Юрий Козлов о рассказах Ларисы Кеффель-Наумовой

Подборка рассказов Ларисы Кеффель-Наумовой представляет собой своеобразный цикл произведений на тему Великой Отечественной войны. Цикл необычный, поскольку автор описывает минувшие события как бы с двух сторон: глазами воевавших немцев и русских, часто оказывавшихся друг у друга в плену. Автор прекрасно знает современную Германию. В рассказах «Каравай хлеба», «История одного русского» хороши описания устоявшегося провинциального немецкого быта: аккуратных домиков, возделанной земли, небольших кафе и лавок, где все друг друга знают. Однако внутри мирного, уютного, хорошо организованного быта, где удачно прижилась русская девушка Мария («Приехала она из Москвы. Уже несколько лет как она была замужем за коренным немцем, Карстеном, и с мужем и маленьким сынишкой жила неподалёку, в городе Вормсе, на берегу Рейна» (стр.11)), ещё ощущаются отголоски минувшей войны.

Мировая война оказала огромное (оно исследуется до сих пор) воздействие на народы России и Германии. Некоторые учёные полагают, что в течение жизни нескольких послевоенных поколений изменился сам генотип немцев и русских. Практически в каждой русской и немецкой семье сохранилась память о погибших и воевавших дедах и прадедах. Лариса Кеффель-Наумова взялась за очень серьёзную тему и, в общем-то, поработала с ней вполне достойно, опираясь на отвергаемые войной, но не отвергаемые отдельно взятыми людьми (даже во время войны) общечеловеческие ценности, такие, как доброта, милосердие, сострадание, тяга к спасительной красоте искусства (рассказ «Картина»). Её рассказы интересно читать. В каждом из них автор старается найти сюжетную «изюминку», делая это иногда удачно («Каравай хлеба»), иногда – сбиваясь на торопливый очерковый стиль («Учитель рисования»). В первом рассказе случайный эпизод (в поезде на отправленного в апреле 1945 года на фронт немецкого подростка падает с верхней полки тяжёлый каравай хлеба, в результате чего тот получает ранение головы, попадает в госпиталь и, таким образом, остаётся в живых) выглядит с литературной точки зрения удачным и необычным. Во втором – психологический контраст между переживаниями героя в ожидании встречи в освобождённом Ленинграде с любимой девушкой и реальностью (девушка в годы блокады работала в системе распределения продуктов и сказочно обогатилась, выменивая их на ювелирные изделия и предметы искусства) оказывается несколько смазанным, потому что подаётся автором через торопливый разговор двух учительниц. Этот разговор случайно слышит ученик школы, где работает герой – учитель рисования. Очерковая (описательная) манера изложения ощущается и в рассказе «История одного русского», повествующем о судьбе оставшегося после войны в Германии советского военнопленного. Здесь всё показано достаточно традиционно: плен; страх оказаться после возвращения в фильтрационном лагере, получить срок; энергичный, подбивающий на это решение, товарищ; доброжелательные американцы; неожиданно вспыхнувшая любовь с немкой-медсестрой. Такого плана произведений в советской литературе было немало. Можно вспомнить классику – роман Юрия Бондарева «Берег». Тем не менее, Лариса Кеффель-Наумова всё же пробуждает у читателя симпатию к доживающему свой век на чужбине старику. Как и к немецким военнопленным (рассказ «Картина»), с которыми добросердечные русские бабы делились хлебом. «– Время послевоенное было, голодное. Похлёбка да хлеб. Хлеба, правда, в достатке привозили. Я их подкармливала иногда. Лишний кусок давала. Остатки с кухни. – Зачем? Они ведь столько русских убили! – Галя с возмущением смотрела на мать. – Как зачем? Мы же люди. И они люди. Тоже, наверное, не по своей воле на войну-то пошли? Погнали. Гитлер ихний. – Мам! Ну как ты можешь? Это же фашисты! – А вот ты бы каждый день посмотрела на них, как они едят из мисок, коркой-то вытирают, мыть миску после них не надо. – Мать помолчала, глядя на дочь с укоризной. – Они своё наказание выдержали все до конца. Отработали, город нам выстроили. Это ж солдаты. А с душегубами был у нас другой разговор. Расстрел. А эти на поле боя воевали» (стр. 53). В этом рассказе сюжет определяет символ: немецкий солдат рисует на голой стене барака для военнопленных картину, изображающую мирную, счастливую жизнь на Земле. На неё в изумлении смотрят как немцы, так и охраняющие их советские солдаты, понимая, что вот такой и должна быть настоящая жизнь. Но… война!

