницы «Под семью звёздами», гас они плотно позавтракали. Солнце взошло над долиной и заливало лучами дорогу, по которой они шли. Долина большими отлогими уступами спускалась к реке, и впереди, на одном из уступов, виднелся запущенный парк и мрачный фасад старинного замка, справа и слева от которого столь же мрачным нескончаемым строем развернулись ели и сосны, точно пики армии, которую поглотила земля. Первые, еще красноватые лучи солнца играли в застеклённых рамах парников, самое существование которых указывало на то, что в доме кто-то жил, – во всяком случае, до самого недавнего времени, – и отражались в тёмных старинных окнах, зажигая их то тут, то там ярким рубиновым светом. Но парк, беспорядочно заросший ветвистыми деревьями, напоминавшими гигантские мхи, был угрюм и мрачен, и где-то там, в его сумрачном лабиринте, зловещий полковник Тарнов, австрийский вояка, заподозренный в том, что он – австрийский шпион, вонзил остриё своей шпаги в горло Мориса д’Оража, последнего владельца этого замка.
Парк отлого спускался к реке, и вскоре высокая стена, вся увитая плющом и диким виноградом и потому походившая скорее на живую изгородь, скрыла дом от глаз путешественников.
– Я знаю, что вы сами дрались на дуэли, и знаю, что вы отнюдь не злодей, – снова заговорил Монк. – А вот я не представляю себе, как можно убить человека даже при самой лютой ненависти.
– Да я ведь и не хотел убивать, – отозвался Форэн. – Если быть точным, я хотел, чтобы он убил меня. Хотел дать ему возможность меня убить. Как бы это вам объяснить? Мне нужно было показать, как много я готов поставить… Ого! Это еще что такое?
На увитой плющом стене появился человек, поднявшийся черным силуэтом на фоне утреннего неба, так что лица его они разглядеть не могли, но тем отчетливее была его отчаянная поза. Мгновение спустя он соскочил со стены и, протягивая руки, преградил им дорогу.
– Нет ли доктора? – крикнул неизвестный. – Всё равно помогите: человека убили!
Теперь они разглядели его. Это был худощавый молодой человек с чёрными волосами и н черном платье, надо полагать – всегда безупречно одетый, так как сейчас особенно был заметен некоторый беспорядок в его костюме. Длинная прядь прямых чёрных волос спадала ему на глаза, а одна из светло-жёлтых перчаток была разорвана.
– Человека убили? – переспросил Монк – Как убили?
Рука в жёлтой перчатке горестно взметнулась.
– О, старая история! – воскликнул молодой человек. – Слишком много вина, слишком много слов, а наутро развязка. Но Бог свидетель, мы не думали, что дело зайдет так далеко.
Одним из тех молниеносных движений, которые прятались где-то за его суховатой сдержанностью, Форэн уже вскочил на невысокую стену и теперь стоял наверху, его друг англичанин последовал за ним с неменьшим проворством, хотя и с большей безучастностью. То, что они увидели, сразу всё им объяснило: это был жестокий, но очень меткий комментарий к их давнему спору.
Внизу на лужайке стояли трое мужчин в черных фраках и цилиндрах. Четвертый был перепрыгнувший через стену вестник несчастья – его шёлковый цилиндр откатился в сторону и валялся у стены. Впрочем, прыгнул он, видимо, в первом порыве ужаса или раскаяния, ибо чуть дальше в стене Форэн заметил калитку, правда заброшенную, запертую на ржавые засовы и покрытую лишайником, но все же это была калитка, и воспользоваться ею было бы гораздо естественнее для человека в нормальном состоянии. Однако прежде всего внимание друзей привлекли к себе две фигуры в белых сорочках, вокруг которых столпились остальные: эти двое, видимо, только что дрались на шпагах. Один из них стоял со шпагой в руке; издалека она казалась безобидной блестящей палочкой, на кончике которой лишь острый взгляд мог бы различить красное пятнышко. Второй лежал на земле, и его сорочка белым пятном выделялась на зеленой лужайке, а шпага какого-то старинного образца поблёскивала в траве там, где она упала, выбитая из его руки. Один из секундантов стоял, склонившись над ним, но при появлении путешественников поднял свое мертвенно-бледное лицо, обрамленное черной бородой.
– Поздно, – проговорил он. – Он мертв.
