Повесть Евгения Мирмовича (правильнее было бы назвать её рассказом) оставляет хорошее впечатление. Автор описывает судьбу простой русской женщины Серафимы на фоне предвоенных лет и войны. Здесь и бодрость конца тридцатых, и искренний патриотизм молодого постреволюционного поколения (Алексей, муж Серафимы), и чистые человеческие отношения, и ужасы войны и блокады Ленинграда.
Автор скрупулёзно изучил житейские подробности того времени – тяжёлая работа на заводах и фабриках, скромный быт, коммунальные квартиры, вера людей в мудрость руководства, готовность терпеть лишения сначала ради построения социализма «в отдельно взятой стране», затем – победы в войне, после – во имя счастливого будущего. Здесь хочется вспомнить горькие слова писателя Короленко: «Человек создан для счастья, только счастье создано не для него».
Все акценты, зацепки расставлены в повести правильно: тут и женские кожаные сапоги, которые были не по карману мужу в предвоенные месяцы, но потом он, записавшись добровольцем в армию и получив на заводе расчёт, всё-таки приобрёл их для любимой жены; и кисет, изготовленный впоследствии из лоскутов этих сапог (пробираясь с детьми по льду Ладожского озера из блокадного Ленинграда, Серафима едва не отморозила себе ноги); и предсказание деревенской колдуньи, что в Серафимов день она увидит своего мужа, о котором давно не имела вестей. Все развешенные в сюжете «ружья» (по Чехову) стреляют.
Прозу Евгения Мирмовича отличает особая душевность. Чувствуется, автор любит своих героев, а потому даже о самых (по сюжету) отрицательных персонажах пишет без натужного гневного пафоса. Житейская мудрость, вера в добро и в то, что в людях всё-таки больше хорошего, чем плохого – вот творческое кредо писателя.
Повесть «Серафимов день» читается легко, хотя местами у автора случаются нестыковки. Так после расстрела колонны беженцев из Ленинграда немецкими самолётами, Серафиме (по словам водителя разбитого грузовика) предстоит пройти по льду Ладожского озера до эвакуационного пункта пять километров. Однако идёт она с детьми чуть ли не сутки, потому что сначала темнеет, то есть наступает ночь, а потом они застают в дороге рассвет. Для пяти километров слишком долго, тем более что дорога размечена вехами, и они вроде бы не сбиваются с пути. Второй момент: слишком уж открыто и нагло ведёт себя в повести немецкий шпион – сожитель Зинки – соседки Серафимы. Позже его ловят в момент, когда он выстрелом из ракетницы наводит немецкие бомбардировщики на корпуса завода. До этого он и Зинка пытаются выменять фамильное (осталось от бабушки) кольцо с бриллиантом Серафимы на продукты. Шпион и диверсант, даже во хмелю, не станет вслух говорить о том, что при фашистах жить станет лучше, воздержится победительно демонстрировать голодающей соседке ломящийся от продуктов стол. Этот эпизод автору стоит доработать, сделать шпиона поначалу более замаскированными. Такие вещи хорошо удавались Аркадию Гайдару. У него враги и диверсанты всегда поначалу умело входят в доверие простодушным людям, особенно детям, а уже потом проявляют свою сущность. Вызывает сомнение и обнаружившаяся в самом конце повести неграмотность Серафимы – вместо подписи в ведомости она рисует серп и молот. Всё-таки она училась в советской школе, затем работала на крупном заводе, где наверняка имелись курсы по повышению грамотности. Тем более, что и бабушка её (кольцо с бриллиантом) была дворянкой, а, значит должна была генетически передать внучке определённые качества. Понятно, что автор хотел показать нравственную и духовную чистоту героини – она была свободна от пропаганды и лжи, какая лилась со страниц тогдашних газет. Но правда жизни в том, что компания по ликвидации неграмотности в СССР (за исключением национальных республик) формально завершилась к середине тридцатых годов.
В эпилоге Евгений Мирмович объясняет, что сюжет повести взят им из жизни близких людей – родственников. То есть он написал, в сущности, историю семьи. С одной стороны, это обеспечило произведению почти документальную достоверность. Сцены на льду Ладожского озера, в госпитале, на эвакуационном пункте, образы «фильтрующих» беженцев офицеров НКВД определённо описаны со слов и живых воспоминаний переживших это людей. С другой стороны – повесть как бы обретает некую возвышенную «житийность». Автор выступает не столько в роли создающего характеры и сюжетные коллизии писателя, сколько – журналиста, идущего вослед событиям. В этом плане особенно нуждаются в доработке образы второстепенных героев. Некоторые из них – герой Халхин-Гола (муж разгульной соседки Зинки), дальние родственники Серафимы из рязанской глубинки не несут сюжетной нагрузки, выполняют чисто технические функции.
Повесть Евгения Мирмовича при соответствующей доработке вполне достойна публикации в литературно-художественных сборниках на военную тематику, в выходящих к памятным датам альманахах. Два предыдущих рассказа этого автора – «Ударная левая» и «Красная скрипка» – планируются к публикации в «Роман-газете» в сборнике «Современный российский рассказ».
* В качестве обложки использовано оригинальное фото одной из виниловых грампластинок, о которой идет речь в эпилоге, с подписью героини рассказа Татьяны.
Юрий Козлов: личная страница.
Евгений Мирмович родился в Ленинграде в 1973 году. По образованию юрист. В настоящее время общественный деятель, литератор, куратор волонтёрских проектов в области работы с детьми инвалидами. С 2019 года один из редакторов литературного портала «Изба читальня» входящего в перечень социально значимых интернет ресурсов России, финалист национальной премии «Писатель года 2021», лауреат конкурса, посвящённого 80-летию со дня рождения С. Довлатова, проведённого при поддержке Комитета по культуре Санкт-Петербурга. Произведения автора печатались в сборниках «Писатель года», «Художественное слово», «Антология русской прозы», «Русские сезоны», «Славянское слово» и «Сокровенные мысли». Кроме того, с творчеством автора можно познакомиться на литературном портале «Изба читальня». Некоторые произведения Евгения Мирмовича звучали на радио «Гомель плюс» (Республика Беларусь) и печатались в издательстве СИНЭЛ отдельным сборником «Бессмертие» вышедшем в свет в начале 2021 года.
Евгений Мирмович
Серафимов день (повесть)
Хромовые сапожки
Первомайская демонстрация плавно перетекала с проспекта 25 Октября на площадь Урицкого, где уже начинался парад Ленинградских физкультурников, посвящённый международному дню солидарности трудящихся. Тёплый весенний ветерок раскачивал в руках демонстрантов закреплённые на длинных палках портреты вождя мирового пролетариата. Ситцевые платья в горошек перемешались с гимнастёрками в широких кожаных ремнях, косоворотками и холщовыми толстовками. Чёткость строя в последних колоннах была потеряна. Сотни одинаковых сапог не в такт барабанили по асфальту и шлёпали по лужам, в которых искрились осколки майского солнца. Полупьяный мужичок с гармонью, наклонившись всем телом вперёд, пытался на своих кривых ногах догнать последние ряды демонстрантов, одновременно выжимая из инструмента несуразные звуки. Вездесущие полураздетые беспризорники подгоняли мужичка бандитским свистом и улюлюканьем.
– Симка! Ну что ты её богу! Вечно тебя ждать надо, – окликнул высокий мужчина из толпы свою супругу, которая очарованно замерла перед витриной обувного магазина.
– Лёшка! Ты только посмотри, какая прелесть! – Кричала в ответ женщина, не отрывая глаз от витрины.
Лёшка остановился, возвышаясь над толпой и поправляя на голове кепку. Людской поток огибал его со всех сторон, как вода обтекает воткнутую в мелководный ручей жердь.
– Ну что там ещё? Пойдём скорее, – нетерпеливо махал рукой Алексей, которому уже оттоптали ноги.
– Сапожки! – с придыханием произнесла Сима, остужая ладонями щеки, раскрасневшиеся от быстрой ходьбы и восторга вызванного элегантными хромовыми полусапожками заводской работы с небольшим каблучком и тонкой шнуровкой спереди.
– А знаешь ты Серафима, как этот магазин называется? – Спросил с улыбкой Алексей, подходя к Симе и обнимая её за плечи.
– Как?
– Смерть мужьям. Так в народе и кличут.
– Да ну, Лёшка, смерть мужьям – это в соседнем доме ателье, где платья актрисам шьют, – улыбнулась в ответ Сима.
– Всё равно, пока я стахановцем не стану нам с тобой на эти сапожки всех денег не хватит. Да и Юрке надо к школе сапоги справить для начала, а Танечке сандалии в детсад ходить.
А тебе Сима, мы к осени шикарные боты на резиновом ходу сделаем. Как у жены управдома нашего. Вот это дело. А сапожки хромовые – это буржуазные пережитки. Нам в таких обувках щеголять негоже.
Сима в последний раз мечтательно взглянула на витрину и, увлекаемая за собой мужем, устремилась на парад физкультурников.
– Такие красивые! Хоть бы разок надеть. – Продолжала как бы сама с собой Сима, когда они с Алексеем уже вышли на площадь перед зимним дворцом.
– Да это же старорежимная мода. Кто сейчас такие носит? – Пытался разубедить жену Алексей, – Товарищ Сталин призывает пролетариат отказаться от капиталистических излишеств.
– А Зинка Саватеева знаешь, какое платье крепдешиновое с кружевами себе пошила? Вчера на кухню в нём вышла – все ахнули. Не Зинка, а просто принцесса. Так красиво, Лёш, правда.
– Не принцесса она, а шалава. Муж на Халхин-Голе врага бьёт, а она тут задом вертит. Каждую субботу в клуб промкооперации бегает. Лучше бы сынишке пальто справила. А то вон Борька в блузе из крестьянского холста всю весну проходил и голодный вечно. Танюшка наша ему в детсаду хлеб отдаёт из жалости. И вообще, Зинка политически неграмотная. Сплетни всякие распускает. Держалась бы ты от неё подальше.
– А что ж она такого распускает. Про дружка твоего Петра, что ли?
– Да ладно бы про Петьку Кареглазова, тот и сам хорош. А вот, что война с немцем скоро будет. Это что за дезинформация? Разве можно такое болтать?
Вернувшись домой под вечер, Сима с Алексеем встретили в парадной Борьку. Нахохленный, как маленький воробей, он сидел на ступеньках лестницы, закутавшись в материнский пуховый платок.
– Ну вот. Что я тебе говорил? Опять на танцульки ускакала. Шалава и есть, – заключил Алексей.