Рассказы Ларисы Кеффель-Наумовой хороши по мыслям, но пока ещё не вполне совершенны по литературному исполнению. Описательность в них превалирует над внутренней динамикой. Автор рассказывает о героях, а не показывает их через разного рода детали: бытовые, психологические, речевые особенности. Язык рассказов не столько художественный, сколько функциональный. Тем не менее, проза Ларисы Кеффель-Наумовой оставляет приятное впечатление. Лучше всего ей удаётся то, что она знает, с чем соприкоснулась на собственном опыте. «Прошедшее лето было солнечным. Дождей немного. Лоза набрала сок, в этом году ожидался отличный букет бургундера, и рислинг должен получиться мягким на вкус. Виноградари этой общины, как и во всём регионе Райнгессен, выращивали множество сортов, всех и не упомнить. Горячие уборочные деньки были уже позади. Трудилась вся деревня. Маша тоже научилась срезать тяжёлые созревшие кисти, напитанные солнцем, и аккуратно укладывала их в большую плетёную ивовую корзину. Набрав полную, ставила себе на плечо и, поддерживая руками, несла к грузовичку. Там виноград перекладывали в ящики, грузили в кузов и увозили на переработку на винный заводик, что находился на окраине деревни. В перерывах все работники щедро угощались местным домашним сыром и тёплым хлебом, прямиком из деревенской пекарни, запивая всё кофе из термосов, что приносили с собой» (стр. 11).

Мне кажется, рассказы Ларисы Кеффель-Наумовой при некоторой доработке вполне достойны публикации. В них ощущается доброта, здравый смысл, желание понять и примирить прошлое двух народов. Особенно интересными своим нестандартным, но живым взглядом автора на события давно минувших дней они могли бы стать для молодых читателей.

Юрий Козлов: личная страница.

Лариса Кеффель-Наумова. Москвичка. Окончила Московский государственный университет культуры (МГУКИ). Профессия – библиограф. Работала в должности заведующей сектором читального зала в Университете дружбы народов им. П. Лумумбы. В 1993 году вышла замуж и уехала в Германию. Живет в городе Майнц, земля Рейнланд-Пфальц, на юго-западе Германии. Работала библиографом в научной библиотеке Высшей католической школы Майнца. Хорошо владеет немецким, но пишет только на русском. Закончила Курсы литературного мастерства писателя А.В. Воронцова. Публикуется в периодических и сетевых изданиях Москвы и Санкт-Петербурга. В 2023 году в московском издательстве «ФЕЛИСИОН» вышла первая книга рассказов и стихов «И небо – в чашечке цветка». Есть переводы рассказов на другие языки. Является участником литературной лаборатории «Красная строка» при ЛИТО «Точки»; Арт-клуба «Притяжение» Ларисы Прашкивской-Фелисион (при ЦДЛ). Член МГО СП РФ.

* В оформлении обложки использована картина Хосе Вела Дзанетти «Мужчина режет хлеб».

Рассказы Ларисы Кеффель-Наумовой

Каравай хлеба

Хозяйка маленькой деревенской булочной повернулась к посетителю спиной и, встав на скамейку, достала с верхней полки круглый чёрный хлеб.

– Герр Кунц! Ваш франконский[1] красавец! Хорошо, что заказали! Последний остался. Весь разобрали.

Приветливая невысокая женщина, продолжая рассказывать последние деревенские новости, тяжело слезла со скамейки и повернулась к нему. Наблюдающий из-за стойки за её действиями румяный широколицый старик с носом, похожим на утиный, в белой полотняной кепке на лысой голове, удовлетворённо посмеивался. Он родился и вырос здесь. Знал её ещё девочкой, и мать её, и бабушку, что поочерёдно держали булочную. В четыре часа утра уже светился огонёк. Выпекали хлеб. Проезжая мимо на смену на завод, он чувствовал, аж слюнки текли, этот хлебный дух, ни с чем не сравнимый запах готового, только что из печи, свежего хлеба.

– Спасибо, Хайке! – старик порылся в кошельке и положил на блюдечко чуть больше, чем стоил хлеб, пока она запихивала каравай в бумажный пакет.

Попрощавшись, он открыл стеклянную дверь. Вздрогнул колокольчик. Эрнст с удовольствием вдохнул прохладный воздух, пахнущий речной водой, и, опираясь на лакированную деревянную клюшку, начал свой ежеутренний путь на гору, к своему жилищу. Это был уже третий дом, в котором он жил. Второй, который построил. Разведясь с изменившей ему женой, он взял льготный кредит, купил подходящий участок и начал с нуля строить себе в современной части деревни, недалеко от родительского, новое пристанище. Сначала залил фундамент, затем пристроил к нему бетонный бассейн, вывел стоки для воды. В образовавшееся пространство навозил самосвалов с землёй. И особняк встал на ровном месте, не как у других, на косогоре, будто сейчас слетит вниз. На этом небольшом куске привезённой земли Эрнст разбил огород. Томаты, картофель, клубника, рабаба[2] для пирогов, зелень. Он привык к крестьянскому труду. Мать приучила. Строил он своё гнездо долго и любовно. Откладывал каждую копейку. Ему хотелось всё сделать по своему вкусу. Подсмотрел где-то скрытую подсветку в потолке и установил такую же в своей большой гостиной. Швею из деревни попросил сшить лёгкие, воздушные гардины, лишь обрамляющие, а не скрывающие от него вид за окном. Своему давнему другу, местному художнику, заказал несколько пейзажей с волшебными красотами Рейна. Настелил великолепный дубовый паркет. Когда отделка была наконец закончена, он попросил знакомого мастера чеканки изобразить на картине дом и написать:

«Я был построен, но был разрушен неверностью моей госпожи и восстановлен моим господином, без того, чтобы он стал нищим».

Повесил панно с чеканкой в холле при входе и стал искать новую жену. Нашёл через посредницу молодую венгерку с сыном-подростком. Сына выучил, венгерка, пожив с ним и получив гражданство, на десятый год сбежала, затребовав через адвокатов от него огромные алименты на жизнь.

Дышать становилось всё тяжелее. Гора становилась круче. Он выбрал место для строительства дома на таком уровне, что из окна был виден Рейн. Он мечтал об этом. Сидеть, попивать местное вино и видеть в окно, как по Рейну проплывали мимо корабли. Они были разные: пассажирские трамвайчики местного пароходства с музыкой на борту, речные лайнеры с освещёнными стеклянными каютами, танкеры и контейнеровозы – рабочие лошадки Рейна. Поезда на другой стороне реки весело вылетали из туннеля в горе и серой змейкой, отстучав колёсами фокстрот и свистнув на полном ходу от избытка радости, мчались дальше к Майнцу, Вормсу, Манхайму, Франкфурту. Часто шли грузовые платформы с новенькими машинами его завода «Опель», на котором он проработал специалистом по отопительным системам сорок лет, получил пенсию от фирмы и даже прощальный подарок от дирекции – кованный вручную из меди торшер в виде фонаря. Крики уток и чаек доносились через приоткрытое окно, а Эрнст сидел и дремал под эти милые сердцу звуки. Вечерами он смотрел по телевизору программу немецкой народной музыки «Музыкальное подворье», рядом стояла бутылка «Дорнфельдера». Что ещё надо, чтобы спокойно провести старость?

***

Когда началась война, Эрнсту исполнилось тринадцать. Брату Гансу – шестнадцать. Сначала забрали Ганса. А в конце войны пришла и очередь Эрнста.

Мать не пошла его провожать. Простились у приземистого старого домика, где он вырос.

– Вернись живым! – попросила мать.

Она была голландкой, очень сдержанной в проявлениях своих чувств. Её семья переехала сюда из Эльзаса, где отец работал на шахтах. Хильда вышла за немца, Хайнриха, – отца Эрнста, который умер ещё до войны.

Эрнст кивнул головой и хотел поцеловать мать, но она отстранилась. Похлопала по руке.

– Иди! Ну иди же! – почти оттолкнула она его от себя, и он пошёл по той же самой дороге, по которой шёл сейчас, только с горы, к вокзалу.

На сборном пункте в Бингене им раздали форму по размеру, посадили в вагоны и повезли к линии фронта, которая подходила всё ближе и ближе. Иногда они слышали отдалённый грохот, как будто где-то гремел гром. Была середина апреля 1945 года. Вагон был забит до отказа. На полках сидели, лежали новоиспечённые солдаты, но они больше были похожи на подростков. Слышались звуки губной гармошки, Эрнст заметил знакомых из своей школы. Но настроения балагурить не было. Дела на фронте обстояли хуже некуда. Русские их гнали без остановки, и понятно было, что позорный конец неизбежен. Эрнст лежал, глядел в потолок и думал о том, что совсем не умеет стрелять и те уроки, которые им давал пришедший в местное отделение гитлерюгенда нервный контуженный вахмистр, ничему его не научили. Он всё время мазал по мишени.

Захотелось есть, аж живот подвело. Скоро двенадцать дня. Мама в это время уже ставит на стол картофельную запеканку с грудинкой и сладкий голландский салат, или домашние Spätzle[3] с густой подливкой, или Eintopf[4].

Когда сели в поезд, то увидели, что везде на багажных полках тесно друг к дружке лежат круглые тёмные хлеба. Из расчёта на каждые четыре полки. В обед приезжал повар. Остановив тележку с большущей кастрюлей, он перво-наперво лез наверх, брал круглый каравай и отрезал всем по куску хлеба. Fränkisches Bauernbrot. А потом они подставляли миски, и в них лилась густая ароматная чечевичная похлёбка, тыквенный или картофельный суп-пюре. Эрнст лежал и думал о том, где сейчас старший брат Ганс. От него давно не было писем. Может, они встретятся там, где-нибудь на передовой?