Человек, всё ещё державший шпагу, отшвырнул её в сторону, и его короткий нечленораздельный возглас прозвучал страшнее проклятия. Он был высок и даже без фрака сохранял элегантность. Его тонкий орлиный профиль, оттенённый ярко-рыжими волосами и бородой, казался особенно бледным. Тот, кто стоял рядом с ним, положил ему на плечо руку и как будто слегка подтолкнул его, словно побуждая спасаться бегством. Исполнявший, по правилам французской дуэли, роль «свидетеля», он был высок и дороден, с длинной чёрной бородой, которая своей квадратной формой повторяла угловатый покрой его длинного чёрного фрака. В глазу у него как-то весьма неуместно торчал монокль. Второй секундант рыжего господина стоял в стороне: он был крупнее и гораздо моложе других, а лицо его казалось классически правильным, как у статуи, и, как у статуи, безучастным. Как и все остальные, он, услышав скорбное известие, снял цилиндр и остался, точно на похоронах, с непокрытой головой, представившей для глаз англичанина необычайное зрелище: волосы у него были подстрижены так коротко, что он казался чуть ли не лысым. В те дни во Франции это было в моде, но в сочетании с молодостью и красотой такая стрижка производила странное впечатление: казалось, Аполлона выбрили наголо, как восточного отшельника.
– Господа, – произнёс наконец Форэн, – поскольку вы вовлекли меня в это ужасное дело, я должен сразу поставить точки над «и». Не мне быть фарисеем. Я сам едва не убил человека и знаю, что ответный выпад не всегда удаётся соразмерить. И я не из тех гуманных людей, – добавил он с горечью, – которые могут троих подвести под нож гильотины из-за того, что один пал от удара шпагой. Я не представитель власти, но я пользуюсь некоторым влиянием в официальных кругах. И осмелюсь сказать, у меня есть доброе имя, которое я рискую потерять. Вы должны доказать мне, что это дело было таким же чистым и неизбежным, как и моё собственное. В противном случае я вынужден буду вернуться к моему приятелю, владельцу гостиницы «Под семью звёздами», который свяжет меня с другим моим приятелем, начальником местной полиции.
И, не прибавив ни слова, он прошел через лужайку и склонился над распростертым телом. Убитого было особенно жалко, потому что он оказался значительно моложе всех остальных, моложе даже своего секунданта, который призвал их на помощь. На лице его не было и следов растительности, а по тому, как были зачёсаны его светлые волосы, Монк с острым чувством жалости узнал в нём англичанина. В том, что юноша мёртв, не было ни малейшего сомнения. Беглый осмотр сразу же обнаружил, что шпага пронзила сердце.
Высокий джентльмен с чёрной бородой первым нарушил молчание.
– Позвольте мне, сэр, выразить вам признательность за ту прямоту, с какой вы только что высказались, поскольку именно мне принадлежит честь принимать вас при столь печальных обстоятельствах. Я – барон Брюно, владелец этого замка, и у меня за столом было нанесено смертельное оскорбление. В оправдание моего злосчастного друга Ле-Карона, – и он жестом представил рыжебородого человека, отшвырнувшего шпагу, – я должен сказать, что оскорбление было действительно смертельным и за ним последовал формальный вызов. Это было обвинение в нечестной игре, да к тому же ещё и в трусости. Я не хотел бы говорить дурно о покойном, но надо и живым отдавать должное.
Монк обратился к секундантам погибшего:
– Вы подтверждаете это?
– Пожалуй, – ответил молодой человек в желтых перчатках. – Признаться, обе стороны виноваты. – И тут же с поспешностью добавил: – Моё имя – Вальдо Лоррен. Мне стыдно признаться, но я тот глупец, который привёз его сюда играть в карты. Молодой Крейн был англичанином, я познакомился с ним в Париже и, Бог свидетель, хотел, чтобы мой друг весело провёл время. Но я немного сумел для него сделать – только был секундантом при кровавой развязке. Вторым секундантом любезно согласился стать доктор Вандам – он тоже гость в этом доме. Дуэль велась по всем правилам, но должен сказать вам честно, что ссора… – Он сделал паузу, как бы устыдившись, и смуглое лицо его приобрело ещё более печальное выражение. – Должен признаться, что не могу судить об этом: я почти ничего не помню. Для меня это как смутный страшный сон. Говоря попросту, я слишком много выпил и не понимал, что происходит.
Доктор Вандам, бледный человек в очках, грустно покачал головой, не отводя взгляда от убитого.
– Я тоже ничем не могу вам помочь, – проговорил он. – Я был в гостинице «Под семью звездами» и пришел, когда уже велись приготовления к дуэли.
– Наш второй секундант-свидетель, господин Валанс, – сказал барон, указывал на человека с коротко остриженными волосами, – подтвердит мои слова.
– Были при нём бумаги? – спросил Форэн. – С вашего разрешения, я осмотрю тело.
