Юрий Козлов о повести Вячеслава Нескоромных «Жёсткий песок Тиит-Арыы»

Повесть Вячеслава Нескоромных по своему содержанию и позиции автора сильно напоминает произведения Александра Солженицына и рассказы Варлама Шаламова. Речь в повести идёт о преступлениях советской власти, её бессмысленной жестокости и ненависти к людям. Начинается всё с описания движения отряда карателей по Сибири. Они едут на подводах с пулемётами вдоль заснеженных берегов реки Лены в сторону Якутска. В тех краях изнурённое продразвёрсткой и террором большевиков местное население оказывает сопротивление «народной» власти. Руководит отрядом бывший уголовник, а нынче революционер и борец за народное счастье, соратник самого Сталина (Кобы) Нестор Каландаришвили. Один из бойцов этого, вскоре угодившего в засаду, устроенную подразделением белогвардейского поручика Николаева, отряда Яков Астахов чудом выживает в кровавой мясорубке, но на всю жизнь преисполняется ненавистью к поручику Николаеву, неутолимым желанием мстить всем без исключения (а таковыми в то время могли оказаться кто угодно) врагам революции. Яков идёт служить в ЧК, где, несмотря на отсутствие образования и очевидные садистские наклонности, быстро продвигается по служебной лестнице.

Автор ярко и убедительно рисует портреты «героев революции»: Каландаришвили, Сталина, Ленина, Троцкого. Описание знаменитых Тифлисских «эксов», в которых участвовали Сталин и Каландаришвили, точно изображают психологию и политические взгляды этих людей.

Повесть «Жёсткий песок Тиит-Арыы» (так называется остров в устье Лены, где в годы войны погибли десятки тысяч переселенцев из России и стран Прибалтики) устроена по принципу матрёшки. Одну сюжетную линию (про Нестора Каландаришвили, разгром отряда карателей, случайное спасение Якова Астахова) сменяет другая – (про жизнь и «подвиги» по линии НКВД Астахова, пытающегося отыскать и отомстить поручику Николаеву). Дело в том, что раненый во время разгрома отряда карателей Астахов долго пролежал без сознания на снегу, и в результате переохлаждения утратил способность к полноценной мужской жизни. Это обстоятельство ещё сильнее укрепляет его ненависть к Николаеву. Яков не останавливается перед тем, чтобы расстрелять, похожего, как ему кажется, на поручика случайного человека. Третья, пожалуй, самая интересная с художественной точки зрения, линия повести – неожиданное духовное перерождения закоренелого преступника, садиста и педофила Якова Астахова. Он знает, что у Николаева осталась прижитая от якутки дочь, помнит, что её зовут Анна. Из поначалу неясных побуждений он хочет её найти, но когда находит, поражается её ангельской красоте и кротости и начинает относиться к ней, как собственной дочери. Автор на примере Астахова показывает, что есть некий предел зла, погрузившись в который, человек теоретически (мысль Достоевского) способен раскаяться и изменить свою жизнь. Астахов спасает Анну, прячет её у своих родственников в дальней таёжной деревне, ломает служебную карьеру, оказывается под подозрением и, в конце концов, попадает в тюрьму.

Сквозная, «сшивающая» повествование, идея повести – когда эмоциональный, когда почти документальный рассказ о преступлениях советской власти. Это и карательные экспедиции против коренного населения Якутии, и сознательно организованный голод, и бесчеловечное отношение к переселенцам, ничтожная часть которых всё-таки сумела выжить в поселениях Тиит-Арыы. Яков Астахов, приехавший туда с инспекций, обнаруживает Анну и переселенца из Литвы Яниса в голодном обморочном состоянии умирающих на поляне возле кладбища, где людей хоронят без гробов, едва присыпая песком. Спасённая Астаховым Анна оказывается беременной, и Астахов делает всё, что спасти её и будущего ребёнка.

Одним словом, мы имеем дело с интересной, хотя и не вполне состоявшейся с литературной точки зрения работой. Духовное перерождение Якова Астахова передано автором как бы вскользь, без глубокой психологической мотивации. Иногда, описывая ужасы перемещения переселенцев по Сибири, их выгрузку на необитаемых берегах Лены, каторжную работу, чудовищные условия жизни, автор сбивается на бьющую по чувствам, в духе Александра Солженицына, «антилагерную» публицистику. Схематичен и образ поручика Николаева. Это некий фантом. Было неплохо художественными средствами обозначить его позицию, как убеждённого и мотивированного противника советской власти. Повесть бы от этого только выиграла. Как и от более подробной доработки «хэппи энда», когда к Анне одновременно приезжают и отсидевший срок Яков Астахов и чудом выживший отец её ребёнка Янис. Здесь чувствуется некоторая торопливость, желание автора побыстрее свести концы с концами.

Повесть Вячеслава Нескоромных можно рассматривать, как одно из литературных свидетельств преступлений прошлого. Они остались в истории, но память о них сохранилась в народе и обществе. Чего стоит приведённый автором дневник десятилетней девочки Маши Аргуновой из Чурапчинской улуса Якутии, насильно отправленной с семьей на остров Тиит-Арыы. Строчки с перечислением умерших родственников автор совершенно обоснованно сравнивает со знаменитым дневником Тани Савичевой из блокадного Ленинграда. Я бы посоветовал Вячеславу Нескоромных вернуться к тексту, доработать характеры героев, строго пройтись по языку. Материал о страшном лагере на острове Тиит-Арыы должен стать достоянием читателей.

---

Юрий Козлов: личная страница. 

Вячеслав Нескоромных. 1958 года рождения, профессор Сибирского федерального университета, доктор технических наук, заведующий кафедрой, ведущий специалист в области технологии и техники геологоразведки. Автор ряда учебников, монографий, изобретений и научных работ в области геологической разведки, лауреат Премий Главы города Красноярска и Правительства Красноярского края в области науки и образования, лауреат конкурсов на лучшую научную книгу, лауреат конкурса РИА имени Первопечатника И. Федорова, Почетный работник ВПО РФ. Родился на Алтае, на Камчатке закончил школу, учился и работал в Иркутске и Красноярске, знаком со многими местами Сибири, Дальнего Востока, Якутии. Автор художественных и публицистических работ, очерков, рассказов и книг «А путь и далек, и долог…», романов «Сны командора», «Завет Адмирала», «Алмазные грани», лауреат литературных конкурсов «Голос Севера», «Русский Гофман», «Триумф короткого сюжета», «Лебеди над челнами», «Петроглиф», «Добрых сердец» и др.

---

Вячеслав Нескоромных

ЖЕСТКИЙ ПЕСОК ТИИТ-АРЫЫ

Пролог

В Домодедово извечная суета, непрерывное людское движение, как поток молекул внутри организма. Такова особенность аэровокзала: пропускать через себя, организовывать человеческую массу, − направляющихся в десятки мест пассажиров.

Мы отправлялись с женой в Якутск и ждали посадки у заранее объявленного выхода. Сюда стекались пассажиры нашего рейса и было любопытно смотреть на тех, кого вместе с нами упакуют в аэробус и отправят через стылые разреженные пространства над землей на восток, навстречу восходу.

− Полет предстоит долгий и мы вероятно увидим рассвет в полете, − подметила жена и от чего-то поежилась.

Наша поездка была вызвана желанием совершить круиз на теплоходе по реке Лена до Тикси от Якутска. Нам показалось интересным увидеть суровый край там за Полярным кругом и побережье Ледовитого океана в тот период года, когда солнце не опускается ниже горизонта.

Пассажиры уже выстроились в длинную очередь и можно было с интересом наблюдать насколько разнообразны наши попутчики. Здесь можно было видеть коренных представителей республики – пританцовывающих тинейджеров с неизменными наушниками, с явной смартфонной зависимостью, зрелых мужчин и женщин различного возраста, малышей с мамами и озабоченных отцов семейств. Все они выглядели по-современному и сразу трудно было определить − кто летит домой, а кому предстоит провести время в поездке в качестве гостей. Были здесь и якутские жители старшего возраста в нарядах прошлого века, но непременно с атрибутами современной жизни: кто в бейсболке на седой голове с надписью «I love NY», кто в ярких кроссовках на мощной упругой подошве.

Несколько пассажиров как-то выделялись из общей массы. Я обратил внимание на группу женщин и мужчин, отличающихся и одеждой, и манерами поведения. Когда прислушался, понял, что говорят они, то ли на финском, то ли на языке народов Прибалтики.

Скоро мы прошли в самолет и на несколько часов оказались во власти воздушных потоков, пилотов и их крылатого аэробуса.

Лететь на восток преодолевая несколько часовых поясов, периодически засыпая и просыпаясь в несколько очумелом состоянии, дело утомительное, но все может преодолеть человек, и мы ступили наконец на землю далекой республики и тут же стало понятно, что это земля то северная. В завершении июля было достаточно ветрено, накрапывал дождь и того тепла, в котором мы пребывали в Москве, как небывало.

В аэропорту нас встречали и оказалось, что нас не двое, а сразу несколько человек, прибывшие именно одним рейсом, чтобы провести две неделе в круизе на одном теплоходе. Милая миниатюрная девушка-якутка с плакатиком «Круиз на т/х Михаил Светлов» собирала прибывших и скоро к нам добавились туристы с других рейсов. Среди участников круиза, несколько сторонясь от общения, были и та группа пассажиров, которых я определил, как людей из Прибалтики.

Теплоход у причала нас принял приветливо. приветствовал Туристов вышел встретить сам капитан в белом форменном кителе с сияющими золотом пуговицами и галунами на рукаве.  Эта церемония была приятна, все же в пути мы будем долго и многое зависит от команды, подумали мы, оценив личное знакомство с главным в плавании. Огляделись, оценили чистоту и ухоженность палубы теплохода и спустились в каюту. Я тут же уселся записать впечатления от первых суток нашего путешествия, рассчитывая накропать обширный текст для своего блога. Супруга, отметив, что мужик выключился из общения, тут же собралась, и ушла прогуляться, бросив в мою сторону, выходя из каюты:

− Я ушла прогуляться, все что увижу расскажу.