Эрнст сел. Ссутулившись на полке, свесив ноги. Вдруг поезд резко дёрнулся, как будто столкнулся с чем-то. Юноша поднял голову, и в этот момент с верхней полки на него стали падать один за другим тяжёлые печёные хлеба. Один угодил ему прямо в лицо. Все произошло за секунды, он ничего не успел понять и потерял сознание. Эрнст очнулся на полу. Страшно болела голова. Каравай, испечённый из муки вперемешку с картофельными отрубями, весил много. Всё было залито кровью. Его кровью, которая шла из носа, не переставая. Рядом валялись хлеба. Над ним склонились новобранцы, делившие с ним закуток. Прибежал сержант. Санитар, немного повозившись, перемазавшись кровью и чертыхнувшись, приказал держать мокрую тряпку около носа и констатировал, что переносица вся раздроблена, кровотечение остановить нечем. Полив всё же для проформы йодом, так что ещё глаза чуть не сжёг, он объявил, что Эрнста на следующей станции снимут с поезда. Там как раз рядом лазарет.

– Приберите тут и положите хлеб назад! – гаркнул зло сержант возбуждённым происшествием новобранцам.

Поезд затормозил. Эрнст стал вылезать и вдруг опять потерял сознание. Очнулся и попытался встать. Его вырвало.

– Носилки сюда! Заберите этого, – брезгливо поморщился сержант. – На него хлеб свалился.

– Хлеб?! – покатились со смеху санитары. – Вот Tollpatsch[5]! Не бомбы, а хлеб!

Они весело и ловко уложили парнишку на носилки и привычно, почти бегом, понесли их со станции, лавируя и обходя тех, кто попадался на пути. В лазарете пахло камфарой и карболкой. Ему отвели койку около окна. Сестра милосердия осторожно стёрла кровь и перевязала его. Спросила, что с головой. Проверила.

– У тебя сильное сотрясение, мальчик. Не спи, а то можешь не проснуться. – И будила всю ночь, подходя к нему.

Кругом стонали раненые, с соседних коек любопытствующие спрашивали, что с ним. Лицо Эрнста было перебинтовано, как у мумии. На голове лежала грелка со льдом.

Когда узнавали, что новенький свалился в поезде с полки и на него упал хлеб, начинали гоготать.

– Ну, ты даёшь, Pechvogel[6]! Я думал, налёт или что? Сколько тебе лет, бедняга? – сочувственно окликнул его, приподнявшись с кровати, немолодой солдат с перевязкой на глазу и культёй вместо правой ноги, который лежал ближе всех.

– Семнадцать, – прошептал Эрнст пересохшими губами.

Около недели Эрнста шатало, и он плохо ел даже ту маленькую порцию, которой его кормили сёстры Гудрун и совсем юная Берта. Берту он стеснялся, и когда она, смеясь, наклонялась над ним, сердце уходило в пятки.

Уставший врач с красными от недосыпа глазами раздражённо приказывал пациенту стоять на одной ноге и дотягиваться до носа. Но ни того ни другого этот рыжий нескладный солдатик с ногами как у цапли был не в состоянии проделать, а сразу норовил упасть, и упал бы, если бы не санитары. Всё-таки постепенно становилось лучше. Нос собрали. Наложили швы. Перевязки делали два раза в день. Остальное время больные играли в карты – у кого-то нашлась засаленная колода, а кто поумнее – в шахматы.

Одного за другим выздоровевших отправляли на близкий фронт. Случались налёты, но лазарет, на крыше которого красовался красный крест, не бомбили. Пришла очередь Эрнста собираться в дорогу. Было начало мая. За окнами вовсю цвела форзиция, покрывая весёлыми жёлтыми брызгами кайму из кустарника вдоль тротуара, ведущего к станции и в другую сторону. В город. Вот-вот распустится вишня. Совсем весна, только Эрнст никаких запахов не чувствовал. Томила тревога. Ещё чуть-чуть – и он увидит врага. К неизвестным русским он не испытывал ненависти. Всё было уже ясно. Война проиграна. И так не хотелось умирать в самом конце.

Эрнст отметился в военной комендатуре. Получил направление в N-скую часть, сел в вагон и поехал на фронт. В вагоне были почти одни новобранцы. Мальчишки. Где они их берут? Из Касселя и Кобленца, Кайзерслаутерна. Один всё кричал, будто убеждая сам себя, что фюрер не может не победить, и все отворачивались, опускали глаза. Они то и дело останавливались, пропуская военные товарняки с оружием и боеприпасами.