Возражений не последовало, и, тщательно обыскав убитого, а затем вывернув карманы жилета и фрака, валявшихся на траве, Форэн наконец обнаружил письмо, короткое, но как будто бы вполне подтверждающее рассказанную историю. Письмо было подписано отцом убитого: «Абрахам Крейн, Гаддерсфилд». Монк вспомнил, что это имя крупного промышленника в Северной Англии. Содержание письма оказалось чисто деловым: речь шла о поручении, с которым молодой человек был послан в Париж. Ему предстояло, видимо, подписать какой-то контракт с парижским отделением фирмы «Миллер, Мосс и Гартман». Однако суровые отцовские предостережения против удовольствий французской столицы указывали на то, что отцу, вероятно, были известны наклонности сына, приведшие его к гибели. В этом весьма обычном письме всё же было одно место, показавшееся криминалисту загадочным. Автор письма сообщал о своём намерении приехать во Францию лично, чтобы закончить дела с компанией «Миллер, Мосс и Гартман», и писал, что, если ему удастся осуществить это намерение, он остановится в гостинице «Под семью звёздами» и встретится с сыном в Шато д’Ораж. Казалось странным, что сын сообщил отцу тот адрес, где сам предавался порокам, против которых отец столь решительно его предостерегал. Помимо письма в кармане убитого был найден старинный медальон с выцветшим портретом темноволосой женщины.
С минуту Форэн стоял нахмурившись, в раздумье теребя письмо, а зачем сказал, обращаясь к барону:
– Вы разрешите пройти к вашему дому, господин барон?
Барон молча поклонился. Секунданты убитого остались нести караул у тела, остальные направились к дому. Они медленно поднимались вверх по склону. Дорожка была крутая, тут и там пересечённая корнями старых сосен, напоминавшими хвосты издыхающих драконов, и скользкая от плесени, которую при некоторой доле воображения можно было принять за зелёную драконову кровь: к тому же Форэн то и дело останавливался и пристально рассматривал эту картину полного запустения. Либо барон только недавно стал хозяином замка, либо он придавал крайне мало значения внешнему виду своих владений.
Там, где раньше был сад, теперь всё буйно заросло сорной травой, а когда они проходили мимо парников, Форэн заметил, что они пустые и в одной раме разбито стекло. Он остановился и долго разглядывал звездообразное отверстие.
В дом они вошли через высокую стеклянную дверь и очутились в круглой комнате с круглым карточным столом посредине. Судя по очертаниям комнаты, можно было предположить, что они находятся в башне, но всё убранство в стиле XVIII века, выдержанное в бело-золотистых тонах, делало комнату похожей на залитую солнечным светом беседку. Впрочем, всё здесь давно выцвело и потускнело – белое стало жёлтым, а позолота – коричневой. Однако теперь эта обветшалость служила лишь фоном для безмолвной, но красноречивой картины трагического беспорядка, произведенного совсем недавно. На полу и на столе были рассыпаны карты, словно брошенные в досаде или выбитые из рук игрока. Повсюду стояли или валялись бутылки из-под шампанского, частью разбитые и почти все пустые; лежало опрокинутое кресло. Легко можно было поверить тому, что рассказывал Лоррен об оргии, представлявшейся теперь ему самому каким-то страшным сном.
– Картина довольно поучительная, – вздохнув, промолвил барон. – Думается мне, в ней есть некоторая мораль.
– Как это ни странно с точки зрения нравственности, – отозвался Форэн, – по меня эта картина даже успокаивает. Если уж мы имеем дело с насильственной смертью, то я склонен приветствовать пьянство. Пятёрка пик, – задумчиво произнёс он по-английски, обращаясь к Монку. – «Пятерка шпаг», как говорили раньше испанцы. Ведь espada по-испански «шпага», если я не ошибаюсь? Четверка шпаг, то есть пик, я хотел сказать. Тройка пик. Дво… У вас тут есть телефон?
– Есть. В соседней комнате. Только нужно войти через другие двери, – с некоторым недоумением ответил барон.
– Если позволите, я им воспользуюсь, – сказал Форэн, поспешно выходя из круглой комнаты. Он прошел через длинный, тускло освещенный зал, обставленный в более строгом, старомодном стиле. По стенам были развешаны оленьи рога. На темных дубовых панелях и старинном штофе обоев мрачно поблёскивало оружие, и, направляясь к дальней двери, он успел обратить внимание на одну деталь. Слева у камина висели две скрещённые шпаги, а справа на стене виднелись лишь пустые крюки. Он понял, почему шпаги дуэлянтов показались ему такими старомодными. Под зловещими пустыми крюками стоял шкафчик из чёрного дерева, украшенный уродливыми резными херувимчиками, походившими скорее на дьяволят. Форэн посмотрел на чёрных херувимчиков, и ему почудилось, будто они уставились на него с любопытством далеко не ангельским. Он помедлил, скользнув глазами по ящикам, затем шагнул к дверям.
Форэн закрыл за собой дверь; потом где-то в дальнем конце дома, выходящем на дорогу, тоже хлопнула дверь. После этого наступила тишина – никто не слышал ни разговора, ни телефонных звонков.