Теплоход качнуло, и я почувствовал, как он плавно двинулся в путь и тут же ощутил зыбь волны, − теплоход шел словно по стиральной доске, преодолевая волны стылой реки. Что река холодна, я ощутил, как только мы прибыли на пирс, − от реки потянуло прям таки могильным духом, и сразу захотелось достать курточку и непременно со свитерком и отойти от берега.

Через час Марина уже была в каюте и было заметно, что она несколько взволнована.

− Ну, что случилось? Давай рассказывай, − без предисловий я взялся расспрашивать супругу.

− Знаешь, Стас, на палубе я познакомилась с милой женщиной. Она из Иркутска и приехала посетить места, в которых случились необыкновенные и даже страшные события для ее семьи. То, что она рассказала для меня просто неизведанная «планета». Я ее попросила на ужине присесть с нами и рассказать более подробно. Тебе интересно?

− Да, наверное, − замямлил я, представив рассказ о семейных тайнах, украденном счастье и переживаниях от страдающей от недостатка внимания дамы преклонных лет.

Перед ужином мы вышли на палубу изрядно приодевшись в теплое. Теплоход скользил по реке, ветер унялся и можно было любоваться видами береговых линий, причудливыми скалами, теряющимися в дымке тумана.

За ужином, когда мы уселись за свой столик, Марина отошла и скоро вернулась с женщиной лет пятидесяти. Дама была невысокой, стройной для своих лет, европейской внешности, с некоторым налетом черт азиатки. Этот налет был столь тонок, органичен, словно талантливый художник, изобразив красавицу, решил добавить шарма и слегка поправил разрез глаз, форму головы, добавив к лицу европейской дамы чуток скуластости, а еще раз внимательно оглядев созданный образ, наложил тень на кожу лица, показывая, что и здесь есть следы ветров и палящего солнца далеких степей Азии.

− Сельма, − представила жена свою новую приятельницу, и дама мило улыбнулась.

− Очень приятно, Сельма. Какое у вас необычное имя для русской из Сибири, − искренне подивился я, отметив, что отмеченная азиатчина не очень сочетается с именем, скорее скандинавским, нордическим.

− О, моя личная история, история моей семьи настолько сложна, что можно говорить о том, что я конечно сибирячка, но кровей во мне намешано волею судьбы множество. Русской крови, кстати, во мне только четверть, если считать по маме и папе. А имя мое мне дал папа в память о своих близких, погибших именно на этой реке в далекие годы войны.

− Как же так? Войны?

− Да. Я работаю в университете, преподаю историю. Занялась исследованиями гражданской войны в Сибири и для меня открылись малоизвестные факты. Многое мне стало более понятно и о истории моей семьи. Я приехала поклониться тем, кто остался здесь навсегда, увидеть эти суровые места, могилки и помянуть людей, жизнью которых распорядились легко и бездушно, словно просыпали на землю крупу и махнув рукой не стали ее собирать – упало, и ладно, – пропало. Мое рождение на свет белый так же случай, который из-за жестких событий той поры мог и не случиться.

Вечерами, прогуливаясь с Сельмой, мы слушали ее полный волнения и горечи рассказ и каждый раз, когда теплоход останавливался на пути у селений на берегу реки, мы могли видеть с воды часовни, старые, полузаброшенные кладбища и мемориалы в память о той «просыпанной властью крупе», − людях, жизнью которых распорядились жестоко, преднамеренно обрекая на гибель.

История эта развернулась перед нами полотном вселенского размаха на просторах огромной замороженной северной территории, в которой все величественно, − и течение рек на тысячи километров, через бескрайнюю тайгу, болота и вечную мерзлоту, и подпирающий мерзлую землю с севера океан, укрытый льдами, и беды, которые могут создать люди, верша исторические процессы, и конечно война, отразившаяся на судьбах всех нас, − так или иначе.

1. Обоз среди снегов. 1922 год

Снег в эту мартовскую пору еще сиял по-зимнему, выдавая с утра свечение всех мыслимых и невероятных отблесков утреннего солнца, но воздух днем уже был полон грядущего тепла, которое, как бы парило в воздухе. Если смотреть на ставшее над горизонтом солнце, пушистые зайцы-бесята искрились цветами радуги на снежном поле и от яркости набирающего весенней мощи солнечного света рябило в глазах.

Как бы подкрепляя иллюзию о зайцах на пригорке среди кустов и правда появился ушастый, совершенно белоснежный обитатель здешних перелесков. Зверек внимательно оглядел идущий в низинке обоз, постриг ушами и отметив, чутко просканировав запахи, что лучше схорониться, сиганул в сторону, путая следы.

Вдоль поймы реки Лена строкой-гусеницей двигался обоз-эшелон по узкой натоптанной дороге среди бескрайнего холмистого снежного поля с редкими перелесками. Лошади фыркали, очищая ноздри от инея и льда, трясли головами, с проседью заиндевелых грив. В десятках саней, укрывшись овчиной, в косматых шапках сидели вооруженные люди, стояли укрытые пулеметы, чьи замороженные рыльца выглядывали из-под рогожки и предупреждали о несносно-смертельном своем характере. Позади обоза тащились и пушки, установленные также на сани. Шел обоз неспешно, голоса седоков слышались изредка: а о чем говорить, коли в пути уже второй месяц – переговорили о многом, и не раз.

Порой раздавалось деланно басовито:

− Гой, пошла, пошла! − в адрес заскучавшей лошадки и было понятно, что это сам возница задремал в тепле тулупа и отпустил поводья.

Путь боевого подразделения Красной Армии лежал в направлении Якутска: ожидали прибытия в столицу края к середине дня.

Яшка Астахов сидел на санях, укрывши ноги кошмой. Был солдат в старом тулупе поверх шинели, с большим серым с желтизной от старости воротом и смотрел назад – против направления движения, уперевшись спиной в ящик со скарбом. Перед ним маячила уже третий час дороги рябая морда коня, запряженного в санки позади Яшкиных саней. Рябой тряс головой, избавляясь от нарастающей на морде измороси и льда и его заиндевелая морда была живописна и трогательна: белые от инея ресницы хлопали словно крылья зимней бабочки, а укрытая заиндевелым мехом-инеем плоская проплешина под сбруей, широко дышащие ноздри, создавали забавное зрелище неведомого природе сказочного зверя. Рябой же, четко уловив, что под кошмой на скользящих перед ним санях лежит сено, все норовил подойти поближе и задрав мордой накидку выхватить сенца и похрустеть на ходу, труся неаккуратно сухой травой на дорогу.

Яшка был новобранцем. Его призвали под осень из деревеньки Тальцы близ Иркутска, едва ему стукнуло восемнадцать. Потолкавшись на сборном пункте и послужив месяц в учебном центре, парень научился маршировать в строю, стрелять из выданной ему трехлинейки, колоть чучело из соломы приставленным к винтовке штыком. Научили молодого солдата отрыть окопчик и занимать по приказу оборону. Других премудростей строевой военной жизни Якову не досталось за короткий срок обучения и была надежда, что они и не потребуются в дальнейшем. Все же белогвардейцев разбили накануне, белочехи убыли следом по Кругобайкальской железной дороге во Владивосток, освободив город и саму дорогу от своего небескорыстного присутствия. В Прибайкалье практически перестали стрелять и установилась прочно новая власть, всюду развесили красные флаги и лозунги на алом «Да здравствует Советская власть!».

Старая власть вспоминалась Якову по отступающему в феврале 1920 года через деревню по льду Ангары потоку солдат, беженцев и белоказаков на усталых конях. Шли и ехали на санках вдоль деревни от Иркутска в сторону Байкала многие тысячи солдат и беженцев. Шли сутки напролет и даже на другой день, отдельные группы гражданских еще проходили мимо села. Были тут и женщины, и дети, молодые люди в студенческих шинелешках, взрослые мужчины в дорогих пальто и шубах. Лица бежавших уже мало, что выражали, – столько им пришлось уже пережить.

Путь держали побитые, испуганные и смертельно усталые люди на восток, через лед Байкала в Забайкалье и далее в Китай и Монголию.

Сказывали сельские, перешептываясь между собой, что так вот идут по тайге и льдам рек уже с самой осени многие тысячи верст, а главного у них – Колчака, расстреляли в Иркутске и что на этом власть царя закончилась теперь окончательно.

Местные обсуждали события, собравшись у церкви.

– А как так, его расстреляли? А солдаты, казаки чего не вступились то? Вон их сколько! Армия!

– Сказывают ехал Колчак барином в поезде в теплом вагоне с полюбовницей и вез золота немерено. Хотел видать сбежать с золотом в Америку, да попался. Тут то его и прихлопнули. 

– Нет! Свояк рассказал, когда на базар я ездил, что утопили его в проруби у Знаменского монастыря. Да не одного, а еще народ с ним был. Так всех гурьбой и спустили в реку.

Яков наблюдал, как прошлись отступающие по улицам села, нагрянув с поборами: собирали еду, какую можно было найти по дворам, сено и овес для лошадей. Запомнилось Якову, как чертыхался отец, выглядывая за ограду, готовый и дать отпор настырным солдатам припрятанными рядом вилами, и спрятаться, если возникнет угроза жизни ему и его домочадцам. Яшку мамка все хотела спрятать в погреб, опасаясь, что заберут долговязого не по возрасту в солдаты. Но обошлось: и скотинку сберегли, попрятали, и все живы остались, откупившись от раскосого солдата в худой шинелишке и обмотках, что ввалился во двор и требовал дать еды. Мамка сунула ему пару караваев свежего хлеба и шмат сала. Потом долго еще сокрушалась маманя, поминая того солдата, − мол зря отдала сало, хватило бы голодранцу и двух увесистых булок.