– Боренька, что же ты на холодном сидишь? Или мама опять комнату второпях закрыла, а ты снаружи остался? Так шёл бы на кухню или к нам.
– Ничего не закрыла, – просопел Борька, – я сам сюда вышел.
– Боренька, на камне нельзя сидеть. Ты простудишься. Пойдём к нам. С Таней поиграешь, – Сима потянула Борьку за рукав, но тот недовольно отдёрнул свою руку и уткнулся носом в колени.
– Я маму здесь встречать буду, – обиженно буркнул Борька.
– Зачем ты Лёша при нём Зинку шалавой назвал, – упрекнула мужа Сима, когда они вошли в длинный полутёмный коридор своей коммуналки.
– Да что он малец понимает.
– Всё он Лёша уже понимает в свои четыре года. И так ему тяжело с такой матерью. А ещё ты заладил шалава, шалава. А за тобой и соседи все подхватили. Вот и кто из вас сплетник?
– А что она тоже про войну-то каркает? – Попытался оправдаться Алексей, – неправда, ведь.
– То-то ты всё знаешь, правда – неправда. Вон у Захаровой брат, артиллерист на побывку из Бреста приезжал. Тоже говорит тревожно там.
– Что ты такое Симочка говоришь? В газете «Правда» написано было, что у нас с немцем мирный договор. Стало быть, не будет войны, и никаких гвоздей, – разозлился Алексей.
– А Борьку всё одно жалко. Пожалей ты его Алёшенька, не кори за мать, – Серафима погасила в комнате свет. За окном на крыши домов опускалась белая ленинградская ночь.
Юрка и Танечка посапывали в своих кроватях. Алексей дымил в форточку папиросой, сидя на широком подоконнике, и о чём-то напряжённо думал. А Сима представляла себя идущей в хромовых сапожках по набережной Невы под руку с Алексеем и чувствовала, как от восторга опять заливаются краской её щёки.
Внезапный грохот заставил всех вздрогнуть. В прихожей послышался звон упавшего с крючка медного таза и покатившихся по паркету бутылок. Одна за другой заскрипели открываемые соседями двери.
– Ты смотри-ка! Припёрлась шалава на ночь глядя, – раздался голос соседки Захаровой.
Откуда-то из глубины комнаты слышалась матерная брань её разбуженного мужа.
С другого конца коридора доносились проклятья ещё одного недовольного соседа. Где-то заплакал ребёнок.
– Шляется всё по ночам и шляется, – не унималась Захарова.
– Да пошла ты, – ответила медленно нараспев Зинка и запела на всю квартиру, – «любимый город может спать спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди весны…» Она была сильно пьяна.
– Мамочка, любимая! – раздался радостный Борькин крик.
Голос Зинки как-то враз осёкся и задрожал. Она тихо произнесла ещё несколько слов из песни, потом взяла сына на руки и унесла в свою комнату.
В светлом небе над жестяными крышами показалась бледная луна. Где-то звякнул последний трамвай. Усталые ладони разведённых мостов медленно протянулись к небу в немой мольбе о мире для родного города. Небо осталось глухо к их молитве. Спустя полтора месяца из репродукторов разнеслась страшная, леденящая души весть – война.
Алексей, как и многие другие ошеломлённый этим известием, не находил себе места. Приходя с завода усталый и осунувшийся, он почти ничего не ел и лишь курил в окно, сидя на подоконнике. Новости были хуже день ото дня. В июле, когда над городом появились первые немецкие самолёты, Алексей прямо с заводского митинга пошёл записываться в добровольцы.
– Всё Симочка, написал заявление в добровольцы, – заявил Алексей прямо с порога, по возвращении из районного военкомата, – завтра явиться с кружкой и ложкой. Надо идти бить этих гадов.
Серафима, стиравшая бельё в тазу, так и застыла с руками, опущенными в мыльную воду. Алексей натянул кепку и направился к выходу.
– Что же теперь будет-то? – Простонала чуть не плача Сима.
– Да погоди реветь-то. Пойду до Петьки Кареглазова прогуляюсь. Узнаю как там у них на Кировском заводе.
Весь вечер Сима так и просидела возле таза с мыльной водой, вытирая подолом передника слёзы. Встревоженная Таня жалась к матери. Любопытный Юрка поначалу лез с расспросами. Куда ушёл папа? И что он собирается делать? Но, получая в ответ одну и ту же бессмысленную фразу «Да что уж там», рассеянно произносимую матерью, он перестал спрашивать и уселся на полу рисовать самолёт с красными звёздами на крыльях.
Поздно вечером Алексей вернулся домой. Выражение лица его впервые за последние дни было радостным, глаза светились.
– Кировский завод уже три полка добровольцев собрал. И «Советская Звезда» не отстаёт, и завод «Ильич». По всему городу очереди у комиссариатов. Петька тоже записался. Ох и пожалеет немец, что к нам сунулся.
Алексей подошёл к столу и развернул пакет, который всё это время держал в руках. Небрежно швырнув обёрточную бумагу на пол, он поставил на стол хромовые сапожки на изящных каблучках. Те самые, что были двумя месяцами раньше на заветной витрине магазина.
– Алёшенька, да как же это? – Всплеснула в изумлении руками Сима.
– Расчёт на заводе получил. Носи Серафимушка, на долгую память. Как там жизнь сложится, кто его знает? – Лицо Алексея вновь стало печальным. Он присел на подоконник и по обыкновению закурил папиросу. По щекам Серафимы текли крупные солёные слёзы.
Мамино кольцо
Гул приближающихся вражеских самолётов поначалу вызывал у Симы оцепенение и страх. Жуткие разрывы бомб, от которых со стены падал репродуктор, повисая на чёрном витом шнуре, и зарево пожаров за окнами вселяли ужас. Каждое утро по дороге на фабрику Сима обходила огромные дымящиеся груды битого кирпича на месте недавно стоявших вдоль улицы зданий. Остановился городской транспорт, и каждый день Сима проделывала свой путь между этих ещё пылающих развалин пешком.
Со временем страх от обстрелов и бомбёжек сам собой притупился. Возвращался он к Симе с новой удвоенной силой лишь во время ночных дежурств на крыше фабрики. Все работницы, входившие в добровольческие отряды противовоздушной обороны, ходили на такие дежурства. Каждый раз, стоя на своём посту, Серафима видела, как бомбы падают прямо в район Гороховой улицы, где в холодной, не протопленной комнате, остались Юра и Танечка. Каждый раз Сима до боли в суставах сжимала замёрзшими пальцами перила наблюдательной вышки, глядя, как поднимаются чёрные клубы дыма из того района где находится её дом. После смены она, спотыкаясь, бежала по обледеневшим улицам, моля Бога уберечь её дом. Огибая вмёрзшие в сугробы трамваи, натыкаясь на чёрные фигуры прохожих, она бежала, кусая в кровь губы, и молилась, чтобы дом остался цел.
И дом стоял. Почерневший от копоти, лишённый отопления и воды, с заклеенными крест-накрест белой бумажной лентой окнами, четырёхэтажный дом на Гороховой улице стоял насмерть. Как стояли насмерть и боролись его жители. Сражались на передовой, рыли траншеи, тушили зажигательные бомбы на крышах, работали в три смены на заводах.
К зиме страх от бомбёжек у Симы прошёл совсем. На смену ему пришли холод и голод. Продав на рынке мужнин полушубок и все ценные вещи, имевшиеся в доме, Симе удалось раздобыть плохонькую печь-буржуйку, которую сочувствующий дворник приладил в её комнате, пробив в стене дыру к дымоходу. На дрова пошёл платяной шкаф и паркет из пустых комнат, оставленных уехавшими в эвакуацию вместе со своими заводами соседей.
Большая некогда коммунальная квартира опустела наполовину. Среди оставшихся жителей была и Зинка Саватеева. Её походы в дом культуры промкооперации прекратились, но Зинкино лицо заметно выделялось на фоне оголодалых соседей своей округлостью и здоровым румянцем.
Теперь Симе совсем не было дела до Зинкиного поведения. Получить хлеб по карточкам, сменять подаренные мужем серьги на жмых для лепёшек, набрать паркета для печи, заштопать Танечке прохудившийся валеночек и бегом на фабрику, в ночную смену. Под утро три часа чуткого сна, прерываемого неутешительными вестями из чёрного репродуктора на стене, и опять на дежурство. Снова смотровая вышка, чёрный дым и сковывающий волю страх за детей, оставшихся дома. Потом опять холод, валящая с ног усталость и сосущее, ноющее чувство постоянного голода.
Однажды, когда поздно вечером обессиленная Серафима и её дети, прижавшись друг к другу, улеглись на матрасе возле ещё тёплой буржуйки, в дверь комнаты постучали. В полоске яркого света приоткрытой двери показалась статная фигура Зинаиды.
– Сима, можно к тебе на минуту? – Зинка поёжилась от холода, – ну и холодища же у тебя.
– Заходи Зина, что тебе?
– Хочешь, возьми у меня дров. Берёзу я тебе, пожалуй, не дам, а вот сосновый горбыль можешь забрать.
– Ты пришла предложить мне дров? Откуда у тебя такое добро? Впрочем, спасибо конечно, с радостью возьму. Хочешь лепёшку из жмыха?
Зинка поморщилась.
– Терпеть не могу лепёшки из жмыха. Я к тебе, вообще-то, по делу.
Зинка сделала серьёзное лицо и прокашлялась.
– Говорят, Сима, что твоя мать до революции работала служанкой у певицы Вяльцевой?
– Правду говорят. Работала, но недолго. Артистка рано умерла, но очень любила мою маму и даже давала ей уроки пения, – ответила Сима, несколько оживившись от приятных её сердцу воспоминаний.
– А ещё говорят, что у твоей матери было колечко с брильянтиком. Подарок артистки. Правда?
– Может и правда. А тебе-то что?
– Продай за кило муки.
– Что ты, Зиночка. Это у меня единственная память о маме. Разве я могу?
– Смотри. С голоду же скоро все передохните. Зачем тебе эта побрякушка?
– Нет, Зина. Не могу. И дрова твои тоже даром не могу взять. Если хочешь, давай меняться. Дрова на лепёшки жмыховые?
– Ну, пошли, – усмехнулась Зинка, – хоть согреешься у меня чуток, комсомолка упрямая.
В Зинкиной комнате было светло от яркой керосиновой лампы. В голландской печи трещали дрова. За круглым столом, накрытым махровой скатертью, сидел средних лет мужчина с аккуратно подстриженными тонкими чёрными усиками. Он неспешно ел из глубокой тарелки мясной борщ, стараясь не заляпать белоснежную сорочку с вышитым красной нитью воротом.