Барон Брюно вынул из глаза монокль и стал нервно теребить свою длинную чёрную бороду.
– Надеюсь, сэр, – обратился он к Монку, – ваш друг – человек чести?
– Относительно его чести не может быть ни малейших сомнений, – ответил англичанин с едва заметным ударением на притяжательном местоимении.
Тогда – впервые за все это время – заговорил Ле-Карон, победитель в недавней дуэли.
– Пускай звонит, – грубо сказал он, – всё равно ни один французский присяжный не назовёт эту печальную историю убийством. Просто несчастный случай.
– Которых следует избегать, – холодно заметил Монк.
Вернулся Форэн. Морщины раздумья на его лбу разгладились.
– Барон, – обратился он к хозяину дома, – мне удалось решить одну задачу. Я готов считать происшедшую трагедию вашим частным делом, но при одном условии: на следующей неделе все мы встретимся в Париже и вы дадите исчерпывающие объяснения. Скажем, в четверг вечером в кафе «Ронсеваль». Вы согласны? Итак, мы условились? Отлично, тогда вернемся в парк.
Когда они снова вышли из дома, солнце поднялось уже высоко, ещё ярче, чем прежде, освещая крутой склон и лужайку внизу. Обогнув купу деревьев, они оказались над тем местом, где утром происходила дуэль, и тут Форэн вдруг остановился, схватил барона за руку повыше локтя и сжал точно клещами.
– Бог мой! – воскликнул он. – Это невозможно. Вам надо немедленно удалиться.
– Что? – изумился баром.
– Быстро сделано! – сказал юрист. – Его отец уже здесь.
Взгляды всех устремились в том направлении, куда смотрел Форэн, и прежде всего они заметили, что старая садовая калитка открыта и видна белая пыльная дорога; затем – что на лужайке находится высокий худой седобородый человек, одетый с ног до головы в чёрное и всем своим видом напоминающий пуританского священника. Он стоял неподвижно и смотрел на убитого.
Рядом с ним у тела опустилась на колени девушка в сером платье и черной шляпке, а оба секунданта, как бы повинуясь чувству благопристойности, отступили на несколько шагов в сторону и остановились, мрачно глядя себе под ноги. Вся группа напоминала живописную сцену на залитых светом зелёных театральных подмостках.
– Сейчас же возвращайтесь в дом, все трое, – с неожиданной яростью проговорил Форэн. – Выйдете на дорогу через другую дверь. С ним вы не должны встретиться.
Ле-Карон сразу же повернул обратно. Барон после минутного колебания тоже проявил готовность подчиниться и устремился за ним. Последним в дверях скрылся высокий молодой человек с бритой головой, который шагал с такой небрежной медлительностью, что даже движения его длинных ног казались циничными. Он один из всех держался так, будто события этого дня не произвели на него никакого впечатления.
– Мистер Крейн, я полагаю? – обратился Форэн к потрясённому утратой отцу. – Боюсь, вам уже известно всё, что мы можем сообщить.
Седобородый человек наклонил голову. Черты его выражали подавленную страстность, и во взгляде было что-то исступленное, противоречившее сдержанной неподвижности лица. Однако, как выяснилось впоследствии, такое выражение глаз, вполне естественное в минуту горя, было присуще этому человеку и в обычном состоянии.
– Сэр, – проговорил он, – я вижу, к чему привели карты и вино, я вижу суд Господень за всё то, чего я страшился. – И добавил с такой наивностью, которая, при всей её неуместности, произвела впечатление скорее трагическое, чем комическое. – И всё фехтование, сэр. Я всегда был против французского помешательства на призах за фехтование. Довольно с нас и футбола со всеми этими пари и разными грубостями. Футбол, по крайней мере, не ведёт к такому концу. Вы англичанин? – неожиданно обратился он к Монку. – Что вы можете сказать об этом гнусном убийстве?
– Могу сказать, что это действительно гнусное убийство, – твёрдо ответил Монк. – Я говорил то же самое моему другу полчаса тому назад.
– Вот как, а вы? – воскликнул старик, подозрительно глядя на Форэна. – Вы, может быть, защищали дуэль?
– Сэр, – мягко заметил Форэн, – сейчас не время защищать что бы то ни было. Если бы ваш сын упал с лошади, я не стал бы защищать лошадей: ваше право было бы сказать о них всё самое худшее. Если бы он утонул при кораблекрушении, я пожелал бы вместе с вами, чтобы все корабли оказались на дне морском.
Девушка смотрела на Форэна открытым пристальным взглядом, полным внимания и боли, но отец её нетерпеливо повернулся к Монку и сказал:
– Вы хоть, по крайней мере, англичанин; я хотел бы посоветоваться с вами.
И он отошёл с ним в сторону.
Автор статьи: Великанова Юлия.