Уже к вечеру, в сумерках нагрянули в деревню казаки на конях с заиндевелыми мордами, – знать шибко скакали, и зло отхлестали нагайками старосту деревни видимо в отместку, что сотрудничал с новой властью и даже агитировал идти воевать против белой гвардии. Нагайками исхлестали, − так хоть не повесили, и тут же поспешая ускакали по зимней дороге, чертыхаясь.

Скотинку, что удалось схоронить от отступающих войск белогвардейцев, правда через полгода забрали большевики, объясняя изъятие революционной необходимостью для пропитания голодающего пролетариата. Было это уже к весне и тогда выжили, согретые солнцем, поддерживаемые молодой крапивой и открывшейся рыбалкой на Ангаре и Байкале.

К рыбалке все в деревне были приспособлены и как только очищался исток Ангары ото льда, смолили и спускали на воду баркасы, лодчонки и гребли на стремнину, где играл хариус, да ленки резвились. А чуток позже уходили на Байкал, правили сети и таскали омулей на заготовку полные короба. Рыбу солили, а кадки опускали в погреб, где к зиме привычно собирались бочонки квашенной капусты, брусники и клюквы, соленого сала в туесах.

Рядышком с Астаховым сопел в обнимку с винтовкой, забравшись весь под кошму, его сотоварищ Колька Радичев. Лицо Кольки, укрытое солдатской папахой до глаз, едва виднелось и было заметно, как блаженен его утренний сон: розовые губы сложились бесформенным вареником и нет-нет расползались в улыбке.

− Вот спит, зараза, всю дорогу и ночью его не добудишься, − подумал добродушно Яшка и поправил ровнее папаху на голове приятеля.

За спиной Яшки на облучке восседал ездовой Ерема – мужик из Качуга, нанятый с конем, чтобы сопроводить боевой отряд Красной Армии в Якутск по призыву Иркутского Ревкома. Ерема, контуженный еще на войне с германцем, хотел было отсидеться от очередного призыва, но из сельского совета затребовали коня, и чтобы сохранить живность и вернуться с ним назад до наступления ледохода, Ерема сам вызвался ехать. Так было вернее, и конь сохранится, не пропадет в чужих руках, и есть гарантия, что вернутся вместе домой.

Ехать было уже и привычно, и тошно. Дорога от Иркутска по тракту до Качуга и уже по зимней дороге вдоль Лены-реки, занимала скоро два месяца и если бы не дни отдыха в придорожных поселках, то можно было сойти с ума от однообразия таежно-речного пейзажа, укрытого снегом, беспокойства и суеты дороги и бесконечного холода, от которого, как не кутайся, спрятаться не удавалось и промерзали насквозь, до нервного озноба, колотуна и стука зубами.

Из Техтюра – старинного ямщицкого села с вековой историей вышли раненько, еще в полной темноте, чтобы до окончания дня войти в столицу края. Скорое окончание долгого перехода с несколькими днями отдыха оживило отряд, заиграло настроение, чаще стали слышны шутки и смешки, − народ повеселел.  Утром, еще в сумерках вышли дружно, ожидая наконец окончания дороги, обещанной баньки с веничком. Говаривали мужики, что командир обещал и водки поставить.

Оптимизма добавляло то, что последнее время часто говорили о возможной впереди засаде. Поговаривали о том, как активизировались банды: то там, то в другом месте выбивая и вешая активистов и сельсоветчиков. Об этом сообщали в поселках и станциях, через которые проходил обоз. Но теперь в конце перехода все было тихо и показалось, что обернется дело без боевого столкновения, к которому мысленно готовился всякий член отряда по приказу воинского начальства.

На пути в ложбине подо льдом и снегом отметилась протока могучей реки Лена, что раскинулась, бесконечным заснеженным полем, справа. Протока едва выделялась на фоне снежной равнины и только деревья, тесно сбившиеся на противоположном более возвышенном берегу, да редкостные кусты вокруг, подчеркивали рельеф.

Впереди обоза метрах в трехстах от основной группы шли двое санок с вооруженными людьми. В косматых папахах и тулупах, полулежа, приготовив пулемет и винтовки, бородатые солдаты всматривались в даль и кратко переговаривались гортанно, не по-русски. Это был авангард из отчаянных черкесов боевого отряда командующего войсками Якутской области и Северного края Нестора Каландаришвили. Где этот Северный край заканчивался было не совсем ясно, и все подшучивали:

− «Нестор Александрович у нас командир всего, − «От моря и до моря».

В авангарде командовал бедовый Мезхан Бенжанов по прозвищу Лис и с ним в санках несли службу трое молодых черкесов, преданных Нестору и прослужившие с ним с того самого дня, когда наскоком захватил отряд Нестора Александровский централ. В тот рейд, удачный и почти бескровный, освободили из заключения и черкесов, и многих из отряда. Все трое попались на грабежах и отбывали уже третий год в тюрьмах и на пересылках, дважды попадались при побегах. А тут в одночасье оказались на свободе и попали в боевой интернациональный отряд анархистов Нестора. С тех пор держались за атамана, перековавшись из бандитов в красных анархистов, а теперь уже бойцов Красной Армии.

Сформированный отряд выдвигался в Якутск для укрепления большевистских сил в столице северного края и активных действий против поднявших голову контрреволюционных сил.

Разбитые под Иркутском и отошедшие по всему Прибайкалью части армии Колчака ушли в Забайкалье и были вытеснены за пределы России в Китай, в Монголию. Немногочисленные отряды, часто из местных, ушли на север, где до поры затаились, а когда начались волнения в ответ на притеснения новой власти, включились в борьбу. Повсеместно происходили акты неповиновения, боевые стычки, убийства тех, кто проводил поборы продразверстки, учрежденной большевиками. Прибытие командующего с интернациональным отрядом в центр борьбы с контрреволюцией должно было привести к укреплению большевистской власти и ее политики.

Сам Дед, как называли Нестора его сподвижники-подчиненные, занимал санки с оборудованной кибиткой, где с ним делила ложе, устланное шкурой медведя и ковром, жена витимского еврея-подрядчика, у которого умыкнули даму за сутки пребывания в городке.

Проезжая Витим, по пути из Иркутска через Качуг, Нестор отметил молодую грузинку среди прислуги трактира для заезжих путников. Такой случай Нестор не мог пропустить, – землячка среди дальних сибирских снегов была для него дорогой редкостью. Нестор отвел в сторонку молодую горбоносую особу, и легко без предисловий взялся расспрашивать, степенно по-грузински, разглядывая в упор свежее лицо и грудь, что вздымалась от волнения. Заканчивая тихое в полголоса соблазнение, перешел на русский и, продолжая «раздевать» женщину взглядом горячих глаз, позвал за собой, давая понять, что интересна ему красота землячки. Та, уже полыхала огнем, щеки разрумянились, а в глазах забегали искорки.  Намаявшись в навязанном замужестве и теперь среди кавказцев, которых в окружении Деда было достаточно, вдруг зацвела. Ощутив в себе женские ресурсы, ни слова не говоря опостылевшему супругу, вышла утром с котомкой, и не мешкая, уселась в санки к вожаку. Тот ждал женщину по уговору и, как только все устроилось, закрыл кибитку от любопытных глаз накидкой.

Софью, − Софико, как тут же назвал новую знакомую Нестор, он забрал с собой пообещав пристроить к штабу на время службы в Якутске. Иметь рядом красивую женщину и соотечественницу показалось Нестору вполне удобным и приятным делом.

Нестор, еще недавно осужденный по ряду статей «Уложения о наказаниях» Российской Империи, колоритный, в кожаном одеянии, перетянутый ремнями, атаман отряда анархистов, ныне значился коммунистом и красным командиром. Отмечен был Дед за боевые заслуги встречей в Москве с Лениным и Троцким, но не растерял еще повадок хулиганистых, и без сомнений увез даму, наобещав многое. Это для него было делом простым – сыграть новую роль, вскружить голову, наобещать горы златые.

Ярким был мужчиной Нестор Каландаришвили.

И теперь в кибитке, в тепле под мехом и мерное покачивание санок тешил самолюбие Нестор, в который раз удивляясь невероятным размерам Сибирского края и нежданно свалившейся приятности.

2. Нестор

Нестор подремывал в своем возке, рядом ютилась, уткнувшись в плечо красного командира Софико. Поначалу испуганная, неуверенная, после первых ночевок в отдельном, в выделенном командующему доме, на широкой кровати, утопая в жаркой пуховой перине и в объятиях вожака, раскрепостилась и проявила себя, как сноровистая дама способная ублажить мужчину. Смотрела Софико на Нестора с любовью и думала уже о том, как обустроит их жилье по приезду в Якутск. В постели Нестор был настойчив, долго ласкал женщину, а она, истомившись без проявления чувств рядом с постылым мужем от новизны ощущений, млела, от удовольствия в крепких мужских руках стонала, покрикивала, смеялась от щекотки пышной бородой Нестора и скоро совершенно преобразилась. Словно кошка, подобранная на улице в мороз, ластилась к новому хозяину и в глазах с обворожительной поволокою, гулял шальной огонек. На второй уже день, после первой бурной ночи забыла Софико своего мужа так быстро, как забывается оставленная второпях малозначимая безделушка из гардероба.

В возке, во время пути, Софико дремала, приникнув к Нестору, а он, всегда решительный, думающий наперед, несколько размяк и сидел тихонько, порой за день из возка выходил только по нужде. Вспоминал Нестор свою насыщенную событиями жизнь, то, как она поворачивалась теперь для него и что можно было ждать в дальнейшем.

Нестор обожал опереточные сюжеты. Чтобы так, все на надрыве чувств происходило, − вовсе не беда, что несколько фальшиво, зато красочно, зато весело и был обязательным, ну не то, чтобы обман, но иллюзия, неиссякаемая интрига. А еще танцы, музыка. К этому привила ему интерес маменька, дочь председателя уездного дворянского собрания, вынужденная терпеть брак с обычным торговцем. Что делать? Титулом сыт не будешь.