– Что, не продаёт? – обратился он к Зинаиде и стыдливо прикрыл тарелку с борщом «Ленинградской правдой» при виде Серафимы.
Серафиме стало не по себе.
– Знаешь Зина, не надо мне дров. Мне дворник обещал завтра берёзовые, – бросила Сима, разворачиваясь к выходу.
– Берёзовых дров дамочка, окромя как в этой печи в городе больше нет, и не будет, – усмехнулся ей вслед мужчина с усиками.
Вернувшись в комнату, Сима упала на холодный матрас. Она крепко прижала к себе детей и заплакала. Берёзовых дров в городе действительно давно не было.
Предатель
Ближе к середине зимы в городе не стало не только дров, но и жмыха, столярного клея и кожаных изделий, которые можно было, разварив в воде, пустить в пищу. Исчезли домашние животные и птицы. Но голодный, замерзающий город стоял насмерть. Необходимо было выстоять, дожить до первых тёплых дней весны, когда появится трава. Среди людей только и ходило разговоров про лебеду, сныть и крапиву, которые можно употреблять в пищу. В очередях те, у кого ещё оставались силы говорить, делились рецептами и рассказывали о чудодейственных целебных свойствах трав. Они говорили об этом, даже если их никто не слушал. Бормотали про себя, об этих спасающих жизнь отварах. Согревая и успокаивая свои измотанные простуженные души призрачными надеждами.
В конце декабря заболел Юра. Его худое осунувшееся лицо с чёрными впадинами под глазами было неподвижно. Шёпотом ели слышно, Юрка просил есть. Сима с большим трудом нашла старичка доктора, который опираясь на костыль шаг за шагом, тяжело дыша, забрался к ним на четвёртый этаж и потом четверть часа не мог отдышаться, сидя на деревянном ящике.
Вердикт врача был двояким. Здоровью мальчика ничего не угрожает кроме истощения. Горячий отвар из еловой хвои и дополнительная порция хлеба, – вот и все доступные лекарства.
– Хорошо бы раздобыть мёда или малины, – изрёк старичок, – но где же их теперь достать.
Юрку положили поближе к тёплой буржуйке и закутали старым одеялом. Сима не спала эту ночь в тяжёлых раздумьях. На фабрике поговаривали об эвакуации женщин с детьми по льду Ладоги на большую землю. Но до этого ещё нужно было дожить. Как-то раздобыть продукты и продержаться до получения эвакуационного удостоверения. Надо спасать Юру. Под утро решение пришло само собой.
Вернувшись на следующий день с фабрики Сима, уверенно постучалась в дверь Зинаиды. За дверью лязгнул засов, и сквозь открытую на цепочку щель Сима увидела заспанное лицо Зинки, которая, вероятно, провела весь день в постели.
– А, надумала, заходи, – буркнула Зинка, – сейчас разбужу Миколу.
На металлической кровати с изящной блестящей спинкой, утопая в мягкой перине, сидел только что проснувшийся Микола. Босой, в ночных кальсонах и белой сорочке с красной вышивкой на воротнике, он разглаживал тонкие чёрные усики.
– Ну, давай посмотрим, что там у тебя за сокровище, – произнёс Микола, лениво подходя к столу.
Сима дрожащими руками развернула тряпицу и показала мамино кольцо. Микола, выпятив вперёд нижнюю губу, долго пыхтел, рассматривая со всех сторон семейную реликвию.
– Килограмм муки, и мёд. Где угодно доставайте мёд, но без мёда не отдам, – уверенно заявила Серафима.
– Где же я вам барышня мёд достану? Город голодает. – Микола вытаращил на неё удивлённые глаза, но потом вновь принялся внимательно рассматривать кольцо.
– Вы, небось, не голодаете, по лицу видно, – тихо заметила Сима, – я слышала, вы в райкоме работаете.
– Милочка моя! Мы, работники райкомов, находимся на передовой борьбы с гитлеровцами и лично отвечаем за оборону города перед товарищем Сталиным и нашей партийной совестью. Продпаёк усиленный получаем по праву. И ни грамма лишнего у рабочего класса не отъели.
Сима была не сильна в политических вопросах и всегда побаивалась вступать в такие разговоры, поэтому промолчала.
– Допустим, колечко стоящее, – пробормотал Микола, – а зачем тебе мёд, возьми лучше мукой.
– Килограмм муки и мёд, – стиснув зубы, повторила Сима.
Микола улыбнулся. Открыв дверцы секретера, он вынул оттуда мешочек с мукой и швырнул его на стол.
– Мёд, – зло прошипела Сима, забирая из рук Миколы кольцо.
– Она сума сошла, – усмехнулся Микола, обращаясь к Зинке, – товарищ Жданов утвердил план подвоза продуктов, дела налаживаются, город стоит насмерть, каждый грамм хлеба для фронта, а ей мёд подавай. Не стыдно, барышня?
Он снова открыл секретер и протянул Симе небольшую баночку мёда.
Дрожащими от волнения руками Сима сгребла в охапку вырученные за кольцо продукты и вышла из комнаты. Сейчас её не волновало, откуда у Миколы такое богатство, не было жаль кольца и не было стыдно за отнятый у работника райкома мёд. Главное, что Юрочка и Таня будут ближайшие недели сыты. Она будет кипятить на буржуйке воду, и давать Юрке по маленькой ложечке мёда каждый день. Он поправится, выживет, не умрёт.
Следующей ночью, стоя во время дежурства на крыше фабрики, Серафима с ужасом подумала о том, как будет нелепо и обидно, если бомба попадёт в их дом именно теперь, когда у них есть немного муки. Зачем судьба, проявившая такую благосклонность, вдруг решит забрать у неё детей? Ведь не может же так быть.
В этот момент в тёмном вечернем небе появились немецкие самолёты. Их было больше чем обычно, и с нарастающим гулом стальная армада приближалась к притихшему во тьме светомаскировки городу. Сейчас вспыхнут прожектора и зенитки откроют огонь, а на город посыплется смерть. Ну что же они медлят? Почему не стреляют по самолётам? Небо над городом постепенно заполнялось чёрными крестами самолётов. Почему же наши не стреляют? Сердце Серафимы переполнилось злобой. Как не хочется умирать, имея дома мешочек с мукой.
– Сволочи! – закричала она в тёмное небо что было мочи, – гады, убийцы, изверги!
Серафима вцепилась обледеневшими руками в металлические перила вышки. В этот момент из района Балтийского завода в небо взмыла красная сигнальная ракета. Часть немецкой армады тут же стала разворачиваться в сторону и через минуту на завод посыпались бомбы. Небо в той части города побагровело от зарева сплошного пожара. Вспыхнули прожектора. Зенитчики начали бой. Со стороны Кронштадта показалась эскадрилья наших истребителей.
Серафима, как парализованная висела на перилах своей вышки. Как такое может быть? Это же чудовищное предательство. Кто выпустил сигнальную ракету, указав место для бомбометания?
– Симка! Что ты там стоишь? Не слышала приказ? – орали откуда-то снизу, – все на тушение завода, там же тысячи рабочих в ночной смене.
Преодолев оцепенение, Сима растёрла лицо снегом и бросилась по ступенькам вниз.
На улице командир отряда Валька Петрова своим зычным голосом уже собрала всех в колонну. В сплошном грохоте бомбёжки спешно выдвинулись в сторону завода, который теперь представлял собой жуткое зрелище. Тушить было уже нечего. За уцелевшими наружными стенами сквозь проёмы выбитых окон зияла дымящаяся пустота. Вся ночная смена осталась под завалом.
Выстроившись в цепочки, стали расчищать заваленные битым кирпичом улицы. Бомбардировка прекратилась, воздушные бои переместились в сторону Финского залива, зенитки умолкли.
До самого утра Серафима окоченевшими руками, не чувствуя боли в сбитых пальцах, таскала обломки кирпича, расчищая улицу. Когда она впервые остановилась, чтобы отдышаться, уже светало. Языки пламени от горящих корпусов продолжали ярко освещать полуразрушенный проспект. Оглядевшись вокруг, Сима увидела двух чекистов в коротких кожаных куртках. Они вели перед собой арестованного. Один из них тыкал стволом револьвера в спину арестанта. Другой чекист нёс в руке пустую сигнальную ракетницу. Пойманный ими шпион был перепуган и озирался по сторонам в поисках хоть одного сочувствующего взгляда.
Холёное лицо предателя не вызывало у голодных и измученных людей сочувствия. Его аккуратные тонкие чёрные усики на белой коже рождали в душах измученных женщин, разбиравших завалы, ненависть. А изъятая сигнальная ракетница в руках чекиста вызвала приступ ярости. В предателя полетели битые кирпичи, и только выстрел в воздух одного из чекистов спас этого поддонка от расправы на месте. Сима сразу же узнала владельца мёда. Но сил не оставалось даже на окрик.
Спустя долгих четыре недели Серафима получила на фабрике эвакуационное удостоверение. Маленькая серая бумажка, в которой значились три имени, её и двух детей, давала призрачный шанс на спасение. В промёрзшей квартире больше не оставалось жителей. Зинка с сыном исчезла в день ареста Миколы. Захаровы умерли от голода. Жена управдома эвакуировалась ещё в августе. Остальные были на фронте или погибли при обстрелах.
Вещей у Симы почти не осталось. Последней ценностью были подаренные Алексеем хромовые сапожки. Надо сменять на хлеб, – первое, что промелькнуло в мыслях. А как же Лёшка, как он там? Это ведь единственная память о нём. Сима посмотрела на свои ноги в рваных кирзовых ботинках и нагнулась, разматывая верёвку, заменявшую шнурки. Через минуту изящные сапожки были на ней. Она собрала небольшой вещмешок с остатками детской одежды, накинула фуфайку, закутала в платок немного окрепшего после болезни Юрку и, подхватив на руки Таню, вышла в сторону Финляндского вокзала.
На льду
На вокзале толпы голодных оборванных людей с котомками и чемоданами заполонили перроны. Некоторые тащили на санках стариков, несли на руках детей, волокли какие-то пожитки. От этой людской массы в серое, морозное небо поднимались клубы пара. Пахло дёгтем и паровозным дымом. Состав из нескольких тёмно-зелёных покрытых изморозью вагонов не мог вместить всех желающих. Через некоторое время начали выдавать по эвакуационным удостоверениям хлеб из расчёта трёх дней пути. Изголодавшиеся люди набрасывались на пищу, несмотря на предостережение, не есть всё сразу. Многим становилось плохо. Сима усадила детей на деревянный ящик и отломила каждому по маленькому кусочку хлеба. Это был настоящий хлеб, почти без жмыха и целлюлозы. Такое лакомство сильно обнадёжило Серафиму, вселило надежду на благополучную эвакуацию. Но тревожные вести быстро вернули её на землю.
