Из-за стола под стол и обратно. Татьяна Леонтьева о книге Марии Авериной «Контур человека: мир под столом»

Из-за стола под стол и обратно. Татьяна Леонтьева о книге Марии Авериной «Контур человека: мир под столом» 

(Мария Аверина, «Контур человека: мир под столом». Москва: Эксмо, 2019)

Эта книга — событие. Мария Аверина впервые создала столь масштабное и целостное полотно на тему детства 90-х. Она — не первопроходец, до нее были Анна Ремез, Анна Красильщик, Евгения Овчинникова, Антон Ратников... Но книги предшественников не так велики по объему и не столь богаты подробностями.

Дети 90-х выросли, и вот настал черед этих книг — книг о детстве переломной эпохи. Зазвучали голоса, появились воспоминания, «детские» книги о детстве и взрослые книги о детстве. Уверена, что этот ряд будет продолжаться и пополняться. Тема востребована.

Мария Аверина лидирует в ряду этих авторов. Книга получает положительные рецензии критиков, печатаются дополнительные тиражи, и на одном только «Лабиринте» — более 170 отзывов (большинство — восторженные), что иллюстрирует читательский выбор и народную любовь.

Логично, что рожденные в конце 80-х — начале 90-х ждали такую книгу. Она принесла им радость узнавания, дала героиню, с которой можно отождествиться, с которой можно отрефлексировать свое детство. При этом у автора очень хороший слог, литературный талант чувствуется с первых страниц. Перед нами — настоящая проза.

Судьба наделила автора не только литературным дарованием, но и нескучной биографией. Четыреста страниц книги — это вовсе не роман взросления от рождения до юности. Нет! Это только дошкольные годы героини — настолько насыщенными, настолько богатыми на переживания они были. Материал, на котором автор строит свой рассказ, так и просится в книжку.

Во-первых, девочка росла без папы и практически без мамы, раннее детство провела в доме ребенка. С трех лет Машу растила бабушка. Во-вторых, Маша всегда мыслила нестандартно, проявляла детскую непосредственность, и это становилось причиной множества нечаянных хулиганств и проказ. В-третьих, рассказчица в детстве была наблюдательна и спустя годы восстанавливает воспоминания о судьбах людей, ее окружавших. Истории эти читаешь с большим волнением.

Вот хрупкая юная красавица-соседка готовит себя к большому будущему и служит Маше примером, но прекрасные планы нарушены нежданной беременностью, и впереди — обездоленность, торговля окурками и ребенок-негритенок, вызывающий косые взгляды. А другая соседка, пожилая, решает перед смертью переехать к дочери в другой город. Но, распродав все имущество в пользу дочери, оказывается на лестничной площадке. Спасать ее отправляется человек, который не может остаться в стороне, бабушка Маши.

Личная история и история страны тесно переплетены и даны в гармоничной пропорции. Здесь мы встретим и заряженные Чумаком банки, и сеансы Кашпировского, и просмотр бесконечных мыльных опер. Все это — не только фон, на котором развиваются события. Это — сюжетообразующие факторы. Происходит переворот в стране — Маша устраивает переворот в садике («Долой манную кашу!»). Нет денег, бабушка готовит блюда из крапивы и лебеды — Маша ищет пути противодействия. Бабушку, преподавателя английского, сократили, теперь она по ночам моет полы на почте — Маша неожиданно просыпается и переживает ужас одиночества.

Есть в книге и магистральная линия. Она нащупывается постепенно и даже, пожалуй, не проговаривается автором специально, но от главы к главе она становится все более явной. Это — тема привязанности, преданности и любви.

Бабушка растит Машу в одиночку, и девочка периодически добавляет ей хлопот. Мы не узнаем подробностей бабушкиной судьбы, ей не будет посвящен отдельный рассказ, не будет дан подробный портрет. Но бабушка — всегда рядом с Машей, всегда заботится и интересуется, отвечает на вопросы, всегда готова помочь. С шуткой и прибауткой. Живая, настойчивая, интеллигентная, с чувством юмора. Бабушка — это константа жизни, опора, центр, вокруг которого вращается Машина жизнь. Обделенная любовью в самые ранние годы, Маша привязана к бабушке особенно, болезненно, чересчур. И когда бабушка уезжает выручать соседку из беды, Маша решает отказаться от сна и пищи и не покидать подоконника до тех пор, пока не увидит на горизонте родную фигуру.

Крепость любви распространяется и на других близких — на соседок, на беспородного Бима и даже на игрушечных Мишку и Слоника. В книге живет любовь, в ней есть трепетное, щемящее чувство, и оно передается читателю. Эту книгу не хочется выпускать из рук. Хочется ее продолжения.

Однако книга имеет кое-какие технические неполадки. Здесь нарушено единство авторской оптики. Обычно, когда взрослый автор обращается к материалу своего прошлого, он всегда держит в голове как минимум две точки отсчета. Первая — сегодняшний момент, из которого ведется повествование. Вторая — момент прошлого, о котором идет речь. Автор может выбрать разные подходы.

Он может «перевоплотиться» в себя-прошлого и вести разговор от лица ребенка. Например, это проделывает Анна Красильщик в повести «Три четверти»: история рассказана от лица героини, девочки 90-х, но рассказана некоторое время спустя (месяц, полгода или год — дистанция невелика). Такой прием в детской литературе используется нередко. Здесь должны быть соответствующие язык, лексика, синтаксис.

Второй подход: автор описывает далекие события через призму всего пережитого после. Автор — взрослый, он уже совсем не равен себе-прошлому, и он как бы переводит язык ребенка на язык взрослого. Тут всегда неизбежны пояснения вроде: «Не знаю, как мне пришло в голову, но я…», «Тогда я еще не знал, откуда берутся дети, поэтому…», «О законе всемирного тяготения я не имел никакого понятия, и потому меня угораздило…». То есть всякая шалость будет оцениваться как шалость, всему будут даны взрослые имена и названия. Так сделано, например, в рассказах Антона Ратникова «Йетство».

А что у Марии Авериной? А у нее — то так, то эдак. Нет единого принципа. Принцип хромает. Вот начинается рассказ взрослого человека, виртуозно владеющего словом, использующего специфическую лексику, обогащающего свой текст аллюзиями, юмором... Но как только доходит до описания какого-то смешного случая, какого-то хулиганства поневоле, — вдруг резко меняется регистр, и автор начинает говорить от лица дошкольницы, приводит пояснения маленького ребенка, заменяя ими рефлексии взрослого.

При этом автор вкладывает в уста девочке довольно сложные литературные фразы. И непонятно: если девочка так хорошо говорит, значит, она должна достаточно сложно мыслить. Но как тогда понять случаи вроде того, когда героиня всерьез решает полететь с балкона на раскрытом зонтике? Или показывает насекомым, как нужно летать (машет руками)? Добавляет бабушке в кофе пенку от шампуня, как, будто не видя никакой разницы между пенками?..

Читатель не знает, что и думать: может быть, девочка все-таки... ну, с особенностями развития (как уверяли в доме ребенка)? Но как такое может быть, если девочка выросла и стала образованным одаренным автором? Значит, не в этом причина. Значит, причина в том, что автор не может навести единый фокус. Он подкручивает то «детское» колесико, то «взрослое». То дает ракурс «из-под стола», то возвращается и садится, как всякий взрослый, «за стол». От таких постоянных перескоков у читателя рябит в глазах.

Приставить бы к автору строгого литературного редактора — получился бы шедевр.