После вольницы, что сопровождала жизнь Нестора с тех пор, как его изгнали с позором из учительской семинарии в Тифлисе, наступили времена непростой службы. Тогда, еще мальчишку, отец выпорол и отдал служить в армию. Армия не пошла на пользу отпрыску и вернувшись со службы, возмужав и набравшись уверенности, Нестор по настоянию отца все же вернулся в семинарию, но очень скоро был снова изгнан за неподобающее поведение и за распространение «крамольной», надо полагать революционной литературы.

Тянуло Нестора в театр. Если бы не горячее боевое сердце, которое желало кипеть в борьбе, вышел бы из Нестора незаурядный актер. Но время и характер куют личность и не теряя своего увлечения стал Нестор революционером и разбойником. Где та грань, где заканчивался первый и начинался второй персонаж, даже он не мог определить точно.

Еще в Кутаиси, совсем молодым участвовал Нестор в постановках в качестве актера. Нравилось Нестору преображение, нравилось быть на сцене активным, громким. В это же время, как член партии эсеров Нестор принимал активное участие в партийной работе. Так между делом, то есть между спектаклями и репетициями, ходил творить особые партийные дела, а потом, наложив грим, вечером выходил на сцену.

Более всего Нестор склонялся к боевым действиям и эксам, как они это называли мудреным словом – экспроприациям, не признавая разбоем, бандитизмом и смертоубийством, то, что творилось на самом деле.

Эксы заключались в грабежах банков, ювелирных салонов и чаще всего сопровождались самым примитивным разбоем с нападением, стрельбой и убийствами охранников, банкиров. Доставалось и случайным зевакам. В такие минуты, перешагивая убитых и покалеченных случайных прохожих, совесть Нестора порой мучила.

Успокоил молодого революционера старший его знакомец из боевого отряда по кличке Коба, а в миру прозванный Иосифом Джугашвили. После дела, в котором им пришлось пострелять, Коба шагая рядом, кивнул на убитого, лежащего в луже крови прохожего с развороченным животом, сказал, как отрезал по-русски со страшным акцентом:

− Лэс рубит взалса, щэпки считат смисла нэту.

Однажды, сразу после спектакля Нестор прибыл на место очередного экса в костюме только что сыгранного им героя. В парике, с бородой, в ярком костюме Нестор привел в полный восторг своих сотоварищей, напугал охрану банка, который грабили и так совершенно сбил с толку полицию. По ходу экса Нестор успел и часть текста из спектакля проговорить перед изумленными сотрудниками банка, прохаживаясь, как на сцене и каждого рассматривая через пенсне.

Такой ход стал знаковым и частенько использовался Нестором в дальнейшем.

Как-то планировалась атака на банк, а несколько позже был назначен спектакль в театре, в постановке которого был занят Нестор. Чтобы не срывать своего участия в спектакле Нестор приехал на экс уже в костюме и гриме. А играл он престарелого чиновника, в черном сюртуке и пышными усами-бакенбардами.

Дело в банке было сделано и следовало быстро уходить, но так вышло, что боевик, которому было поручено подогнать пролетку после экса, замешкался и опоздал. Когда Нестор с товарищем выскочил из банка с мешком купюр, пролетки на месте не оказалось, Нестор не мешкая кинулся наперерез карете, в которой прекрасная дама с мужем ехали как раз в театр. Нестор предложил паре поначалу покинуть карету, но дама, нимало не тушуясь, объявила, что она в вечернем платье, спешит в театр и не собирается уступать карету какому-то старому индюку.

Что оставалось делать?

Нестор расхохотался, явив миру крепкие молодые зубы и стало понятно, что это актер, − человек, который играет чужую роль.

− Так вы актер и едете в театр? – изумилась дама.

− Да, − нашелся Нестор и тут же предложил подкинуть его с товарищем к театру.

По прибытии, не смотря на присутствие перетрусившего мужа, Нестор помог даме выйти из кареты и сопроводил до гардероба. Когда Нестор вышел на сцену, он высмотрел в зале свою попутчицу и вдохновенно играл для нее. Успех был полным. Зал шумно приветствовал молодого актера, не предполагая, что всего чуть более часа назад он ограбил банк на десятки тысяч рублей и теперь его разыскивает полиция по всему городу. Искать грабителя среди театральной труппы в голову никому не могло прийти, а Нестор в театре, где отдыхал от будней шеф городской жандармерии, чувствовал себя в полной безопасности.

Позже, прекрасная дама прислала в театр короткое письмо: 

«Милостивый государь! Вы настолько дерзки и талантливы, что было бы опрометчиво нам с Вами не встретится. Сегодня после обеда имею честь пригласить Вас. Ул. Подгорная, 7».

И они встретились.

Нестор, понимая, что дама замужем, прибыл, стараясь быть незамеченным.

Теперь все, что происходило тогда, вспоминалось как далекий сон, грезы, от которых осталось послевкусие аромата духов, нежность первых поцелуев, податливость красивой женщины и ее непреклонный характер. Она вертела мужем как желала, пришлось повертеться и Нестору. Что, впрочем, мог ждать он − еще совсем мальчишка от красивой взрослой женщины, которая сама выбирает мужчину и шлет ему прямое, как полет стрелы, письмо.

Те давние отношения, так странно начавшаяся любовь, запомнились Нестору навсегда и как знать, что бы могло случиться еще между ними, если бы не скорый арест и высылка в Иркутск.

Быть на публике, быть в центре внимания для Нестора было всегда заманчиво. Даже в суде он ждал и готовил свое выступление и превращал его в яркую театральную миниатюру: играл роль обличителя, гримасничал, преувеличивал, частенько просто врал, рассказывая о своих делах и всегда находя им оправдание. Особенно яркое выступление случилось после ареста за участие в Гурийском восстании в 1905 году. Об этом событии написала пресса, и Нестор превратился в лидера-вдохновителя революционной борьбы и грозой прокурора.

После Гурийских событий Нестор был сослан в Сибирь, − не смог ни откупиться, ни убежать от жандармов, крепко севших ему на хвост.

В Иркутске, первым делом Нестор наведался и поступил в театр. Здесь его оценили сразу: яркий, фактурный мужчина, умеющий импровизировать на сцене, увлечь публику всегда востребован. Удавались горячему грузину характерные, достаточно сложные роли. Он явно рос в актерском мастерстве, но улица, борьба увлекали его сильнее. Хотелось быть независимым, вершить судьбы. В Иркутске Нестор продолжил жизнь, замешанную на криминале, и даже выбился в число видных авторитетов преступного мира, продолжая между тем считать себя борцом с несправедливым устройством общества. Это не мешало устраивать нападения и изъятия ценностей и даже преуспеть в деле выпуска фальшивых денежных знаков.

 С началом октябрьских событий, Нестор сколотил первый свой боевой отряд анархистов и вершил правосудие по своему усмотрению под черным флагом с черепом и костями. Отряд участвовал во многих стычках и боях, неоднократно терпел поражения, но вновь возникал, то под Иркутском, то в Забайкалье, на границе с Китаем и Монголией.

Так бывший эсер-боевик, а позже анархист, явился миру командиром красного интернационального отряда, отличившегося в боях с армией Колчака в Прибайкалье. Сразу после разгрома Белой армии и передачи большевикам части золотого запаса Российской Империи, оставшейся после Колчака, Нестора заметили и пригласили в Москву.

Ленин на Деда произвел особое впечатление: маленький, показалось с невероятно крупной лысой головой, крепкий как гриб-боровик с прищуром глаз, что буравили тебя насквозь. Понял Нестор скоро, что разобрал его вождь сразу до винтиков и вердикт был прост: «Нам он полезен, а значит нужен – пусть покуражится пока на воле, а там решим, что с ним сделать. Чую – классово он нам чуждый элемент».

Всего этого Ленин не сказал, но сразу как-то стало понятным его мнение. Расспрашивал Ленин о ситуации в Сибири, настроении среди бойцов Красной Армии, о том, смогут ли выдержать люди, простые крестьяне еще более жесткое давление власти на местах. Разговор шел такой, словно врач перед операцией расспрашивает больного о его способности вынести сложнейшую хирургию без анестезии и оценивает, − не умрет ли пациент раньше времени от болевого шока.

Нестор отвечал, как видел ситуацию. Заверял, что на местах держат контру за глотку, а крестьянин сибирский, если и прижмут покрепче, − никуда он темный не денется.

− Нет, батенька, знаю я сибирского крестьянина. Сиживал в местах глухих, − в Шушенском, − слыхивали? Знаю, как там все устроено. Сибирский крестьянин – твердый собственник. Своего отдавать не станет.Думаю, ой, как архи трудно нам с ними будет. Кулак очень опасен для Советской власти. Но что делать? Будем ломать, будем, если надо, расстреливать.

И теперь стало понятно, к чему клонил Ильич. Полыхнуло по всей стране, когда показалось, что дело сделано. Одолели регулярные части Колчака, Деникина, Врангеля и боевые соединения других лидеров белого движения с их армиями. Сотни тысяч враждебных элементов покинули страну через Черное море, ушли в Китай, Монголию через всю Сибирь. Но тут вдруг заполыхал Кронштадт, разгорелось в Тамбовской губернии, занялось и в Сибири – обширное на всю огромную территорию Ишимское восстание, долго не успокаивалось сопротивление в Хакассии. Якутия, Дальний Восток также бурлили и серьезно портили настроение власти. Сослуживцы Нестора латыши Ян Строд, Карл  Некунде, прикрывшийся из-за неудобья фамилией Байкалов, − спецы по удушению мятежников, мотались по Сибири без устали. А огонь полыхал: то унимался, казалось бы, то снова разгорался еще пуще.

Жесткой чрезмерно оказалась новая власть большевиков для крестьянства, так много наобещавшая ранее свободы, земли и реальной собственности в виде заводов.

− «Обещали соломку стелить, − обманули, и спать ой как жестко на голых полатях, не хлебавши щей!» − сокрушались сельчане по всему востоку Советской России.