Объявили, что поезд сможет отправиться только ночью, с погашенными огнями и на предельной скорости. Слишком велика опасность от действий вражеской авиации, уже уничтожившей на коротком участке пути несколько составов, шедших днём. С приближением вечера тревога в душе Симы нарастала. Быть может, это последние часы жизни. Стоит ли садиться в эти тёмные вагоны, идущие почти на верную смерть? Не лучше ли остаться в Ленинграде?
Мучительные сомнения тревожили Серафиму, сидевшую на краю платформы в ожидании темноты. Она обоими руками прижимала к себе Таню и Юрку, наслаждаясь каждой секундой этих объятий, и в то же время с ужасом представляя, что завтра утром их уже может не быть в живых.
В опускающихся на перрон сумерках Серафима вдруг увидела перед собой добротно одетую полную даму в пуховом платке и надетой поверх него шляпке с тёмной вуалью, закрывающей лицо. Рядом с ней на большом фанерном чемодане сидел Борька. В его руках был плюшевый заяц с одним уцелевшим стеклянным глазом и запачканным сажей ухом. Борька помахал Симе рукой и, улыбнувшись, прищурил один глаз, изображая одноглазого зайца. В этот момент дама обернулась и замерла, увидев пристальный взгляд Серафимы. Из-под чёрной вуали смотрели с испугом и отчаянием Зинкины глаза.
Сима отвела взгляд в сторону, давая понять, что у неё нет желания разговаривать, но Зинка подошла к ней сама.
– Послушай, Серафима, у меня есть деньги. Я хорошо заплачу тебе. Не выдавай меня. Если выдашь, у меня всё конфискуют, – шептала Зинка скороговоркой, – не выдавай, я заплачу тебе. У меня много денег и золото есть. Это поможет тебе выжить. Иначе всё конфискуют, и ты ничего не получишь.
– Мне не нужны твои деньги. Я не собираюсь тебя выдавать, перестань дрожать.
– Сима, ну мы же были хорошие соседи. Не выдавай, слышишь.
– Я не хочу с тобой разговаривать. Не переживай, не выдам я тебя. Иди.
Зинка неуверенно помялась на месте и, подхватив одной рукой Борьку другой чемодан, стала проталкиваться сквозь толпу на другой конец платформы.
С наступлением темноты людей стали погружать в вагоны. Симе удалось забиться в угол рядом с двумя постоянно молившимися старушками и усадить измученных усталостью детей на свой вещмешок. Поджав колени к подбородку, она пристроилась рядом на полу и не могла сомкнуть глаз в ожидании отправки. Переполненный поезд стоял. В спёртом воздухе становилось тяжело дышать. Мрачные мысли лезли в голову. Вдруг дорогу уже разбомбили и мы уже не выберемся отсюда? Говорят, что поезда доходят только до рыбачьего посёлка Осиновец, а дальше повезут машинами по льду Ладожского озера. На ледяных просторах колонны машин прекрасная мишень для авиации. Что с нами будет?
В середине ночи паровоз дал короткий резкий гудок. Состав дёрнулся и начал стремительно набирать скорость. В кромешной темноте Сима слышала шёпот молитвы старушек по соседству и детский плач в глубине вагона. Слева кто-то хрипло матерился. Запахло едким дымом махорки. Удары колёс на стыках становились всё резче. Вагон шатало из стороны в сторону. Состав летел сквозь охваченный февральской метелью лес.
В Осиновец прибыли ещё затемно. С рассветом началась пересадка в полуторки. Бойкий капитан в овчинном полушубке рассаживал по машинам обессиленных голодом людей, подчас неспособных без посторонней помощи забраться в открытый кузов грузовика. Чуть поодаль молча курили шофера в промасленных фуфайках. Их лица были мрачны и сосредоточены, как у бойцов пехоты перед решающей атакой. Сима забралась в кузов и уселась спиной к кабине, прижав к себе полусонных детей.
Через полчаса колонна грузовиков вышла на лёд. Сквозь маленькое окошко в задней стене кабины Сима видела облезлую ушанку шофера и привязанную у него над головой консервную банку с гвоздями, которая постоянно гремела, не давая уснуть водителю, совершавшему третий рейс за сутки. Открытая настежь дверь кабины болталась на ветру, и колючий снег то и дело заставлял шофера отворачиваться в сторону, подставляя метели свой затылок.
Больше всего Сима боялась налёта авиации и, прижимая к себе детей, всё время пристально всматривалась в светло-серое небо. По известному закону жизни с человеком часто случается именно то, чего он больше всего боится. Почему этот закон почти всегда работает безотказно? Кто придумал для людей такие несправедливые правила жизни?
Через час в небе появилась пара вражеских самолётов. Они сделали круг над колонной машин, которая растянулась на сотни метров. С ужасным воем самолёты прошли на минимальной высоте, и Сима увидела улыбающееся лицо лётчика в чёрных очках и кожаном шлеме. Было невозможно поверить, что этот белозубый парень в бурых лётных перчатках сейчас может нажать на гашетку пулемёта, отправляя на тот свет десятки и сотни, измученных голодом детей, женщин и стариков. В это не верилось, но сделав ещё круг, самолёты зашли спереди и открыли огонь.
Первые два грузовика в колонне тут же встали изрешечённые пулемётным огнём. Несмотря на это, колонна, не снижая скорости, продолжала движение. Следующие машины, объезжая покорёженные и дымившиеся полуторки, полные убитых и раненных, шли по льду, стараясь держать максимальную дистанцию, друг от друга.
В одно мгновение Серафима интуитивно накрыла собой детей и прижала их к дощатому дну кузова. Она не видела, как самолёты развернулись и пошли на второй заход, сбросив бомбы, отправившие под лёд ещё несколько машин. Не слышала грохота взрывов и не могла заметить в небе пару советских истребителей, выскочивших из низких облаков наперерез противнику.
Всё затихло буквально через несколько минут. Воздушного боя не случилось. Фашисты, изрядно потрепавшие колонну, при виде наших самолётов тут же ушли в сторону берега. Уцелевшие машины продолжали путь. И только тут Сима заметила, что грузовик встал. В воздухе повисла леденящая душу тишина, лишь вдалеке слышался глухой рокот моторов уходящей колонны.
– Баста, приехали, – заорал шофёр, вылезая из кабины, – радиатор осколком пробило, не можем дальше ехать. Все пешком вперёд по льду. Там через пять километров пункт обогрева и зенитная батарея. Дождётесь помощи. А я назад в Осиновец за техничкой.
Люди медленно вылезали из кузова, как будто не желая расставаться с последним хрупким убежищем, ещё недавно дававшим надежду на спасение. Сима помогла детям выпрыгнуть из кузова на лёд, и они двинулись вперёд. С первых же шагов наиболее сильные люди вырвались вперёд, а ослабевшие плелись в хвосте. Некоторые и вовсе остались возле грузовика, не имея сил продолжить путь пешком. Вереница путников растянулась и через несколько минут Сима уже едва могла различить сквозь начинавшуюся метель фигуру высокого старика, уверенно шагавшего впереди. Оглянувшись, она увидела за собой лишь чёрную точку грузовика, исчезающую в хлопьях белого снега. Видимо, шедшие позади, не решились продолжить путь и вернулись к машине. Сима оказалась последней.
Стараясь ориентироваться на чёрную спину старика впереди и корявые вешки, выставленные справа от ледовой дороги, Сима прибавила шагу. Она подхватила Таню на руки, и всё время поглядывала на Юрку, который шагал рядом и морщился от летящего в лицо снега.
– Мама, смотри что это? – спросил Юра, указывая на темневшую слева от дороги полосу.
– Не знаю. Может полынья. Хотя откуда в мороз полынья?
Когда они подошли ближе, Сима увидела чернеющую перед ними воду. Это действительно была полынья, пробитая взрывом недавно сброшенной на колонну грузовиков бомбы. В чёрной воде плавали какие-то чемоданы, кирзовый сапог и женская перчатка. Видимо, в эту пробоину угодил с ходу один из грузовиков. Сима невольно остановилась. Какая-то страшная сила сковала её волю и заставляла смотреть в эту чёрную шевелящуюся бездну. Среди плавающих на поверхности воды вещей Сима увидела плюшевого зайца с одним глазом. Она закрыла рукавицей Юркино лицо.
– Не смотри Юрочка. Не надо. Там уже нет людей, они ушли.
Вдруг у края полыньи что-то зашевелилось.
– Тётя Сима, помогите, зайчик тонет, – послышался знакомый детский голос.
На краю полыньи сидел Борька, пытавшийся палкой достать из воды несчастного зайца.
– Боря, иди скорее ко мне, – Сима поставила на ноги Таню и протянула руку к мальчишке, балансировавшему на самом краю льда в тщетной попытке спасти зайца.
– Тётя Сима, зайцу там холодно, он заболеет, – упрямился Борька.
Серафима сделала шаг вперёд и ухватила Борьку за воротник, но каблук её модных сапожек поехал в сторону, и она упала на кромку льда, оказавшись по колено в ледяной воде. Кое-как ей удалось оттолкнуть Борьку от края и выбраться на твёрдую поверхность. Борька смотрел на неё, не мигая, большими испуганными глазами.
– А где мама? – спросил он, когда Сима поднялась на ноги.
– Ты помнишь, что произошло Боря?
– Грузовик затормозил и наклонился вперёд, а мама взяла и бросила меня вон в тот сугроб. Я слышал, как все закричали, а потом я вылез из сугроба, и никого нет вокруг.
– Наверное, они уехали вперёд, Боренька, нам нужно срочно догонять их. У меня мокрые ноги и теперь мне нельзя стоять на месте. Ты можешь сам идти? Пойдём скорее.