Восьмого мая их поезд остановился и уж очень долго стоял на запасном пути. Никто не понимал, что случилось, почему они здесь застряли. Затем в вагон зашёл офицер из вермахта. Заорал как резаный:

– Ahtung! Ahtung! Ruhe!!! [7] – Затем закашлялся, будто что-то застряло у него в горле. – Солдаты! – Он оглядел полудетей и почти стариков, со страхом смотревших на него, набрал в грудь побольше воздуха и выдохнул. – Война закончилась! Сегодня Германия капитулировала. Из вагонов не выходить. Ваш поезд сейчас пойдёт назад.

Паровоз прицепили с другой стороны, и они поехали назад. Эрнст сошёл на узловой станции на рассвете 9 мая. Ещё одну остановку шёл пешком. Ума хватило пробираться задами, перелесками. Постучал в окошко. Мать открыла.

– Слава Богу! – сказала она просто, когда узнала, что война закончена. – Теперь будем Ганса ждать. Я получила от него письмо. Он в плену во Франции.

Мать убрала его форму и дала сыну старую рубашку и штаны. Несколько дней он просидел в шалаше, который соорудил около их дальнего поля, в кустах, за цветущими старыми вишнями.

Потом пришли американцы.

Они особо не зверствовали. Юнцов вызвали по одному разу. Их списки нашли в местной организации гитлерюгенда. Накричали для острастки. Если не воевал, то отпускали. Выглядел Эрнст совсем мальчишкой. Одним словом, докапываться не стали.

Приказали найти работу или пойти учиться. Нос у Эрнста зажил. Но запахи не возвращались. Жаль, что он не может ощущать аромата маминых духов по воскресеньям, когда она собиралась в деревенскую церковь, и запаха еды, ваксы для ботинок, керосина и ещё миллиона вещей. Но это всё мелочи. Главное, что он жив.

К осени они вырастили с матерью хороший урожай. Закололи свинью и несколько гусей. Закрутили консервы и паштеты. Ганса всё не было, и писем от него тоже.

– Мама, он в плену. Может и год пройти, – успокаивал Эрнст мать.

Прошли осень и зима. Вернулся из плена друг Ганса и принёс им печальную весть. Пленных везли на открытых платформах через Францию в Англию, и французы, стоя не железнодорожных мостах, набрав побольше булыжников из брусчатки, забивали немцев до смерти камнями. Один из таких камней угодил Гансу в висок.

***

Эрнст наконец, пыхтя, дошёл до дома. Постоял немного, отдышался, оглядывая свои владения. Вынул из кармана клетчатый носовой платок. Бумажные он не признавал. Вытер пот со лба. Осторожно, держась за перила, начал спускаться к двери по ступенькам, с удовольствием вдыхая утренний аромат уж очень разросшихся в этом году плетистых роз, образующих над головой подобие душистого цветущего лабиринта. Надо бы позвать садовника, чтобы пришёл, обрезал.

Однажды запахи вернулись к нему, а с ними и вся полнота и яркость ощущения жизни. Это случилось, когда он взял на руки своего первенца, Амина. Он осторожно прижал младенца к себе, поцеловал в головку с мягкими рыжеватыми, как и у него, волосками и вдруг почувствовал сладость, исходящую от малыша. В те дни он был совершенно счастлив.

В эти молодые, полные семейных радостей, годы он часто думал о погибшем брате Гансе. У того могли бы быть тоже семья и дети. И они ходили бы друг другу в гости по выходным и вместе ездили бы в отпуск… Если бы не война. Если бы не этот идиот… Сколько своего народу погубил. А русских сколько! Миллионы! Что сделали ему русские?

…Стал ковыряться с ключом. Замок что-то заедал. Прошлой зимой мальчишки на Святки, на праздник Трёх королей, засунули в замочную скважину жвачку за то, что он не открыл им и не дал конфет.

Услышав, как он гремит ключами, дверь отворила жена.

– Марина? Ты услышала, как я пришёл? – он поцеловал её и протянул бумажный пакет с хлебом. – На, возьми!

Старик прошёл в гостиную и сел, отдуваясь, в своё любимое кресло перед телевизором. Из кухни послышалось:

– Хочешь квасу холодненького?

Третья его жена была русская.

– Спасибо. Не откажусь.

Жена Марина помогла ему переодеться в сухую рубашку и принесла кружку с прохладным квасом. Лучший напиток, который утоляет жажду. И почему квас не производят в Германии? Кроме русского магазина, нигде его не купишь. Марина поставила перед ним большую тарелку с закусками. Местный сыр, порционное масло, ветчина, салями и ломоть хлеба, который он только что принёс, были красиво разложены на блюде.