Нестора поразил Лев Троцкий. Они были с ним одного поля плоды окраин огромной и неуклюжей империи. Поразило в Троцком его невесть откуда взявшееся высокомерие и полное нежелание ни слушать, ни расспрашивать собеседника. Создавалось впечатление, что этот человек, возглавляющий Реввоенсовет России знает все наперед, поскольку уже сам все придумал и будет именно так, как решил он.

− Наша цель, − мировая революция! Передушим всех! – отчеканил, войдя в раж Лев Давидович, хлопнул ладонью по столу и тряхнул головой так, что пенсне свалилось и повисло на цепочке, беспомощно качаясь, как повешенный.

Сухо пожав руку Нестору, Троцкий пригласил гостя к столу и в разговоре упомянул Сталина. Они были знакомы: вместе с Кобой устраивали эксы в Гори и Тифлисе. Коба вскоре остепенился, перестал участвовать в бедовых делах, а после встречи с Лениным занялся оргработой, а то вдруг взялся писать статьи. Нестор прочел парочку – чушь полная, решил он, но Коба был уже недосягаем – вошел в политсовет партии.

И тут, в разговоре с Львом Давидовичем, вторым человеком в Советской России, Нестор почувствовал, сколько неприязни в голосе у Троцкого и сразу ощутил, что если и он грузин, то такое вот отношение распространяется и на него.

Со Сталиным они встретились позже Ленина и Троцкого. Сталин пригласил Нестора домой, как только узнал о его приезде. В этот период Сталин и все основные руководители страны и партии жили в Кремле. Нестор шагал по брусчатке внутреннего двора древней крепости, смотрел на изношенные временем фасады, и удивлялся тому, что оказывается ничего невозможного нет, что можно добиться всего, например, оказаться там, где центр власти огромной территории и шагать вот так неспеша на встречу с людьми, власть эту представляющими и быть самому частью этой власти.

На пороге Нестора встретила жена Сталина Надежда. Нестор поклонился, демонстрируя воспитание, поцеловал руку.

Надежда – миниатюрная миловидная женщина и рядом с таким вечно насупленным Кобой смотрелась добрым и ласковым дополнением к нему. Глядя на супругу и угрюмость Кобы не казалось столь значительной.

На столе уже стояли фрукты, домашний сыр и вино в большом кувшине. Тут же подали зажаренного цыпленка и угощение вышло вполне по-грузински.

Коба, выпив вина, раскраснелся, насупился и замолчал, гонял желваки на скулах. Затем заговорил о том, как сложно ему среди этих интеллигентиков проводить рациональную политику. При упоминании Троцкого, у которого Нестор был чуть ранее в тот же день, Сталин рассердился и по-грузински обозвал Троцкого хитрой еврейской лисой.

− Такие, как ты, Нестор, − тут нужны, − глядя своими слегка желтоватыми глазами волка, произнес тяжело с акцентом Коба по-русски и ткнул своим закопченным никотином пальцем в грудь Нестору. Ткнул больно, видимо так его занимала эта мысль о Троцком, что в каждом видел противника. Ткнул пальцем и отвел взгляд, но через секунду снова бросил его, сопроводив желтыми искрами, как бьет-бросает прицельно заряд стрелок, чтобы поразить врага. Было в этом взгляде столько сконцентрированной энергии, что у Нестора запекло в сердце, перехватило дыхание. Нестор взгляд этот выдержал, но понял, какая тут высота ставки сделана Кобой в этом сердце России − месте, где топтались многие властители. Потоптались многие, но сгинули, а иные и вовсе по ветру были развеяны. И еще понял Нестор, что Коба, конечно, не отступит. Это была битва конечно не титанов, но людей, на время овладевших толпой. Ощущалось, что любой огрех может все изменить, обратить эту массу тел, мнений, энергий против них самих. Важно было не ослабить удила и направить умело величающую энергию масс в то русло, которое позволит сохранить власть над этой растерзанной войной, нищетой и голодом толпой, населяющей огромную бескрайнюю практически территорию.

Было заметно, что донимали Кобу и другие размышления о власти: как удержаться, не поддаться еврейчикам, обосновавшимся возле Ильича и что-то постоянно затевавшими у него за спиной.

Заканчивая разговор, Коба подвел итог, основательно так, весомо:

− Ты еще давай, Нестор, поработай в Сибири. Да избавься от своих привычек вольных анархических. − Все, Нестор: закончилось бодание партий. Одна у нас теперь партия – большевистская. Хочешь быть с успехом, докажи, что ты с нами. А остатки других партий, всяких там сообществ мы разотрем скоро окончательно в пыль. Ни с кем больше якшаться не станем – сразу к стенке. − Такова линия борьбы.

Умолк Коба. Сидел сгорбившись, опираясь на стол. На предложение жены выпить чаю отмолчался и только бросил взгляд на нее из подлобья. Та сникла и сразу отошла.

Долгий путь из Москвы в Иркутск в оборудованной теплушке Нестор размышлял о увиденном и услышанном в Москве.

− «Как непросто все будет на этой огромной территории», − подумал тогда Нестор, оценив свои впечатления о людях, захвативших власть в стране.

Теперь мерно покачиваясь в возке в компании новой подруги, Нестор размышлял о словах Сталина, о том, что будет не просто там, если удастся Кобе перевести его в Москву, в большой кабинет. Видимо именно его руками Коба планировал растирать в пыль своих противников.

− «А что?», − подумал Нестор, − «Почему бы и не поработать в столице, там столько хороших театров и красивых женщин».

3. Разгром на протоке

Перед протокой Нестора побеспокоили: к возку подскочил помощник, начштаба Зураб Асатиани и пришлось остановиться. Зураб высказал сомнения по поводу узкой ложбины, в которую втягивался эшелон обоза. Накануне в Тюнгуре, когда обсуждали последний оставшийся переход, от местных звучали предостережения, что отряд поручика Николаева проявил нешуточную активность и был замечен разъездом на подступах к окрестным поселкам, где обычно он и прятался на ночь.

Нестор выскочил из возка без шапки, в кожаной куртке-безрукавке с расстегнутым воротом черной гимнастерки, пряди смоляных волос ложились густо на плечи. Окладистая борода, аккуратно постриженная накануне Софико, дополняла колоритный образ Деда. На лице атамана гуляла улыбка и по всему было заметно, как он доволен сейчас.

− Чего бурагозишь, Зураб? Осталось то верст тридцать до города, − доберемся я думаю без проблем. Боятся нас – все же мы сила: такой здесь не сыскать.

− Надо бы поостеречься, Нестор Александрович. Место прям скажу опасное – зажмут нас если в этой лощине, − постреляют, как телят на водопое. Тревожно что-то мне.

− Ты же снарядил ребят вперед. Лис − опытный воин, − справится. Отправь посыльного, пусть напомнит Лису и его ребятам, чтобы смотрели истоптан ли снег вокруг? По воздуху люди и кони не летают. Если подойдут какие-то значимые силы, они сразу оставят следы. Пусть глядят в оба. Отправь к ним посыльного, чтобы напомнил – надо бы оглядывать окрестности повнимательнее.

Авангард тем временем успешно преодолел протоку в низине и уже взобрался на пологий берег у леса, а основная колонна только подошла и ступила на лед реки.

Сани с черкесами авангарда остановились.

Лис встал во весь рост и стал разглядывать открывшуюся долину в бинокль. Снежная равнина вокруг не предвещала ничего тревожного: дорога, извиваясь уходила вперед, а других следов на снегу, кроме пробитой к леску заячьей тропы Лис не разглядел. Успокоившись Мезхан залег в сани и авангард тронулся в путь, не приметив, как за леском за возвышенностью сгрудилась человеческая масса с винтовками и двумя пулеметами на санях.

Обошел дорогу через протоку по дальнему пути через низины, прикрывшись кустами и деревьями отряд поручика Николаева и уже с раннего утра поджидал красный обоз, чтобы нанести смертельный удар. Было приказано вести себя тихо, не галдеть, не курить, а присесть пониже – схорониться, будто и нет тут никого.

 Как только авангард прошел протоку, а обоз втянулся в ложбину и стал подниматься вверх по склону, из леса с верхнего яруса берегового откоса косым ударом в правый фланг резанул пулемет, ему ответил второй и загремели-застрекотали не стройно выстрелы из винтовок. Обоз оказался зажат в ложбине, лошади стали кидаться, вставать на дыбки, и сраженные огнем падали на повозки, бились в постромках и давили людей, ломали санки.

Нестор, сразу ощутил гибельность положения, − его боевой опыт подсказал, что ситуация сложилась страшная для отряда, − уж очень в неудобном положении они оказались, − как на ладони перед атакующими, − осталось только прихлопнуть сверху губительным огнем.

Нестор выскочил из саней с маузером в руке: вид его в отчаянии был страшен.

Косматый, черный, Дед отдавал команды криком, гортанно, энергично размахивая руками, словно изловленный в силки и пытающийся вырваться и взлететь коршун и был четко виден на фоне белого снежного поля. Метался неистово Нестор и был тут же настигнут прицельными выстрелами из засады: так с раскинутыми руками и рухнул в снег замертво.

Зураб Асатиани находился рядом, отстреливался навскидку в сторону напавших. Увидев, как пал Дед, кинулся и приник к командиру, но был также сражен в спину и голову и свалился рядом, орошая обильно, плавя белый снег горячей кровью.

Разгром наступил после несколько минут боя.

Несколько передних саней, что были полегче, успели прорваться через протоку по целине и ушли в бешеной скачке, отстреливаясь, а огонь из засады косил бойцов сбившегося на узкой натоптанной дороге обоза. Солдаты, оставшись без командиров, беспомощно суетились, пытались занять оборону и даже развернуть пушку в сторону леса, но губительный огонь почти в упор был страшен.

Скоро все было кончено.

Снег был устлан убитыми и ранеными, кровь словно пробивающиеся через сугробы маки, алела празднично.