Сима накинула на плечи вещмешок, подхватила на руки Таню и они зашагали по еле различимой в снегу колее. Больше всего Сима боялась потерять из виду вешки по правой стороне дороги. Метель усиливалась, и если раньше, проходя мимо вешки Серафима, сразу видела следующую, то теперь на какое-то время приходилось погружаться в белую мглу, в надежде, что следующая вешка вот-вот появится из холодной пустоты, в которой сливались небо и заснеженный лёд. Это ожидание было самым страшным испытанием. Ведь если через минуту новой вешки не будет – это конец. Значит, сбились с пути и неизвестно, в какую сторону теперь двигаться. Колеи уже нет, лишь позёмка, которая метёт то слева, то навстречу, затихая на какие-то мгновения и налетая затем вновь с ещё большей силой.
Сима перестала чувствовать время, не понимала, какое расстояние они уже преодолели. Она лишь прислушивалась к своим ногам, боясь поймать себя на мысли, что она их уже не чувствует. Иногда она останавливалась и ощупывала руками лодыжки, убеждаясь, что они ещё не потеряли чувствительность. Пункта обогрева и зенитной батареи впереди так и не было.
Внезапно сквозь снежные вихри проглянул бледно-жёлтый диск солнца. На несколько секунд ослаб ветер, и Серафима увидела впереди себя целых три вешки по правую руку. Одна из них была ещё далеко, а две других, казалось, были воткнуты почти рядом. Прибавив шаг, Сима вскоре подошла ближе. Одна из вешек, стоявших рядом, была значительно толще другой и медленно, прямо на глазах завалилась в снег. Подойдя ближе, Серафима увидела высокого старика, шедшего когда-то впереди. Он лежал на спине рядом с вешкой, лицом к небу. Его глаза были открыты и неподвижны. Старик уже не дышал, и снег постепенно заметал его окаменелое лицо.
Сима одёрнула за рукав остановившегося было Юрку, и они продолжили путь. Позиции зенитчиков по-прежнему не было видно. Метель то слегка утихала, показывая на мгновение кусочек светлого неба, то мела с новой силой, заставляя зажмуривать глаза от мелкого колючего снега. Борька постепенно начал отставать и, чтобы его подбодрить, Серафима начала мечтать вслух о том, как они выберутся на противоположный берег Ладоги, где стоят деревни, в которых наши, и там им дадут горячего хлеба. Там они согреются у печи и потом поедут на поезде в тёплые края, где нет войны.
Вряд ли Борька отчётливо слышал Симу из-за ветра, но её голос прибавлял ему сил, и он продолжал идти.
– Должны же куда-то привести эти проклятые вешки, – произнесла Сима в отчаянье, когда почувствовала, что силы оставляют её. Она остановилась. Борька сел на снег.
На вокзале говорили, что ледовую трассу несколько раз за зиму меняли, прокладывая то севернее, то южнее, в зависимости от ледовой обстановки.
– Быть может, мы идем не той дорогой? Зачем я пошла за этим высоким стариком, ориентируясь на его спину? Наверное, мы идем старой трассой и уже миновали пункт обогрева. Проклятый старик. Господи, что делать? Назад нельзя. Должна же куда-то привезти эта колея. – Борис! А ну-ка вставай! Нам надо идти. Мы не можем отдыхать, потому что скоро стемнеет, и мы точно тогда заблудимся. Вставай же Боря, я прошу тебя!
Борька молча сидел на снегу и не шевелился. Юрка попробовал поднять Бориса за руку, но тот как безжизненный ком повис на Юркиной руке.
– Господи! Не оставь нас здесь умирать. Дай хотя бы сначала добраться до людей, – взмолилась Серафима и свободной рукой подхватила Борьку на руки. Идти с двумя детьми на руках получалось значительно медленнее, и вскоре выбившись из сил, Серафима упала в снег. Падая, она постаралась завалиться на спину, чтобы не придавить детей. Все трое уселись на снег возле Симы, а она смотрела в серое небо и снежинки засыпали её лицо. Она слышала, как Юрка что-то говорит ей и вытирает рукавицей слёзы с лица плачущей Тани. Она слышала этот плачь, но пошевелиться уже не было сил.
Сознание на какое-то время покинуло Серафиму и вернулось к ней, лишь, когда она почувствовала, как дрожит лёд под её телом. Необычно громкий шум моторов стремительно приближался откуда-то сзади. Сима подняла голову и увидела несущийся прямо на них танк без башни. В каком-то неосознанном порыве она оттолкнула детей в сторону и сама перекатилась на метр правее, инстинктивно стараясь спастись от грохочущих гусениц. Мимо промчался Т-34, тянувший за собой на тросе салазки, где стволом назад, размещалась снятая с него же башня. Вслед за первым танком показался второй, затем третий, все они везли собственные башни на прицепленных сзади санях.
Сима вспомнила, что таким образом переправляли на фронт новые танки с Кировского завода. Перекладывая башню на сани, танкисты уменьшали нагрузку на лёд, снижая риск провалиться и потерять такую нужную фронту машину. Шум от движения танковой колонны вернул Серафиме способность мыслить и как будто вырвал из белого плена метели. Ведь если танки прошли в ту сторону, значит, мы двигались правильно. Нужно идти туда же. Быть может, осталось совсем недалеко. Сима увидела перед собой красное заплаканное лицо Тани с замёрзшими на ресницах слезинками.
– Мама, не надо умирать, – повторяла Таня и трясла Симу за воротник.
– Правильно, не надо умирать, – прошептала Сима и с огромным усилием стала подниматься. Теперь было очевидно, что ступней она не чувствует, но это было уже неважно. Она поднялась, взвалив на себя Таню и Борьку. Первый же шаг отозвался нестерпимой болью. Юрка поднял вещмешок и понёс его. Они медленно начали двигаться туда, где скрылись в метели танки.
Ближе к вечеру снегопад начал утихать, и видимость улучшилась. Серафима боялась, что они не выберутся к людям до темноты. Тогда верная смерть. Ей то и дело казалось, что на горизонте видна чёрная полоска леса, но каждый раз эта тёмная полоса растворялась в белизне снега. Внезапно за спиной Серафимы заржала лошадь. От испуга Сима присела, выпустив из рук детей. Оглянувшись, она увидела, как кобыла шарахнулась в сторону, и чуть было не перевернула сани вместе с возницей, который матерно выругался и остановил лошадь.
– Мать вашу, кто здесь ещё? – спросил пожилой мужик в телогрейке, вылезая из саней и затаскивая обратно выпавшую рыбацкую сеть.
Сима обессилив, упала на четвереньки и поползла в сторону саней. Ушанка слетела с её головы, и волосы развевались на ледяном ветру. За ней гуськом, еле переставляя ноги, двигались заиндевевшие дети.
– Ого, барышня с «детями»! – произнёс мужик и начал затаскивать всех в сани.
Родной берег
В посёлке Кобона Серафиму положили в госпиталь для эвакуированных. В огромном плохо освещённом бараке лежали старики, женщины, дети с истощением и обмороженные. Все те, кого перевозить дальше было невозможно. Кроватей на всех не хватало, и многие лежали на дощатом полу, подстелив сено, которого предоставлялось вдоволь. Симе несказанно повезло. Ей дали кровать, а дети расположились рядом на охапке сена. Но главное, по эвакуационному удостоверению давали горячий суп и ржаные сухари. Такого изобилия в рационе блокадников не было почти год. Единственное, что вызывало тревогу, были ноги.
В первый же день, приставленный к госпиталю военный хирург, был вынужден распороть вдоль и поперёк Симины сапожки, отдирая их части вместе с кожей обмороженных ног. Он долго рассматривал результат своей работы и пришёл к выводу, что с ампутацией ступней можно обождать, но дважды в день проверял ноги Серафимы, озабоченно покачивая головой.
Под утро в бараке становилось невыносимо холодно и все, кто мог говорить, выпуская изо рта пар, костерили нерадивого истопника, который был обязан с самого утра растапливать печи.
– Чёртов инвалид. Где его носит собаку. Окоченеешь тут, пока его дождёшься, – доносилось со всех углов.
Через некоторое время Сима услышала, как по деревянному полу барака раздаётся медленно приближающийся стук. Как будто что-то твёрдое волочили по доскам, периодически ударяя и обстукивая об пол.
– Ну, наконец-то. Ползёт чёрт языкастый. Небось, всё утро с кухарками лясы точил, – разразилась ругательствами старуха, лежавшая рядом с Симой.
В проходе показался человек в ватной телогрейке без ног. Он полз по полу, волоча за собой на верёвке вязанку дров. Добравшись до печи, сделанной из стальной бочки, он приоткрыл заслонку и начал раздувать вчерашние угли.
– Где тебя чёрт носит! – обрушилась на него Симина соседка, – весь барак выморозил.
– Ой, бабуля, тебе ли милая печалиться? Тут всяко теплее, чем в гробу, где тебя давно уж заждались.
Безногий начал запихивать в печь дрова, которые тут же с треском разгорелись от вчерашних углей. Бабка осыпала улыбающегося инвалида отборными ругательствами. Истопник мельком кинул взгляд на сидевшего на сене Юрку, затем обернулся ещё раз и посмотрел на Таню. Потом он подполз ближе и пошатал Симину кровать за ножку.
– Эй, девка покажись, – весело выпалил истопник.
– Вот бабник, креста на тебе нет. Уж ног лишился, а всё туда же, – запричитала старуха.
– А нам мужикам бабуля в этом деле ноги не главное, – рассмеялся истопник.
Серафима приподнялась на локте и посмотрела на истопника. Его живые хулиганистые чёрные глаза прищурились в лукавой улыбке.
– Так и знал. Серафима! Что не узнала Петьку Кареглазова?
Узнать его действительно было непросто. Постаревшее лицо в морщинах, покрытое чёрной щетиной и многодневной копотью от печей. Лишь живые глаза, да непотопляемый оптимизм вечного балагура, выдавали прежнего Ленинградского хулигана Петьку.
– Да как же ты здесь оказался Петя?
– Так же как и ты мать. Война, – улыбнулся Пётр.
– А про Лёшку знаешь чего? – с надеждой и мольбой в голосе спросила Сима, в глазах которой уже всё поплыло от слёз.
– Нет его. Чего там знать-то, Кареглазов достал из кармана махру, и, скрутив из обрывка «Ленинградской Правды» папиросу, прикурил от головешки в печи. – Весь батальон добровольческий на голову полёг под Лугой. Двадцать семь танков немецких пожгли. Не пропустили немца к городу. Правда, потом всё равно приказ был отступить. Но с наскока у немца уже не получилось. Всё-таки дали наши рабочие немцу по зубам под Лугой.
Петька, дымя едкой махоркой, рассказывал подробности боёв, но, Сима уже ничего не слушала. Упав лицом на мокрую от слёз подушку, она закрылась с головой одеялом и с трудом сдерживала рвавшийся из груди стон.