Эрнст откинулся в кресле, взглянул в окно. Мимо проплывал из Бахараха[8] пассажирский кораблик, на палубе было полно туристов. Да. Места у них красивые. Есть на что посмотреть! Навстречу маленькому судёнышку, против течения, спешил, отдуваясь, тяжело груженный контейнеровоз. Кораблик возмущённо запрыгал от встречной волны и, оправившись от испуга, побежал дальше. С палубы через открытое в комнате окно послышалась мелодия «Am schönen Rhein»[9]. Эрнст удовлетворённо улыбнулся. Да. Позади был долгий и непростой путь. Он не сдался. Стойко пережил все несчастья. Он много трудился и добился всего, о чём мечтал. Эрнст отхлебнул из кружки кваса и откусил ароматный хлеб. Каравай этого хлеба когда-то… когда-то спас ему жизнь. Он всегда покупал этот сорт хлеба, всегда…

Картина

Галина сидела на скамейке на набережной и задумчиво смотрела на мощные воды, которые золотило закатное солнце. Сколько же лет она здесь не была?

Мимо то и дело проходили влюблённые парочки, косясь на неё. Увидев, что скамейка занята, шли дальше. Набережная никогда не пустует. Это так называемый местный променад. По утрам здесь совершают пробежки приверженцы здорового образа жизни. А попозже, днём, её занимают мамочки с колясками и пенсионеры. Вечером зажигаются высокие молочные фонари. Появляется больше семейных пар и молодёжи. Вид на Волгу потрясающий. На набережной много зелени, неумолчно шелестит в кронах лип и клёнов свежий ветерок. Под сенью старых деревьев можно спрятаться от зноя даже в самые жаркие дни лета. Смотровые площадки с удобными скамейками и столиками чуть выдаются в реку. Здесь хорошо посидеть, полюбоваться на кораблики, яхты под парусами, моторки, снующие туда-сюда, хлопаясь носами о волны. На протяжении всей набережной чугунная ажурная ограда. Есть и спуск к воде: можно помочить ножки, покормить уток, что особенно нравится малышам.

На входе со стороны парка отдыха стела с Вечным огнём – Аллея памяти. И зачем она отсюда уехала, от этого покоя и красоты? Что хотела найти в чужих краях? Наверное, счастье… А нашла ли?

Галина прилетела на днях в родной город Энгельс из Швейцарии по тревожному вызову сестры. Из торопливого телефонного разговора с Раей она ничего не поняла или надеялась, что поняла всё неправильно. Ей показалось, что Рая по своему обыкновению усугубляет ситуацию, и не всё так плохо, ужасно и безнадёжно, как она вкратце обрисовала.

Галя уже несколько лет как вышла замуж за швейцарца и теперь жила в старинном, спокойном Люцерне. Оттуда, из прекрасного далёка, ей казалось, что и на её родине, в России, всё устаканилось и лихие 90-е ушли навсегда в прошлое. Бандиты теперь цивилизовались, отмыли деньги и закрепились в политике и бизнесе. Криминальные разборки, скандальные разоблачения и общее брожение в народе утихли. Безденежье и развал армии и милиции тоже вроде как остановились, или это ей виделось так из своего европейского рая. Новости туда плохо доходили. Швейцарцы были сосредоточены на самих себе, на своих внутренних делах. Телефонные разговоры оттуда дороги. С подругами и с роднёй она говорила по-деловому коротко: что купить, какие вещи прислать, справлялась о знакомых, чрезвычайных происшествиях и новостях у друзей.

Все завидовали Галине. Вот повезло! Тощая, страшненькая, с переломанным ещё в детстве, в яслях при падении, и поэтому чуть вдавленным носом и выступающей челюстью. Сорокалетняя. Никогда не была замужем, а вот ведь! Подхватила где-то швейцарца и прямо из коммунальной служебной комнаты московского ЖЭКа, где она трудилась дворником, махнула в манящее, благословенное, недостижимое для многих европейское изобилие. Галя не разочаровывала знакомых. Сама когда-то верила в эту картину сказочной жизни. Там хорошо, где нас нет. Она уже знала истинную цену этих глянцевых миражей, но нам свойственно мечтать о том, что где-то на свете есть чудесная страна с прекрасными горами и водопадами, замками и дворцами, и там живут всем довольные, богатые и счастливые люди. Поэтому не говорила им, что муж оказался скупым и подарки она покупала на те копейки, что зарабатывала, убирая квартиры у швейцарцев.

Вечерело. С реки повеяло прохладой. Галя надела ветровку, захваченную с собой на всякий случай. Уходить не хотелось, но дома ждала сестра.

Муж Раи, удачливый местный предприниматель,  после многих лет завязки, сорвался. Когда-то он здорово закладывал за воротник. Без этого трудно в те годы было наладить отношения с городскими начальниками, ударить по рукам с клиентами, разрулить с «нужными» людьми. Мог бы и спиться. Но встретив длинноногую черноглазую Раю, которая его образумила, таскала по клиникам, уговорила зашиться, пить совсем бросил. Да и бизнес надо было развивать. Как ни крути, а у него семья. Один за другим появились на свет дети. Старший Ванечка и младший Андрейка.