Где-то за опрокинутыми возками еще прятались живые – ездовые и несколько женщин. Испуганные, бледные они ждали смерти.

Оставшись без командиров и потеряв основную часть бойцов, от обоза перестали отвечать. И тогда из засады высыпали, галдя нападавшие. Бежали по снежной целине люди не в парадных одеждах, падали, проваливались в снег по пояс, а добежав, взялись добивать еще живых солдат штыками, одинокими выстрелами. Убивали зло, жестоко, не скупясь на оскорбления. Кто-то, добив красноармейца, с хохотом взялся справлять малую нужду на убитого.

Санки, в которых сидел Яшка находились в самой середине обоза. Когда ударила очередь пулемета, показалось оглушительная, как гром среди жаркого лета, и пули густо легли вдоль дороги, прямо по спинам лошадей и саням, Яков тянулся с подобранным с дороги сеном к морде рябого коня. Тот среагировал, вытянул шею, умильно хлопая ресницами в инее. Вот тут его и накрыла свинцовая плеть: прибитый сверху словно тяжким кнутом конь подломился на своих усталых ногах, и рухнул на дорогу с вытянутой шеей.

Яшка соскочил с санок на дорогу и вскинул винтовку, ища мишень. Парнишка видел, как завалился, хрипя прошитый очередью Ерема, как засучил ногами под кошмой Колька, прибитый той же бесконечной по длине очередью из пулемета. Лицо Кольки теперь бледное, в муках боли едва виднелось из-под кошмы, а папаха свалилась совсем и русые волосы раскинулись, спутавшись с соломой, забрызганной кровью убитых.

Яков вскинул винтовку и крутил головой. Откуда били было не понятно. Команд никто не отдавал. Вокруг метались люди в панике. Слышались крики и стоны.

− Пулемет! Разворачивай пулемет! – прокричал в отдалении командир пулеметчиков Рудый и тут же свалился сраженный. Ухватив себя за грудь, словно пытался разорвать себя и выпустить страшную боль, что поселилась неожиданно в сердце, Рудый выронил наган и опустился на колени. В его лице застыло удивление. Качнувшись и еще раз окинув взглядом мечущихся вокруг людей, он рухнул лицом в снег.

Удивительно, но Якову в это момент не было страшно. События вокруг развивались стремительно, разнообразно и увлеченный ими он только крутил головой и не сразу сообразил, что потерял где-то шапку. И когда увидел упавший треух и нагнулся, чтобы поднять, в ногу повыше колена сзади получил такой силы удар, что тут же помутилось в глазах от боли и он свалился, сразу потеряв опору. Еще какое-то время он лежал и приходил в себя, потом стал соображать, что шапку он не поднял и что он будет делать без нее, как ослабев от потери крови и болевого шока забылся.

Очнулся Яков лежа на дороге лицом вниз. Щеку, что плавила лед, а теперь уже остыла и примерзала к снегу, сводила судорога. Ног он не чувствовал и только там внизу где-то в области колена пульсировала, разрасталась и раздирала ногу изнутри боль.

Выстрелы еще звучали, но не густо, а губительного огня уже не было. Яков услышал голоса и глядя через частокол санок, полозьев, мимо лежащих на дороге людей и лошадей, увидел, как в его сторону идут люди в унтах, валенках. Он сразу понял по обуви и обрывкам фраз, что это чужие, не солдаты его красного отряда. Яков слышал, как отдают команды и звучат выстрелы уже совсем рядом:

− Добей вон того! Шевелится – знать живой! – раздалось снова и Яков увидел невысокого в серой офицерской шинели человека в папахе, с шашкой на боку и с наганом. Он шагал в оленьих унтах вдоль растерзанного обоза и крутил головой. Определив цель, стрелял в упор в лежащих красноармейцев.

В этом человеке сразу угадывался начальник и офицер.

Якову стало дико страшно, и он зажмурился, ожидая уже выстрела в голову. Выстрела не последовало, но хруст снега под оленьими унтами раздавался, показалось, еще ближе и было понятно, что скоро подойдут и к нему.

− Слушайте, господин поручик, − раздалось впереди и Яков открыл глаза и увидел, как к офицеру подошел мужик в коротком полушубке, собачьих унтах и шапке-папахе, сделанной из оленьей шкуры. Шапка торчала словно пирамида, а прямой олений мех топорщился нескладно во все стороны.

− Чего тебе? – откликнулся офицер.

− Слушай, Николаев, − подойдя ближе, перешел на более близкую по форме манеру разговора, мужик, − надо бы ездовых поберечь, а то, кто с лошадьми, взятыми в обозе управляться будет. Скажи, чтобы твои не так сильно постреливали. Дай команду обозным отойти в сторонку.

− Спохватился, ты! Их уже почти всех покрошили, − отозвался поручик Николаев и глянул в сторону Якова через сани, что загораживали его от командира атаковавшего обоз отряда.

− Тут вот еще бабу прихватили. Сказывают женщина самого Нестора. Куда ее?

− Баба Нестора? Интересно. Заберем с собой. В хозяйстве сгодится. Красивая небось? Говорят, любит Нестор красивых баб.

− Грузинка она. Черная как ворона, но такая справная на лицо, в теле бабенка. Есть за что подержаться, − заржал мужик в нелепой шапке-папахе.

Якову до дури стало страшно и уже не чувствуя тела, истекая кровью он замер, приник к снежному полотну дороги и ощутил, как между ног заструилась жаркая моча, вымачивая тяжелые утепленные штаны.

Николаев шагнул в сторону лежащего Астахова и скрип шагов по снегу был уже оглушительным, раздирающим перепонки. Казалось, что каждый его шаг, это шаг к смерти. Яков подтянул ноги, превозмогая боль, сжался в комок, и стал ждать смертельного выстрела.

И тут вновь ударил пулемет. Голосок у этого агрегата был несколько иным и стало вскоре понятно, что бьют уже по тем, кто только что разгромил обоз. Могло показаться, что подошла поддержка со стороны Якутска, но атаки не последовало.

Вокруг снова забегали, а Николаев побежал на ходу отдавая команды:

− Все отходим! Уводите коней с санками! Петровский, займи оборону, сдержи красных! − раздался голос над Астаховым и мимо него, за убитым и теперь лежащим на дороге Еремой, прошагали ноги в знакомых унтах.

Заскрипели санки, и напавшие из засады стали уходить из-под огня.

Яков понял, что угроза как будто миновала и теперь только нужно дождаться тех, кто придет спасти оставшихся в живых и снова потерял сознание.

Поручик Николаев мог быть доволен. Удачная засада дала результат – основные, наиболее активные бойцы отряда Нестора Каландаришвили были повержены. Среди нападавших потерь практически не было. Только двоих зацепило, когда бежали по целине к обозу.

Достался поручику и главный желанный приз – сам Нестор. Шутка ли? Знатный в Сибири лидер анархистов, а ныне большой воинский большевистский начальник.

Поручик Николаев имел с Нестором давние счеты, еще с той, только что угомонившейся в основном гражданской войны. Теперь, когда после смертельной атаки поручик оказался рядом с возком атамана, он мог насладиться моментом, отметив, что враг мертв.

Нестор лежал на белоснежном покрывале раскинув руки. Его маузер был зажат побелевшими пальцами, но тело, лишенное жизни, уже не могло оказать сопротивление: пятна крови расплылись на груди и окрасили белый, как саван снег. Лицо вожака, теперь бледное, с гримасой отчаяния, было в обрамлении черных длинных волос, а глаза – большие, на выкате, смотрели ввысь, словно промеряли для себя неземной путь в мир иной.

Месть Нестору была давно в числе самых заветных у Николаева.

Запомнил поручик навечно, как вырубили их отряд резким наскоком из скрытной ложбины из-за леса лохматые, косноязычные, шумные бойцы в разнообразном экзотическом одеянии близ бурятского села Баяндай.

Отряд, потрепанный в боях за город – и люди, и лошади были измочалены: шли вторые сутки после того, как отошли от Иркутска. Двигались без остановки в сторону Байкала, чтобы уйти через лед озера в Забайкалье и успеть соединиться с основными силами отступающей армии ведомой Войцеховским после нелепой, полной трагизма и мужества смерти генерала Каппеля.

Белые войска, вынужденные пробиваться через заснеженные сибирскую тайгу, спешили освободить арестованного и пребывающего в тюрьме Иркутска адмирала Колчака. Но в результате не только не успели спасти своего идейного предводителя и воинского начальника, но и ускорили его гибель, напугав новую власть в городе стремительным броском на Иркутск.

Тридцатого января 1920 года Белая армия разбила высланные навстречу красные отряды у станции Зима и двигаясь на Иркутск, с ходу взяла Черемхово. В городе казаки разогнали шашками шахтерские дружины и расстреляли местный ревком, выстроив босых в исподнем на морозе у каменной стены городского сада.

Николаев командовал отрядом казаков, отчаянных, прошедших несколько лет войны с германцем и вот теперь сцепившихся с большевиками. Лютость усталых до смерти солдат зашкаливала и с трудом удавалось отговорить самых злых от жестокой расправы над пленными.

При этом дела в армии с вооружением и боеспособным личным составом были крайне плачевными, но присутствовала решимость взять город и освободить Колчака. Генерал Войцеховский выдвинул оборонявшим город ультиматум с требованием освободить адмирала и арестованных с ним лиц, обещая обойти в этом случае город стороной. Большевики в ответ, конечно, ответили отказом и насмешками.           

А в этот день, когда Сибирская армия уже толкалась на окраинах Иркутска, выбирая последний фураж в скудных закромах сельчан, в тюрьме состоялся последний допрос адмирала Колчака, а вечером было принято поспешное постановление Иркутского Военно-революционного комитета о его расстреле.

Отряд казаков, в котором был и Николаев, прикрывал тылы армии и когда было принято решение обойти город и по льду Ангары уходить к Байкалу, наткнулся на заслон красных. Слабо вооруженные красные рабочие дружины окопались у деревни Зверево, и чтобы их обойти пришлось отрядить пару десятков казаков во фланг и под прицельным огнем опрокинуть резким наскоком.