Когда в бараке немного потеплело, в длинном проходе показалась фигура доктора. Он неспешно осматривал каждого, задавая вопросы и делая записи в толстой тетради с бурой кожаной обложкой. Когда очередь дошла до Серафимы, врач с нескрываемым удовольствием осмотрел её заживающие ноги.
– Так-так, вот и замечательно. И никаких ампутаций. А что мы девушка такие недовольные?
Серафиме не хотелось отвечать, и она отвернулась в сторону, хотя чувствовала, что доктор хороший человек и надо его благодарить. Душа её никак не могла разделять весёлость доктора. Разум понимал, что нужно радоваться выздоровлению ног, спасению, тарелке супа и сухарям, но душа наотрез отказывалась испытывать радостные чувства. Ведь убили Лёшку. Не просто убили, а превратили в непонятную изуродованную субстанцию, которую теперь невозможно даже найти и похоронить. От любимого и дорогого человека не осталось ни могилы, ни письма, ни вещей.
– Доктор, а нельзя ли мне забрать кусочки кожи от сапожек, что вы срезали с моих обмороженных ног? – спросила Сима, когда доктор уже перешёл к следующей больной.
– Ну, ты милая даёшь! Где же я тебе их теперь возьму? Да и зачем они тебе? Из этих лоскутов и кисет не сшить.
Серафима отвернулась и больше ни о чём не спрашивала. Она чувствовала, что теперь этот мир стал другим. Он стал пустым и чужим, потому что в нём не было Алексея, не было защиты, опоры, тепла и любви. Мир холодный и злой. В нём идёт война, голод, холод и разруха. Он состоит из одних лишь страданий, от которых нужно по возможности постараться уберечь Танечку и Юру. Значит, надо выжить всему назло. Иначе гибель Алексея и тысяч добровольцев будет напрасной. Надо выжить.
Сима почувствовала запах махорки и увидела серые изгибы табачного дыма, обволакивавшего деревянные стойки поддерживавшие крышу барака. У печи, завалившись набок, лежал Кареглазов и дымил самокруткой. Было странно видеть половину человека, лежащую на боку с папиросой в зубах. Но это был живой человек. Он слышал разговор Симы с доктором и теперь думал о чём-то своём, всё больше и больше погружаясь в едкий дым потрескивающей при затяжках папиросы.
Утопыш
Обычным делом в бараке были проверки документов у всех эвакуированных. Они сопровождались подробными расспросами о предыдущей деятельности, родственниках, специальности и образовании. Одни и те же вопросы повторялись изо дня в день, и Серафима привыкла к этим незатейливым процедурам.
Коренастый майор с круглым гладковыбритым лицом, широко расставив ноги в чёрных сапогах, внимательно рассматривал эвакуационное удостоверение Серафимы. Рядом с ним капитан в круглых очках, говорящих о сильной близорукости, раскрыл журнал и вынул из кармана карандаш, готовясь записывать.
– Школьникова Серафима Ильинична, 1913 года рождения? – строго спросил майор, глядя на Симу, лежащую перед ним на кровати.
– Я самая.
– Сын Юрий, дочь Татьяна?
– Да.
– Пиши Денисенко, – гражданка Школьникова и двое детей, – майор внимательно оглядел ребятишек, – но я вижу здесь троих. Чей третий ребёнок?
– Понимаете, это сын нашей соседки по квартире. Я уже объясняла вашему товарищу. Они ехали с нами в одной колонне, и малыш потерялся. Нельзя ли ему остаться со мной, пока не найдётся его мать? – слегка слукавила Сима.
– Данные ребёнка знаете?
– Конечно. Саватеев Борис Александрович, 1938 года рождения, кажется, пятого марта.
– Проверим. Если не подтвердится, оформим как неизвестного. С вами оставить не сможем. Завтра закончатся поисковые работы на трассе, если мать не найдётся, определим в детдом, – сухо ответил майор.
– Саватеев? – переспросил капитан Денисенко, внимательно рассматривая Борьку поверх круглых очков, – отчество Александрович, говорите?
– Да. Точно Александрович.
– А батя у этого мальца где находится, не знаете?
– Служил до войны на Дальнем Востоке. Теперь, наверное, на фронте. Он офицер танковых войск, кажется.
– Товарищ майор! – вскочил на ноги Денисенко, который присел было, рассматривая Борьку, – а не сын ли это подполковника Саватеева? Героя Халхин-Гола?
– Какого такого героя? Первый раз слышу эту фамилию, – равнодушно возразил майор.
– Понимаете, товарищ майор, я в тридцать девятом году на Дальнем Востоке проходил службу. При Халхин-Голе получил ранение. Так вот лежал я в госпитале с этим подполковником. О нём тогда ещё все газеты писали. Представлен был к ордену Ленина и медали героя этот Саватеев, за разгром противника, численно превышающего в несколько раз наши части. В газете «Правда» писали же. Не помните товарищ майор?
– Нет. Не помню. Отправим запрос в штаб фронта. Проверим.
– Вы не волнуйтесь гражданка Школьникова, ели отец найдётся, мы обязательно сообщим, – не унимался капитан, обрадованный своим случайным открытием.
Спустя пару недель Серафима уже начала немного ходить по бараку в подаренных доктором худых валенках, подшитых старым голенищем от кирзового сапога. Раз в день, по рекомендации врача она выходила на крыльцо барака глотнуть свежего морозного воздуха. В один из таких выходов она увидела стройного офицера, бежавшего по направлению к их бараку. Лицо военного ещё издалека показалось Симе знакомым. Когда тот подошёл ближе, то Серафима по квадратному подбородку и русым волосам без сомнений узнала бывшего соседа по коммуналке Саватеева.
– Симка! Вот так встреча! – заорал Саватеев, подымаясь на крыльцо барака. Они обнялись.
– Какой ты Саша стал важный, с орденом! Виски-то седые! А глаза совсем не изменились. Сколько мы не виделись? Года три? Как хорошо, что ты нашёлся! – обрадовалась Сима.
– Мне сообщили, что Борька мой здесь. А я как раз только что на Ленинградский фронт переведён. Вот и дали день отпуску. А что с Зиной? Она жива?
Светло-серые глаза Саватеева смотрели с грустью и тревогой. Казалось, он заранее не ждал ни чего хорошего от возможных новостей о Зине, но взгляд его оставался добрым, заведомо прощающим все возможные грехи. Его мужественное, слегка угловатое широкое лицо сохранило оттенок детской непосредственности и чистоты.
Они присели на крыльцо, и Серафима рассказала Саватееву всё, что происходило в его отсутствие. Сима не задумывалась о том, что он может предпринять, но ей хотелось, чтобы он знал всю правду и сам решил, как распорядиться в сложившейся ситуации.
– Я хочу увидеть Борьку, – произнёс Саватеев после длительного молчания, вызванного нелёгким рассказом.
Когда они вошли в барак, Борька и Таня спали на Симиной койке. Юрка с любопытством слушал байки Кареглазова, сидя вместе с ним на полу у железной печки.
– Ах вот ты уже какой, – с восхищением произнёс Саватеев, у которого при виде сына оживилось окаменевшее после Симиного рассказа лицо, – значит, в полынье чуть не утонул. Ну, здравствуй, Утопыш.
Подполковник поднял на руки спящего Борьку и крепко прижал к своей широкой груди.
Подарок
На следующий день Саватеев принёс Симе новенькое эвакуационное удостоверение, где Борька уже значился в списке четвёртым, как Саватеев Борис Александрович. В графе степень родства было аккуратно выведено чернилами слово «племянник». Сима удивлённо подняла глаза на Александра.
– Два часа с этими баранами ругался, уже собирался товарищу Ворошилову звонить, – Саватеев печально посмотрел на Симу, – так что теперь решай сама. Тебе, конечно, лишний рот в эвакуации ни к чему. Сдашь Борьку в детдом, винить не буду. Но, по крайней мере, его теперь всегда найти можно будет.
– Да как же это в детдом Саша? Разве я могу?
– Подумай, как следует, мать. Крепко подумай. И ещё вот я тебе что скажу. Ты на своего Алексея похоронку получила?
– Нет.
– А откуда о его гибели знаешь? Сослуживец сказал? А тот сослуживец его погибшим видел?
– Вроде как не видел. Сказал, все погибли.
– Так вот, запомни Сима. Жив твой Лёха. Заруби себе на носу, жив. У меня сестра на своего мужа похоронку получила, а он, спустя три месяца из госпиталя в отпуск к ней приехал. На войне чего только не бывает. До последнего надо надеяться и ждать. Поняла? Ты жена фронтовика. Не имей дурной привычки раскисать раньше времени.
– Хорошо Саша. Я буду надеяться.
– А если и вправду так станется, что Алексей не вернётся, тогда я тебя замуж возьму. Меня немцу не одолеть, я заговорённый! – Саватеев улыбнулся и потрепал Симу по плечу.
– Дурачок ты, Сашка. Хоть и подполковник, а всё-таки дурачок, – Сима улыбнулась в ответ и почувствовала, что ей необыкновенно тепло и спокойно рядом с этим простодушным широкоплечим танкистом. Захотелось прижаться к его груди щекой и не отпускать туда, где убивают даже и заговорённых.
– На Иване дураке Русь матушка стоит, – отшутился Саватеев. Он вынул из планшета трофейную немецкую плитку шоколада и протянул Симе, – на вот, подкрепись.
Серафима смотрела вслед уходящему танкисту и почему-то ясно почувствовала, что больше никогда не увидит этого славного парня. Он уходил широким размеренным шагом. Спина его в овчинном полушубке чуть раскачивалась, но держалась прямо и уверенно. В его твёрдой, неспешной походке было что-то богатырское и в тоже время трагическое. Фигура Саватеева становилась всё меньше и меньше, как будто плавно растворяясь в сером ладожском тумане. Симе хотелось что-то крикнуть ему вслед, но язык скомкался, и грудь выдала лишь глухой стон.
На следующий день коренастый майор особого отдела и капитан Денисенко повторяли свой обычный допрос.
Увидев новое эвакуационное удостоверение, майор усмехнулся.
– Сосед значит, по квартире был. Герой Халхин-Гола. У мальчишки мать пропала, а он теперь стал племянник. Так-так, – майор поглаживал ладонью лысеющую голову, его маленькие острые глазки забегали из стороны в сторону, – подозрительная вы личность Серафима Ильинична. Пожалуй, отправить вас, как было изначально предписано, на оборонный завод в Свердловск я не позволю. Там куётся победа и кадры нужны проверенные. А у вас тут то ли любовник, то ли, чего хуже, шпион в друзьях.
