Кентавры и люди. О книге Захара Прилепина «Ополченский романс»

Кентавры и люди. О книге Захара Прилепина «Ополченский романс»

(Захар Прилепин, «Ополченский романс». Издательство АСТ, редакция Елены Шубиной, 2020 год)

Егор Летов в своё время вывел замечательную, пусть и до предела заострённую формулу о том, какие два выхода из всякой нехорошей ситуации имеются у честных ребят.

Долгое время наша культура декларировала второй летовский выход – «покончить с собой, собой, собой, собой, если всерьёз воспринимать этот мир». Более лёгкая форма этого поветрия – направить энергию, в том числе и разрушительную, внутрь себя. Уйти в эскапизм, в ковыряние травм и расчёсывание ран, в зацикленность на себе.

В современной отечественной литературе одним из последних ярких образцов такого подхода является сборник рассказов Романа Сенчина «Петля». Первый рассказ в книге называется «Немужик». Его герой, впоследствии, в общем-то, состоявшийся и успешный мужчина, всю жизнь пытается доказать маме, простой провинциальной женщине, что он – тот самый «мужик». Он не живёт, а «ищет причину в себе». В этом глубоком рассказе заявлено множество проблематик, да и трактовать их можно по-разному. Но одно считывается чётко – самокопания и самоанализ порой не просто бесплодны или даже вредны, они ещё и не отпустят человека до конца. Вывести его из чёрного круга самозацикленности способно Дело, и желательно такое, которое больше его самого – гипноз офисной работы или перемещение пустоты из точки А в точку Б в виде путешествий или экзотики здесь не годятся.

Остаётся «взять автомат и убивать всех подряд». Или не всех. Или не автомат. В общем, направить свою нереализованность и неприкаянность на что-то внешнее и большое. На это самое Дело.

Именно этим и заняты герои нового романа Захара Прилепина «Ополченский романс». И у них получается.

Первая новелла сборника называется «Жизнь», и её герой, подобно персонажу из вышеупомянутого рассказа Романа Сенчина, зашёл в тупик абсолютно по всем фронтам. Бывшая жена даже говорит ему что-то похожее:

– Думала, ты не мужик. А ты мужик. Терпеливый, жалостливый, добрый, щедрый. Не носит тебя по сторонам. Идёшь, куда идёшь.

Приходит безымянный герой в итоге туда, где самокопания не нужны, а вот отзывчивость и терпение, напротив, – в цене.

«Ополченский романс», при всей его реалистической канве, от этого самого реализма уходит – задача дать фронтовую сводку здесь перед автором не стояла. Потому и мы не будем вгрызаться в фактологию и, к примеру, пытаться расшифровывать события или псевдонимы.

Сборник новелл со сквозными героями (или роман в рассказах) – жанр почтенный, но не то чтобы слишком распространённый. Можно вспомнить книгу О. Генри «Короли и капуста» (похожую на «Ополченский романс» бодрым юмором) и, конечно, «Конармию» Бабеля. Кстати, прозвище одного из героев «Романса» – Лютый, а рассказчика и альтер-эго Бабеля в «Конармии» зовут Кирилл Лютов.

Цикл Бабеля, при всех его реалистических и даже натуралистических чертах, – это всё-таки миф, миф о «кентаврах» Гражданской и польского походов. Как бы ни возмущался Будённый, большая война зачастую осмысливается именно так, а не через честный реализм с дотошным перечислением обозов и выверенным описанием ТТХ того или иного типа оружия. Чапаев, Фрунзе, да и тот же самый Будённый становятся близки советскому человеку не как реальные люди, а как герои мифов (в высоком, древнегреческом смысле), и ничего плохого или обидного в этом нет. В каком-то смысле такое мифотворчество есть сверхреализм.

В этом «Ополченский романс» близок не только «Конармии», но и «Тарасу Бульбе». Помните, как Остап рубит шестерых поляков, на него набрасываются ещё восемь, а за этим наблюдает Тарас, успевающий при этом «рубить в капусту встречных и поперечных»? К счастью, ни один блаженный не додумался пенять Гоголю на нереалистичность эпизода и высчитывать по весу героя, толщине среднего поляка, а также длине копья максимально возможное количество единовременно насаженных на это самое копьё.

Захар Прилепин понимает, что во время войны документалистика и боевые сводки – дело, безусловно, важное, но в перспективе, увы, недолговечное, – новости умирают едва ли не быстрее людей. Вторую жизнь событию даёт именно укоренённый в сознании людей героический миф, и ничего дурного в этом нет, так было всегда. И в «Ополченском романсе» мы видим именно мифопоэтику – с щедро рассыпанным по страницам символизмом.

Второй рассказ сборника, «Шахта», устроен по-тарантиновски – в нём много крови, брани и при этом специфического юмора, даром что заканчивается он христианским жестом героев – у нас не языческие времена, всё-таки:

– ... что мы, звери, что ли, в шахту людей кидать, – продолжал бубнить, стягивая ботинки, Лютик. – Похоронили. По-человечески всё.

К героям таких книг нельзя подходить с мерками нашей обычной морали. Это очевидно, но напомнить всё же следует. Тарас Бульба не только убил Андрия (и принципиально не стал его хоронить, кстати), но и совершил вместе со своими казаками множество зверств. Про героев «Конармии» и говорить нечего. Не являются святыми и бойцы в «Ополченском романсе». Если б это была, например, книга о жизни русской провинции, приблатнённый неприятный Худой вызывал бы у читателя совершенно определённые чувства.

Но обстоятельства не только раскрывают героев по-другому, но и придают им глубину. И дело здесь не в пошлом «Война спишет всё». Отринувший личное, готовый «отдать жизнь за други своя» становится больше своего предела, выламывается из него.

В хорошем сборнике романсов, этого удивительного музыкального жанра, «жестокие романсы» обыкновенно чередуются с тончайшей лирикой – таких мест в книге тоже много:

«Всё потому, что на фоне обычной семейной музыки – в оркестровке битых тарелок и перевёрнутых кастрюль, материнского крика и отцовского рычания, – ребёнок запомнил тонкую мелодию счастья: он идёт посередине, слева мама, справа папа, – две руки в ладонях: раз, и через лужу перенесли... даже лужи не было, просто перенесли».

Также напомним, что романсы обычно исполняли различные певцы и музыканты на стихи известных поэтов (Вертинский – скорее исключение, хотя и частичное). В отличие от книги «Некоторые не попадут в ад», самого Захара Прилепина как героя в «Ополченском романсе» нет совсем – пишет он, но исполняют совсем другие.

Наконец, финал героического мифа может быть трагичным, но вот пессимистическим – никак. Вдохновенные слова того же Тараса Бульбы о вере, родине и товариществе выводят его смерть за пределы обыкновенной «мрачной концовки» – есть что-то большее даже за этой смертью, и читатель это понимает.

«Смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав», – неизвестный гениальный автор православного тропаря это понимал.

Потому завершается всё в «Ополченском романсе» не проблемой ненужности недавних «богов войны» в мирной России, не сложностями их адаптации (хотя это в книге тоже есть) и уж тем более не заезженным «посттравматическим синдромом» (а этого, к счастью, нет). А другим, совершенно другим:

«Скрип невероятным образом вывернулся посреди горячего донецкого воздуха – будучи уже на полпути к небу – и в развороте упал на землю, головой к Лютику и Лесенцову, миг спустя подняв своё навек запылённое казахское лицо.

– Налево! – чётко сказал Лесенцов. – Я родину люблю, – и выпал из сознания».