Разгромив заслон, остатки эскадрона пошли через предместье в сторону Ангары, но снова сбились с пути и вновь наткнулись на боевые порядки красных. Оставался один путь − уходить по льду реки под огнем красногвардейцев в сторону бурятских Усть-Ордынских степей. Здесь было спокойно и перемещаясь через поселки добрались до Баяндая и уже готовы были свернуть в сторону Бугульдейки, от которой шла ледовая дорога в сторону Посольского.

 Усталые, измученные скачкой казаки были настигнуты врасплох, не успели развернуться в боевой строй и дать ответный отпор настырным анархистам Нестора. Всадники, разряженные в самые разнообразные одежды, раскосые, в мохнатых шапках, вооруженные пиками, под вой трубы, с гиканьем, с дикими криками на самых разных наречиях, кинулись в атаку и в них чувствовалась невероятная решимость, животная свирепость и желание рвать врага на куски.

Белоказаки, усталые, измочаленные долгими переходами и едва державшиеся в седлах, сникли и пустились на утек, нахлестывая коней. Всадники Нестора на сытых конях догоняли и вырубали казаков поодиночке, как на учениях. В том коротком бою, погибли почти все. Спаслись только самые быстрые, на молодых и хорошо подкованных конях. Сам Николаев, отстреливаясь, оторвался и ушел с группой самых цепких на север.

Якова подобрали только к вечеру, подоспевшие из Якутска войска. Собрали трупы в санки, сложив стопкой окоченевшие тела. Раненых, которых было всего несколько человек, уложили в санки аккуратнее, укрыли кошмой и брезентом и отправили в госпиталь.

Только чудо молодого организма и невероятная природная выносливость сохранили жизнь Якова. Над ногой долго колдовали хирурги и готовились уже ампутировать ногу, чуть ли не по бедро, но помаленьку нога ожила, зарозовела сначала у колена, а затем и ниже сустава и ногу оставили. Только отказывалась нога работать и лишь через год удалось научиться ходить с палочкой. А еще через год, после долгого лечения, вернулась к Астахову способность ходить и без палки, но нога предательски волочилась. Яков горел желанием служить. После того боя у протоки он твердо решил вернуться в Якутск и служить при штабе войск или попроситься на службу в ГПУ наркомата внутренних дел. Рапорт Якова Астахова рассмотрели и направили учиться в город, только что поименованный как Свердловск.

Здесь на Урале ковали новых чекистов. И хотя ВЧК уже упразднили, сами сотрудники гордо именовали себя именно так. Яков Астахов быстро перенял навыки жесткой борьбы: главное действовать максимально жестко на опережение, не считаться со своими слабостями и не давать пощады врагу.

 В июле, в очередную годовщину казни императора Николая и его семьи, когда обучение на курсах подошло к концу, у дома Ипатьева собрали курсантов и в сумерках уходящего жаркого дня каждый произнес клятву о верности в борьбе с врагами Советской власти, во благо большевизма и мировой революции. Укрепляя долг перед революцией, выпускники курсов выслушали долгий эмоционально-восторженный рассказ участника убийства семьи императора Юровского. Дьявольского свечения глаз Юровского при тусклом свете запыленной люстры многие не заметили, но Астахова это видение поразило, и он подумал:

«А как иначе? Если это враг, он должен быть уничтожен!»

После гибели красного командира и анархиста Каландаришвили в Якутии резко возросло противостояние и закипела вооруженная борьба воспрянувших белогвардейцев, примкнувших к ним повстанцев из числа местных, недовольных жесткостью новой власти.

Борьба полыхала активно с 1921 года. В тот год к Иркутской губернии присоединили всю северную территорию, заселенную инородцами. Триумвират партийной, гражданской власти и чрезвычайной комиссии развернул красный террор и всех, кто хоть как-то высказывал недовольство властью хватали и человек пропадал. Стали обычными карательные рейды по улусам, уже неоднократно обобранные продразверсткой. Расстреливали тут же, забирали заложников из числа родственников, отмеченных как враги.

Глава партийного комитета Якутии Лебедев, сам в прошлом эсер, полный презрения к инородцам, развернул травлю местной интеллигенции, выступившей за то, чтобы Якутия была республикой в составе Советской России. Борьба эта, то затихая, то разгораясь вновь, продлилась до 1928 года, когда был схвачен Павел Ксенофонтов – лидер националистов, взявшийся продвигать идею защиты национальных интересов якутского населения.

Ксенофонтов и его сподвижники, всего сто двадцать восемь человек, были спешно расстреляны.  Улусы, в которых поддерживали восставших, подкармливали их и прятали зачинщиков смуты и расправы над красным отрядом во главе с Нестором Каландаришвили, попали в списки недоброжелателей, достойных примерного наказания.

 Именно здесь, в улусах, на некотором отдалении от столицы края, окопались, как считала республиканская власть, те, кто поддерживал протесты и боевые отряды оппозиции.

И это вероятно было именно так, но безусловно были и причины иного порядка, ибо сама большевистская власть, наобещав многое, плодила своих врагов, вдруг проявив нечеловеческую порой жесткость.

4. Месть

Яков Астахов, сухой, невзрачный простоватым лицом с прилизанной челкой русых волос, прихрамывающий после ранения чекист, − как он сам себя называл с гордостью, был из числа тех, кто попал под огонь отряда поручика Николаева у протоки. Чудом выжил тогда, недобитый спешно отступившими повстанцами, но подволакивал ногу, простреленную в памятной губительной схватке. На лице была и памятная отметина о том бое, − некрасивый шрам на щеке, отмороженную в тот роковой день, когда пришлось лежать без памяти в мороз на дороге, истекая кровью.

Теперь каждое утро перед зеркалом, перед собственным отражением, Яков, разглядывая потемневший, уродливый шрам, снова и снова вспоминал тот бой, то унижение и готовился каждый раз отплатить за все.

Был еще изъян у Астахова. Изъян фатальный для мужика. Пролежал тогда он весь день на морозе, страху натерпелся такого, что мальчишке и представить было ранее нельзя. Вымерзнув в собственной моче, потерял Астахов в свои неполные девятнадцать способность быть активным с женским сословием. В общем как отрезало-отморозило, хотя огонь в душе горел при виде той или иной жеманной красотки с формами, но выхода этот пламень сердца не имел, а тлел уныло, тлел без пользы, выжигая душу изнутри.

Проблемы урологии, мучительные боли стали привычны. Внутренний мужской изъян выстроил порядок жизни и едкий характер Астахова. Умом ощущая влечение к женщинам, как только дело доходило до тесного, взаимно волнующего общения, понимал Астахов, насколько он жалок. Бессилие привело к одиночеству и долгими ночами без сна думал Астахов о том, что есть человек, который виноват в его тяжких бедах.

Тот памятный бой стал рубежом в жизни Астахова. Едва выжив от потери крови и обморожения страстно желал он отомстить поручику. Знал чекист, что где-то поблизости затаился Николаев, а рядом и его пособники прикинулись мирными гражданами, вступили в колхозы, завели семьи и ждали момента, чтобы выступить и ударить с тылу.

Случай помог чекисту Астахову.

Летом еще до войны ездили с группой товарищей по окрестным улусам с инспекцией и, когда собирались уже выезжать в Якутск из Чурапчи, вдруг наметанным взглядом отметил Яков сухощавого мужика, лет так сорока пяти, что вышагивал по улице и чем-то неуловимо отличался от местных жителей. В походке прохожего явно просматривалась военная выправка, а левая рука, прижатая к телу при ходьбе, словно придерживала отсутствующую в данный момент на поясе шашку.

− Стой, товарищ! – приказал Астахов и выбрался из авто, нащупав в кармане наган.

Мужик остановился, постоял пару мгновений, как бы задумавшись и решительно повернулся на оклик.  Астахов тут же узнал поручика Николаева, которого запомнил на всю жизнь, лежа за санями раненный, истекал кровью и ждал, когда добьют его бандиты.

Николаев метался с наганом среди убитых и раненных красноармейцев и подгонял подчиненных, и вот-вот должен был наткнуться и на него. Но повезло: вовремя ударил пулемет ушедшего вперед авангарда, и Николаев тут же приказал уходить. Помнил Астахов прищур серых глаз, складки у плотно сжатого рта, ямочку на подбородке. Приметным был мужчиной его благородие.

Теперь, конечно, Николаев выглядел иначе: стоптанные запыленные сапоги, сюртук и картуз с мятым козырьком, но чистая, ярко выделяющаяся среди поношенной одежки, сорочка. Лицо мужика, выбритое, было напряжено, серые глаза смотрели с тревогой, правая рука крепко сжимала отлог ворота сюртука, костяшки побелели, на лбу выступили капли пота.

− Николаев? Вот так встреча, − выдохнул Астахов и рука сжала крепче рукоять нагана в кармане куртки.

− Игнатов, я, товарищ комиссар! Местный, тружусь в колхозе в правлении счетоводом.

Астахов усмехнулся. Он уже уловил вибрации испуганной чужой плоти и чуял, словно зверь, что это он − тот, кто не успел добить его в ясное морозное мартовское утро на протоке.

После проверки и обыска в доме, где проживал задержанный, доказать, что он и есть Николаев, не удалось.

Жена − худенькая испуганная якутка с малышом на руках и дочка, − красивая, с восточным обликом светло-русая длинноногая девочка подросток упорно твердили, что это муж и отец и давно – полтора десятка лет проживает с ними в семье.

Девочка в коротком, – выросла видать, платьице, выделялась уже нестандартной красотой, в которой правильные черты лица, длинная шея и лебединая осанка подчеркивалась восточной загадочностью внешности. Форма глаз в сочетании с разрезом пухлых губ и некоторая скуластость и от того непропорциональность овала лица придавали явный восточный шарм загадочности.