– Кто шпион? – изумлённо вскрикнула Сима.
– Отставить разговоры гражданка! Родственники в других городах имеются?
– В Московской области мать мужа в деревне Серебряные Пруды. Сестра мужа Клавдия там же. А сама я сирота. Моя мама умерла во время голода ещё в Петрограде. Нигде больше родственников не имею.
– Вот тут не врёшь, всё совпадает. Значит, туда и распределим. Там, конечно, не сахар. Рабочих карточек не дают. Но, как-нибудь устроишься. Пиши Денисенко, гражданку Школьникову С.И. в Рязанскую область леспромхоз «Знамя Труда» село Большое Коровино. Это как раз где-то там.
– Как в Рязанскую? Серебряные Пруды в Московской, Зарайский район!
– Да не боись, там всего километров тридцать, пешком дойдёшь. От немца район уже освободили, так что надо леспромхоз поднимать.
Когда майор особого отдела скрылся в глубине барака, на соседней койке оживилась старуха, так не любившая истопника Кареглазова.
– Хана тебе девка, – заявила она уверенно, – на селе сейчас голод. Там не только с детьми, но и самой-то не выжить.
– Что же мне делать? – растерянно спросила Серафима.
– Почём я знаю? Меньше надо было танкисту глазки строить. Особый отдел-то у нас всё видит. Он у нас вместо Господа Бога будет. Так что конец тебе девка, голодная смерть.
– Мама, что значит голодная смерть? Мы поедем обратно в Ленинград? – спросил Юра, сидевший рядом.
– Нет, Юрочка. Мы поедем к бабушке Насте в деревню. Помнишь бабушку? А тётю Клаву помнишь, которая тебя на велосипеде катала?
– Помню. Тётя Клава работает почтальоном и у неё большой чёрный велосипед.
Наутро Серафима закинула на спину вещмешок с нехитрыми пожитками и, собрав детей, присела на дорожку. Старуха на соседней койке лежала, накрывшись с головой одеялом, и не шевелилась. Как хорошо, что она прикидывается спящей, – подумала Сима, не придётся прощаться с этой злыдней.
В глубине барака послышался стук по дощатому полу. В проходе между коек показался Кареглазов, волочивший за собой вязанку дров. Добравшись до печи, Пётр прижался к ней спиной и закурил самокрутку. Клубы едкого дыма тут же потянулись к потолку.
– Серафима, – начал Кареглазов необычно серьёзным тоном, – война дело такое, может, уж и не свидимся.
– Обязательно свидимся Петя. Кончится война, вернёмся в Ленинград и свидимся.
– Не знаю Симка, так ли, не так, а той мирной жизни уже никогда не будет. После победы, конечно, заживём здорово. Но жизнь будет уже не та. Без тех, кто поляжет на фронтах, она будет уже другая, понимаешь? – ещё никогда Сима не видела балагура Кареглазова таким серьёзным и рассудительным. – Пойми Серафима, для меня и таких, как я калек, той прежней жизни тоже уже не будет.
– Ты Петя сегодня не в себе. Живы будем – не помрём. Главное — немца поскорее разбить. А после войны знаешь, как заживём? Хлеба будет вдоволь и фонтаны в парках, и музыка.
– Молодец, ты Симка. Правильно всё говоришь. Только музыка эта будет уже не для меня. Да что там говорить. Я вот тут тебе подарок смастерил. На память о той нашей довоенной жизни.
Кареглазов достал из кармана маленький тёмно-бурый кисет из тонкой кожи с шёлковым шнурком и протянул Серафиме.
– Что это Петя? Я же не курю.
– От сапожек твоих кожа. Ели отыскал. Только на кисет лоскутов и хватило. Курить-то тебе необязательно, а вот память об Алексее, хоть какая будет. А то, небось, и фотокарточки-то не осталось.
– Петенька, какой же ты молодец. Спасибо тебе, – Сима присела на пол рядом с Петром и поцеловала его в лоб, – у меня и правда ни одной карточки Лёшкиной нет. Был альбом, да пропал ещё в Ленинграде.
– Вот видишь. А тут с тобой теперь подарок его. Да и мой немного, – Петька как-то виновато улыбнулся.
– Спасибо тебе за всё Петя, – Серафима обняла Петра и ещё раз крепко поцеловала в закопчённый лоб.
– А что-то твоя соседушка меня сегодня не материт? Захворала, что ли? – спросил Петька.
Серафима поднялась с пола и подошла к соседней койке. Бледная худая нога, торчавшая из-под одеяла, безжизненно свисала вниз. Сима откинула одеяло. На неё смотрели остекленевшие мёртвые глаза старухи. Правая рука была прижата к груди и сжимала в сухом кулачке нательный крестик.
– Юрка, сбегай, позови санитаров, – скомандовал Пётр.
Серафиме вдруг стало нестерпимо жаль эту несчастную одинокую старую женщину, не вынесшую длительного голода и лишений.
Председатель леспромхоза
Опять прокуренный вагон с разбитыми стёклами качал Серафиму с детьми из стороны в сторону, скрежетал на стрелках и часами простаивал на тёмных полустанках. Что можно делать в леспромхозе «Знамя труда» с тремя детьми? Где это, недалеко от Серебряных Прудов? Где мы будем жить? Вся эта неизвестность пугала и тревожила. Одна надежда застать в живых свекровь Анастасию Петровну или золовку Клавдию.
В Серебряных Прудах паровоз дал три коротких гудка. Сима еле успела вытащить детей на скользкий перрон, как состав медленно начал движение. Память медленно возвращала Симе картины из далёкого прошлого. Вот там, за мостом через речку Осётр дорога на Растрехаевку, она же Октябрьская улица. Там была изба Лёшкиных родителей и деревянная школа-семилетка.
Сима с трудом шагала по снегу ещё не зажившими до конца ногами и мысленно благодарила доктора за свои ноги и подаренные старые валенки.
Изба Школьниковых на своём привычном месте возле школы. Только вот окна её теперь заколочены грубыми кривыми досками, но из трубы тянется еле заметный сладковатый дымок.
Войдя в избу, Серафима увидела совершенно незнакомую женщину. Хозяйка что-то грела в печи и явно не ждала гостей.
– Здравствуйте. Здесь Анастасия Петровна раньше жила. Как мне её найти?
– А по што тебе Петровна? Нет её больше. Третьего дня преставилась. А ты кто такая будешь?
– Невестка я её, из Ленинграда. Эвакуировали нас.
– Ну и иди себе лесом, невестка. Еды у меня для тебя нет, а избу сама себе ищи. Тут свободных полно, – зло ответила женщина.
– Я уйду. Мне бы погреться чуток, да узнать, как отсюда в леспромхоз «Знамя труда» пройти.
– Как пройти я тебе расскажу. А если дашь чего, так и ещё на судьбу погадаю, – оживилась тётка, – только ты имей в виду, Анастасия померла, а я по решению сельсовета в этой избе. Так что ты не претендуй тут.
– Да я не претендую тётенька. А может, вы, что про Клавдию Ивановну Школьникову знаете? Это золовка моя. На почте здесь работала.
– А почтальонша? Так она в третьей избе от моста живёт. Только ты, скорее её на станции найдёшь. Клавка теперь стрелочницей работает на узловой. Там рабочая карточка на хлеб, а у ней же двое детишек перед войной народилось. Кормить надо. Вот и пошла в стрелочницы.
– Спасибо вам гражданочка, можно у вашей печи обогреться немного детишкам?
– Ни какая я тебе не гражданочка. Коль замёрзла – погрейся. Но губу сильно не раскатывай. А лучше, хочешь, погадаю я тебе? Дашь чего? Точно всю судьбу наперёд выложу. По руке, без всяких карт.
– Да что ж я вам дам? У меня сухарей осталось только на сегодня. Мне предписано в леспромхоз к завтрашнему дню прибыть.
– Ну, давай один сухарик и рассказывай, откуда ты такая есть, да как сюда попала.
Сима протянула сухарь и поведала обо всей тяжести эвакуации, распределении в лесхоз и родственных связях с жителями этих мест.
– Так, когда ты говоришь, тебя мужик на лошади подобрал полумёртвую на льду?
– Вроде как пятнадцатого января было, – ответила Сима.
– Серафимой, значит, зовут? – Переспросила хозяйка.
– Так и есть Сима.
– Повезло тебе девка. Знак Божий. Спаслась ты в день святого Серафима. Недаром это. Знать над тобой Ангел есть. А про мужа не печалься. Вернётся, жив и невредим. К первому августа жди. Опять же в Серафимов день. Вот увидишь. Помяни моё слово. Я задаром не говорю, – заключила женщина, посасывая подаренный Симой сухарь.
Согревшись у печи, Серафима продолжила путь в леспромхоз. По дороге она разыскала избу Клавдии почтальонши. Там в остывшем, не протопленном доме две дряхлые старухи тихо молились возле закрытого гроба, стоявшего на двух табуретках по центру комнаты.
С большой русой печи с тревогой следили за происходящим две пары детских глазёнок.
– Мне бы Клавдию Ивановну увидеть, – обратилась к присутствующим Серафима.
– Да вот поспела. Заходи девица, – отозвалась одна из старух.
– Покинула нас Клавдия, чистая душа. Не мучилась. Уснула на стрелке от усталости и упала на рельсы. Вот и располосовало паровозом надвое. Гроб не открываем.
Серафиме захотелось немедленно покинуть избу, но взгляд задержался на неприкаянно стоявшем у дверей чёрном велосипеде почтальонши и серых глазах девчонок двойняшек, тревожно наблюдающих с печки за происходящим.
– Молодушка, сироты пропадают, – обратилась к Симе одна из старух, – сжалься, подбери! Нам-то уж всё одно помирать, а ты может быть, вывезешь?
– Да куда же мне?
– Ну, Бог с тобой. Ступай.
Серафима замерла в дверях, не в силах сделать шаг. Осознавая в глубине души своё безумие, она смотрела на эти исхудалые детские лица и не могла сойти с места.
Спустя несколько минут Серафима тронулась в сторону леспромхоза, волоча за собой саночки с двумя молчаливыми двойняшками покойной Клавдии.