Галя нянчила малышей сестры, а потом решилась. Рванула в Москву. Устроилась по лимиту. Надеялась наладить и свою жизнь. Не век же ей ютиться с семьёй сестры. У Виталия, мужа Раи, бизнес пошёл в гору. Мальчишки выросли. Старший уже учился в Саратовском университете. И вот откуда ни возьмись пришла беда. Ванечка жил в Саратове один. Родители сняли квартиру. Во время частых наездов мать стала замечать странности в поведении сына. Потом поняла. Ваня пристрастился к наркотикам. Свобода, отсутствие постоянного контроля, друзья, собиравшиеся в съёмной квартире, пирушки, попойки… Денег родители давали достаточно, чтобы отпрыск ни в чём не нуждался. Не сразу сестра уразумела, что с Ваней случилось. Ничего же не знали об этой заразе и о том, как её различить. Вроде не пьяный сын, а какой-то странный. В школе учился хорошо. Закончил с золотой медалью. А тут вдруг желание учиться у него пропало. Прогулы. «Хвосты». В один из своих приездов Рая вошла к спящему сыну. Во сне разметался. Хотела накрыть его одеялом и вдруг увидела синяки на откинутой тыльной стороне руки, следы от уколов, и наконец всё поняла.

На Виталия надежды мало. Узнав обо всём, он и сам, недолго думая, утопил нос в рюмке. Рая кидалась в поисках помощи к бабкам, гадалкам, шарлатанам всех мастей. Совсем от горя потеряла голову.

Галя выпросила у мужа денег. Поворчал, но хоть сколько-то дал. Взяла взаймы ещё и у подруги в Москве. Рая всегда жила на широкую ногу, и всей нужной суммы ей самой собрать не удалось. У Виталия все деньги были в деле.

На днях уложили Ваню на платную реабилитацию, мужа, Виталия, в частную клинику. Младший, Андрюшка, был при матери. Заканчивал школу.

– Этого никуда не пущу! – рыдала Рая.

– Ну не можешь же ты держать его всю жизнь под юбкой? Вроде парень с головой. Тебя жалеет. Помогает, – успокаивала Галя.

– Вот Виталий выйдет из клиники. Пусть идёт к нему в фирму. Будет на глазах.

Виталий торговал стройматериалами. Леса в этих местах всегда хватало. Да и желающих строиться было много. По обоим берегам реки появлялись новые дачные посёлки для состоятельных людей.

Галя задумалась. Надо на кладбище к маме сходить. С этими заботами все дни недосуг, а уж и уезжать скоро.

Она вспомнила, как мать рассказывала о своей трудной послевоенной жизни. Однажды – они с сестрой были ещё девчонками – после купания в затоне загорали на пляже. Мать махнула куда-то назад рукой:

– А ведь здесь, неподалёку, был лагерь военнопленных. Я там работала.

– Мам! А немцы страшные были? – Галя с Раей, лёжа на одеяле, ели хлеб с колбасой.

– Да какие «страшные»? Обыкновенные. Люди как люди. – Мать погладила Галку, что лежала поближе к ней на полотенце, по головке. Вторая дочка, Рая, доела свой бутерброд, вскочила с полотенца и побежала купаться. Ей было неинтересно.

– Ну как же! Они же фашисты были! – удивилась меньшая, Галя.

– Были, конечно. Только странно мне сейчас думать об этом.

– Почему?

– Да потому, что смирные они были. Вроде не злые. Вежливые. Все мне «Спасибо!» за мою стряпню говорили. Работали споро. Худые, а две нормы давали. Аккуратные. Брёвнышко к брёвнышку.

– Ну они же были пленные. Вот и слушались, – брезгливо поморщилась дочь, доедая хлеб.

– Ты вот ешь хлеб с колбасой и думаешь, что это обычное дело. Да?

– А что здесь необычного? – удивилась Галя.

– Время послевоенное было, голодное. Похлёбка да хлеб. Хлеба, правда, в достатке привозили. Я их подкармливала иногда. Лишний кусок давала. Остатки с кухни.

– Зачем? Они ведь столько русских убили! – Галя с возмущением смотрела на мать.

– Как зачем?  Мы же люди. И они люди. Тоже, наверное, не по своей воле на войну-то пошли? Погнали. Гитлер ихний.

– Мам! Ну как ты можешь? Это же фашисты!

– А вот ты бы каждый день посмотрела на них, как они едят из мисок, коркой-то вытирают, мыть миску после них не надо. – Мать помолчала, глядя на дочь с укоризной. – Они своё наказание выдержали все до конца. Отработали, город нам выстроили. Это ж солдаты. А с душегубами был у нас другой разговор. Расстрел. А эти на поле боя воевали.