Леспромхоз «Знамя Труда» являл собой достаточно жалкое зрелище. Десятка три покосившихся чёрных срубов. Раскисшая от мартовской оттепели дорога. Две чахлых лошадёнки и один чудом уцелевший старый бык, которого не пустили на мясо только потому, что сторож Митрофан, рыжий старик с необыкновенно кривыми ногами и редкой бородёнкой, целыми днями ходил вокруг быка с заряженной берданкой, оберегая по указу покойного председателя этот «резерв партии». Сам же председатель, восьмидесятилетний Епифанов, назначенный в сорок первом после ухода на фронт всех колхозных мужиков, отдал Богу душу в конце зимы.
Теперь Митрофан оставался единственным мужиком в леспромхозе и с нетерпением ждал, когда из райцентра пришлют нового председателя. Полуголодные бабы, коих насчитывалось полтора десятка, заедали Митрофана, не признавая его авторитета, и вот-вот готовы были взбунтоваться. В наряды на заготовку леса шли неохотно, норму выдавали не всегда и вели себя неуважительно к сторожу, пытавшемуся ими командовать.
Единственным признанным авторитетом в селе оставалась бригадирша Люба. Ещё до войны она со своей бригадой, состоящей тогда из мужчин, давала пятилетку за три года, была удостоена грамоты «Передовик производства» и получила в награду патефон.
Привыкшая никогда и ни с кем не церемониться, Люба загоняла трёхэтажным матом оставшихся в леспромхозе женщин на вырубку леса. Отказ выйти в наряд из-за болезни ребёнка или упадка сил, воспринимался как саботаж.
– Не выдашь норму, лишу пайка к чёртовой матери, – орала Люба, – сдохнешь голодной смертью, марш на вырубку доходяги!
При этом Любка могла запросто перетянуть по хребтине лопатой или вожжами.
Серафима разместилась в одной из многочисленных пустых изб и начала выходить в наряды на заготовку леса. Юрка топил печь и присматривал за младшими.
Когда Симу спрашивали, где воюет её муж, она неизменно отвечала, – на Ленинградском фронте, вернётся в Серафимов день, первого августа. Бабы крутили пальцем у виска и спорили о том, когда наступит Серафимов день.
Ходили слухи, что из райцентра скоро пришлют председателя, комиссованного с передовой фронтовика. Все бабы втайне надеялись, что с его появлением, Любкин беспредел прекратится, а некоторые, что моложе, даже рассчитывали заполучить некую симпатию не старого, по всей видимости, мужчины, и облегчить, таким образом, своё существование.
Любка, конечно же, знала об этих тайных мечтаниях и периодически давала понять, что обладает монопольным правом на любовь нового председателя.
– Что стервы? Все мужичка в леспромхоз ждёте? Думаете, мужик вам будет трудодни за красивые глаза ставить? Хрен вам. Пусть только попробует какая зараза близко к нему подойти. Вы меня знаете, не спущу, – орала Любка, хлеща вожжами худую кобылу на лесосеке.
Тем не менее, когда из райцентра вернулась Степановна, посланная туда за продпайками, все бабы собрались вокруг неё слушать рассказ о новом председателе, которого та видела в райкоме.
– Ох, девки. Высоченный такой, с палочкой ходит, нога не гнётся. Одет по-военному, только без погон. Взгляд суровый, скажу я вам бабы, и голос хриплый. Курит всё время. Говорят, старый большевик.
– Ну а с лица-то как? Приятный? Нетолстый пади? Раз на передовой был, а не в штабе сидел, значит, нетолстый, – наперебой верещали бабы.
– А по мне хоть бы и толстый, – заявила бойкая Валентина, метившая до войны в невесты к младшему брату тогдашнего председателя Каплонюка.
– Слышь, Каполнючка, ты глаз свой развратный на нового председателя не клади, – тут же обрезала её Любка, – а то схватишь у меня.
– А ты что его уже купила, что ли? Председателя-то? – отозвалась Каполнючка, распуская свою длинную косу.
– Смотри у меня. Я тебя предупредила, – прошипела Любка.
В первых числах апреля по ещё не просохшей дороге сторож Митрофан привёз в леспромхоз долгожданного руководителя. Бабы построились возле избы бывшего парткома кривым неровным строем.
– Здравствуйте, товарищи! – приветствовал их высокий худой брюнет, слезая с телеги и опираясь на костыль. – Давайте знакомиться. Надеюсь, все вы понимаете сложность сегодняшнего положения в стране и на фронтах. Предприятиям Москвы и фронту нужен лес. И наша с вами задача дать этот лес для обеспечения победы над немецко-фашистскими захватчиками.
– Как поёт красавчик, – с умилением заметила Любка.
– Да ты только скажи председатель. Мы тебе не только лесу, но и всё, что захочешь, дадим, – игриво заявила Каплонючка.
Любка тут же опустила лопату на ногу сопернице и что было силы, придавила к земле. Та вскрикнула от боли и сунула Любке локтем в бок.
– Итак, давайте знакомиться, – продолжал председатель, – сам я из ленинградских рабочих, член ВКПб с тридцать четвёртого года, фронтовик, как видите, имею ранения.
– Да брось ты председатель, всё там у тебя цело, как я погляжу, – уверенно заявила Любка.
– Виновата ли я, виновата ли я, – затянула вполголоса песню Каполнючка и начала притворно улыбаться председателю.
– Отставить разговоры, – скомандовал председатель и, поправив на голове кепку, достал из кармана папиросы, – значит член ВКПб с тридцать четвёртого года, Ленинградский рабочий. Но чтоб вы окончательно во мне не сомневались, я ваш земляк. Родом из Серебряных Прудов, фамилия моя Школьников, зовут Алексей Иванович.
В этот момент председатель заметил во втором ряду Серафиму, прижавшую ладони к щекам. Её лицо было мокрым от слёз. Алексей откинул костыль в сторону и сделал три шага вперёд. Сима повисла на его плечах.
– Мать вашу девки, Серафимов день, – прошептала Каполнючка.
Конец войне
В тесном кабинете председателя райкома партии было душно. Маленькие, открытые настежь окна не справлялись с июльской жарой. Тучный председатель Антон Спиридонович Москалёв нервно ходил из угла в угол, громыхая начищенными до блеска сапогами по дощатому полу. Его широкое красное лицо выражало негодование. Руки что-то искали в карманах галифе и не находили там спасительного ответа на нелёгкий вопрос.
– Да не могу я, Алексей Иванович, не могу, слышишь? – сопротивлялся из последних сил Москалёв.
– Я тебя как коммунист коммуниста прошу, Антон Спиридонович, – настойчиво продолжал Алексей, – война закончилась, моё место на заводе, я рабочий. Подпиши мне перевод в Ленинград.
Серафима стояла рядом с мужем и крепко сжимала его руку.
– А кто мне село поднимать будет Лёша? Здесь толковых руководителей – ты, я и бурый медведь в лесу, – сопротивлялся Москалёв.
– Я тебе Антон леспромхоз из дерма вытащил. Мостов с дюжину наладил. Пилораму в Сергеевке запустил. Ты пойми, у меня детей пятеро. Два своих. Три приёмных. Им в город надо. Учиться детям необходимо. А тут одна школа на тридцать вёрст и та без крыши.
– А, что с тобой говорить, Лёшка. Бросаешь меня в самый тяжёлый момент, – махнул рукой в сердцах Москалёв.
– Мы с тобой самый тяжёлый момент Антон Спиридонович уже пережили. Вот когда немец под Москвой стоял, тогда тяжело было. А теперь-то заживём! Пойми Антон, там город мой любимый в руинах лежит. Его же тоже поднимать надо. Заводы нужны стране и рабочие грамотные. Понимаешь, грамотные. Значит, детей учить надо.
– Да я-то понимаю. А вот мне что остаётся? – вздохнул Антон, – ладно, что с тобой делать, идете оба сюда. Вот здесь распишитесь.
Алексей подошёл к столу и, макнув перо в чернильницу, вывел залихватскую размашистую подпись напротив своей фамилии в документе. Серафима слегка дрожащей от волнения рукой нарисовала напротив фамилии Школьникова маленький аккуратный серп и молот.
– Это что ещё такое? – вытаращил глаза удивлённый Москалёв, помахивая перед собой листом бумаги.
– Симка, как не стыдно? – улыбнулся Алексей, – она до войны в вечерней школе училась годок пояснил он, писать умеет, да всё норовит серп и молот поставить. Так, мол, проще. Не серчай Антон Спиридонович.
– Да. И впрямь учить надо наш рабочий класс. Может и правильно Лёша, что в Ленинград решил податься. Ну, не поминай лихом.
Они обнялись на прощанье, и Москалёв отвернулся к окну. Опираясь двумя руками о подоконник, он смотрел вдаль и напряжённо о чём-то думал. Алексей достал из нагрудного кармана маленький тёмно-бурый кисет из тонкой кожи с шёлковым шнурком и, отсыпав табака на ладонь, стал скручивать папиросу.
Эпилог
Когда Серафима с семьёй вернулась в Ленинград, их комната на Гороховой улице уже была кем-то занята. Им дали большую светлую комнату в три окна неподалёку, в переулке Пирогова. Алексей вернулся на свой завод. Серафима на фабрику. Ребят определили в школу.
Заговорённый танкист Саватеев погиб при переправе через Одер, а вот у двойняшек Люси и Вали отыскалась двоюродная тётка, которая вскоре забрала их в Серебряные Пруды. Борька так и остался в семье Школьниковых и очень сдружился с Таней. Сначала они были просто друзья, не разлей вода, но в старших классах и, в особенности на первом курсе института между ними вспыхнула первая сильная любовь. Борька учился в Технологическом институте, а Таня поступила в высшее художественное училище.
Их общей страстью была музыка. Они вместе ходили на концерты и, сэкономив на еде деньги, покупали виниловые пластинки с любимыми исполнителями. Денег, конечно же, не хватало, поэтому коллекция пластинок у них была общая. Каждую пластинку Таня помечала своей подписью и буквами «Т.А.Б.А», что означало: Татьяна Алексеевна и Борис Александрович.
Как это часто бывает, первой любви не суждено было перерасти во что-то серьёзное. Борис долго тянул с предложением и когда в середине шестидесятых он всё-таки на это отважился, сердце Тани было уже занято другим человеком. Возможно это и к лучшему.
Коллекция виниловых пластинок до сих пор жива, а вот все герои этой повести, прожив долгую и честную трудовую жизнь, уже ушли в мир иной. Я очень люблю этих людей, да и всё военное поколение в целом. Поэтому имена и фамилии в этой повести подлинные. Пусть они поживут ещё немного хотя бы в виртуальном мире.
Автор статьи: Козлов Юрий Вильямович.
.jpg)
.jpg)