– Мама! Ты что говоришь? У нас миллионы погибли.

– Погибли. И что? Разорвать немцев теперь на куски? Этим нашему горю не поможешь. Страшная у них в голове каша была. Когда внушают тебе всё время одно и то же, что ты какая-то высшая раса, что коммунисты, евреи и все славяне – твои враги... Эх, дочка! Многого ты ещё не понимаешь... – Мать задумалась. – Один пленный мне на кухне помогал. Звали его Йоханнес, Иван, значит, по-нашему. Он как всё сделает по хозяйству, сядет около меня и ну плакать.

– Почему?

– Вытащит карточку из кармана. Показывает. Жена и двое девочек. Вот как вы. И плачет, плачет. Я ему говорю: «Вот отбудешь положенный срок и поедешь к своей фрау, Йоханнес. Не горюй!» Ты же знаешь, где немецкое кладбище? Много их здесь осталось. Потом родственники из Германии на могилы приезжали.

– А этот? Йоханнес? Он уехал? – с ужасом, чувствуя в себе поднимающуюся непонятно откуда, неожиданную жалость, тихо проговорила Галя. Она сама не поняла, почему ей вдруг захотелось, чтобы этот немец выжил и уехал домой, к жене и детям.

– Да. Их отпустили в пятидесятом. Когда уезжал, все кланялся мне. Руку к сердцу прикладывал. Он меня «Schwesterchen» звал. Сестрёнка, значит. Я молодая совсем была.

У Гали сжало горло. Отвернулась, чтобы мать не увидела.

Мать все же почувствовала. Похлопала по руке.

– Так-то, дочка… Русский человек – добрый. Ничего. Пусть помнят нашу доброту. А вот я тебе ещё историю расскажу...

Валентина Петровна улыбнулась. Сама не понимая почему, разоткровенничалась. Никогда раньше не рассказывала никому об этом. Она продолжила, чувствуя интерес дочери:

– Немцы жили все в длинных дощатых бараках. Одна стена у них глухая, а на другой были окна в ряд с решётками. Внутри стояли по обеим сторонам двухэтажные нары. Вот в одной бригаде оказался паренёк. До войны, видно, на художника учился. И вот как-то красили они бараки. Этот пленный набрал разных цветов краски со всего лагеря. Загрунтовал стену барака и стал по вечерам рисовать, отодвинув нары. Хватилось начальство проверять, как они бараки-то покрасили. Видно, доложил кто-то. Глядь – а там во всю стену картина нарисована. Небо голубое, а позади горы со снежными вершинами. На зелёном лужке пасутся коровы. Пастух играет на свирели. Лопасти мельниц виднеются. На переднем плане домики, с мощёными камнем улочками, как из сказок немецких, которые я вам читала. Дома белые, с коричневыми балками. Из окна одного вылезла, выбивает матрас женщина в кружевном чепце. На другой стороне немец в шапке с пером и смешных коротких штанах сбрасывает со спины мешок на повозку смирной лошадёнке. На доме вывеска с сапогом. Деревья кудрявые, палисадники с чудесными цветами. Аптека, гостиница. Улочка, видно, центральная вьется. И по ней идёт юноша. Молоденький. С котомкой за плечами. Вроде подмастерье. Он обернулся и смотрит радостно с картины. Из раскрытой калитки бежит женщина, прохожие останавливаются. Шапки снимают. Смотрят на него. Мне потом Йоханнес-то объяснил. Это он домой вернулся. Подмастерье-то. Они у них странствуют три года. – Мать помолчала. – А может, это они представляли, как сами домой вернутся, и это им давало силы жить. В плену-то, поди, не сахар. – Валентина Петровна покачала головой. – Одним словом, сотворил он простой малярной кистью настоящую немецкую деревню. Только не современную. Сказочную. А вместо рамы нарисовал гирлянды роз и виноградные гроздья и листья. Как ему удалось всё это написать, да так быстро? Видно, талант к этому имел. Охрана было хотела всё это закрасить, но дошло до начальника лагеря. Повели парнишку к нему. Какая картина? Не поверил. Сам решил посмотреть. А как увидел, то приказал не трогать. Весь лагерь ходил в их барак смотреть на эту красоту. А для немцев, наверное, эта картина была памятью о далёком доме, надеждой на возвращение. – Мама вздохнула: – Нельзя, дочка, на зло отвечать злом. Они и так пленные. Им хватило.

Галина очнулась от воспоминания. Поёжилась. Ветер всё-таки сильный. Над гладью водохранилища гасли краски яркого сентябрьского заката. Уже зажглись фонари. Она поднялась и пошла по набережной, застёгивая на ходу ветровку.

Завтра надо обязательно съездить на могилу к маме.