Астахов мельком глянул на девочку и полный злости, как гончий пес, тут же забыл о ней, влекомый следом главной жертвы – Николаевым. Астахова, конечно, не убедили слова жены бывшего поручика, и он решил вести задержанного в республиканское управление НКВД – в Якутск, чтобы допросить и выдавить из него по капле признание.

По тряской дороге, когда уже в сумерках подъезжали к городу и дорога шла вдоль обрыва реки, решил Астахов не тянуть, − так ему хотелось скорой мести, нестерпимым было желание испить заветную чашу и осуществить давнюю свою мечту – увидеть смертельный страх в глазах ненавистного поручика. Яков понимал, что не уйдет от него бывший белый офицер – элита армии Колчака, но там в управлении нужно будет соблюдать формальности, строчить протокол, ждать решения. А самое ожидаемое проскользнет мимо.

«А то еще как повернется? Вдруг ускользнет?»

Испытав боль и страх в том бою на протоке и ожидая в ужасе, как всадят пулю в голову, закрыв глаза, Астахов до дрожи боялся пережить то свое состояние заново и лютая злоба, помноженная на страх, заставили его принять скорое решение.

Астахов сухо приказал шоферу:

− Останови машину, − и вывел задержанного к реке, к самому обрыву, достал наган и взвел курок. Он готовился к убийству медленно, смакуя каждое мгновение своей мести, как сладость. Когда револьвер оказался на уровне головы задержанного, тот с вызовом усмехнулся:

− Узнал-таки. Ну что же, это должно было случиться. Стреляй, сволота.

Выстрел прозвучал гулко, раскатисто над рекой и тут же его звук растворился, а поручик, мгновенно побледнев лицом и раскинув руки, упал вниз навзничь на самый край обрыва и задержавшись на мгновение улетел с кручи вниз. Когда Астахов подошел к краю, чтобы посмотреть на убитого, внизу в темени ничего уже не было видно.

Вернувшись в машину и усевшись на еще не успевшее остыть в его отсутствие место в кабине, выдохнул, явно с облегчением:

− Уйти хотел, контра. Пришлось пристрелить.

Прошло двадцать лет, как отгремели выстрелы на протоке и четыре года после того памятного расстрела мужика, так похожего на поручика Николаева. Но не отпускала тревога сердце чекиста, глодала его ненависть, не до конца испитая до дна чаша мести. Однажды даже засомневался он, что убил именно того, кого искал долгие годы.

Подтверждением блуждающего в сознании страха стало восстание в Томмотском улусе в 1942 году, когда проявилась вдруг контра в виде банды Егора Павлова.

Павлов был коммунист, председатель колхоза, деловой, активный, а на поверку затаившийся националист. И вдруг, уловив слабость государства, организовал банду и давай крушить власть в улусе, нападать на артели по добыче золота, отстреливать тех, кто назначен наводить порядок и блюсти закон. Полгода гонялись милиция и сколоченный из оперативников НКВД отряд. Уходил, как вода в песок Павлов, заранее просчитывал ходы и ускользал целехонек. Удалось тем не менее подослать под видом бежавших уголовников своих сотрудников, проникнуть в банду и наконец взять всех на заимке. Подошли на рассвете и взяли банду тепленькую еще с заспанными лицами, сняв задремавшего часового ударом штыка.

Когда Астахов прибыл на место, где накрыли бунтовщиков, перед ним предстал все тот же Николаев, со своей ухмылочкой и искрами серых волчьих глаз в образе поручика армии Колчака Горохова.

Астахов был ошеломлен.

− Ты как тут оказался? Я ж тебя кончил тогда у реки?

Горохов-Николаев только скривил губы, усмехнулся зло, неуважительно и промолчал.

Астахова охватила паника и, задыхаясь от негодования, он прокричал:

− К стенке его!

И уже в истерике, когда показалось, что долго возятся, заорал, сорвавшись на фальцет:

− Выводи контру! Живо!

Милиционер из отряда растерялся, подхватил винтовку и, подталкивая стволом к выходу, вывел из дома связанного Горохова. Тот не артачился, только глянул на Астахова укоризненно и спокойно. Было что-то в этом взгляде осуждающее, но и умиротворяющее.

Поручика поставили к сосне спиной и трое бойцов отряда разрядили в него свои наганы. Высоченная сосна ответила на залп осыпавшейся золотистой кожицей, сухими иголками и шишками, что присыпали упавшего и корчащегося от боли еще живого Горохова. Астахову показалось этого мало, и он бил из нагана в уже в упавшего Горохова, в его неловко сложившееся на земле тело со связанными руками. От выстрелов Горохов сначала корчился, а затем умер и только тело дергалось под ударами пуль.

Когда все было кончено и густо запахло жженым порохом, Астахов, явно бравируя, толкнул лежащее на боку тело своего врага. Горохов перевернулся и стало видно снова его лицо. Одна пуля угодила в голову, разворотила щеку, и мертвец как бы оскалился, насмехаясь над всеми, кто теперь смотрел на него.

Астахов был раздавлен этим событием. Ему казалось, что он бьется с многоголовым чудищем, но только отщипывает ему очередную голову, не причиняя смертельного урона. А чудище хохочет и показывает, что напрасны все усилия, все муки и страдания врагов его. И показалось, что, преодолевая нечеловеческое усилие можно брести, словно сквозь буран не в ту, как казалось всегда правильную сторону.

Дважды еще поднимали состав сотрудников ГПУ по тревоге.

То в одном медвежьем углу, то в другом поднимали голову отряды сопротивления и каждый раз пребывая на место, невольно ждал Астахов встречи с новоявленным Николаевым, который превратился в фантом, что поселился навечно в темной половине его души.

Под Алданом, когда в полном отчаянии от погони, окружили пятерых лихоимцев из очередной банды, снова проявился образ Николаева. Настигнутые бандиты, сорвавшись из поселка на конях, успели прорваться через заслоны и уходили болотами, утаскивая и солидный куш – намытое артелью золото.

Астахов в азарте погони, оседлав низкорослого якутского конька, скакал по редколесью во главе отряда и уже видел впереди уходящих от погони. Те замедлились на болоте, − кони вязли в топком месте. Хотелось взять бандитов живыми и все к этому располагало. Ускользающие от погони уже не отстреливались, − видимо патроны были на исходе и только покрикивали в отчаянии и нахлестывали коней, пытались оторваться.

Астахов уже настигал отставшего от основной группы бандита. Тот сидел ловко на коне, нахлестывал его хлыстом, его спина в сером гражданском костюме маячила перед Яковом. Чувствуя, что настигают, противник оглянулся. В глазах у Астахова потемнело – ему показалось, что впереди снова то ли Николаев, то ли Горохов. На него глянул усатый с русой челкой человек и его глаза, серые, злые, источающие огонь ненависти снова напомнили и бой на протоке, и убийство у реки, и казнь в лесу у высоченной, такой редкостной для Якутии строевой сосны.

В страхе и охватившей Астахова панике он дернул недопустимо резко поводья, направил коня в сторону и тот сдерживаемый поводьями в отместку наезднику, вдруг шарахнулся от колючего куста так резко, что всадник не удержался и вылетел из седла. От удара о ствол березы Яков потерял сознание.

Его противник ушел от погони и бесследно исчез.

Когда Астахова позвали глянуть на настигнутых и убитых на болоте бандитов, того мужика в сером костюме среди них не было.

Страх снова поселился в сердце чекиста – знать не закончилось противостояние. Чувство мести не угасало, а росло, не находя достойного выхода.

Встреча с Николаевым, с тем – первым еще, случилась до войны в 1938 году, когда органы наркомата внутренних дел, ведомые параноиком Ежовым, раздували бесчисленно-надуманное число заговоров по всей стране. Система власти усвоила, что страх в людях хорошее чувство, когда желаешь повелевать.

Астахов на волне террора чувствовал себя всесильным. Он ощущал, что все его жесткости в нарушении установленного порядка приветствуются руководством. Убитого при попытке к бегству Николаева, как представил дело Астахов, записали в главари крупной подпольной организации, которая готовила мятеж по захвату власти в республике.

О ликвидации заговора доложили в Москву и Астахова наградили первым его орденом и назначили заместителем начальника городского комитета ГПУ НКВД.

На волне этого нежданного успеха Астахов часто вспоминал те события и по-прежнему, когда он представлял расстрел Николаева у обрыва, у него теплело в груди, он веселел и ему тут же хотелось обладать женщиной.

Хотелось того, чего делать ему было не дано.

И в такие минуты собирался Николаев и ехал на своем служебном автомобиле на окраину Якутска в пригородный поселок, где жил его давний проверенный осведомитель. Здесь он часто устраивал застолье, поил якута Никифора до соплей и когда рассудок переставал замечать неопрятность и мерзость ситуации, требовал привести к нему девочку, непременно якутку и уединившись в комнате долго не отпускал ребенка. Девочка под неловкими руками чекиста плакала, пыталась как-то увернуться, но уходила только когда ее отпускали всю в синяках, слезах, едва живую.

Ритуал встречи с молодой женской плотью для Николаевы был отработан и словно утоляя жажду ему требовалось время для грубых ласк молоденького тела, с едва бугрившимися грудками, плоским, в нервном дыхании вздымающимся, животом. Девочки были покорны, напуганные наставлениями взрослых и, казалось, многое происходит по согласию. Астахов увлекся такими встречами. Вечеринки сопровождались угощениями со спиртным и в конце концов превращались в пьянку. Пьяны были все: и Астахов, и девочки, приглашенные для утех, и взрослые, на глазах которых все происходило.

В одну из таких встреч в дальнем поселке на отшибе за рекой, Астахову, когда он забылся, устав от возни с предоставленными хозяином малолетними девчонками, которые вошли нынче во вкус и долго не давали ему уснуть, привиделась ему длинноногая девочка с серыми глазами, красивым овалом лица и он сразу вспомнил ее. Это была дочка Николаева. Астахов проснулся в приподнятом настроении и не сразу понял, − от чего это так. Взъерошенный, мятый от пьянки и сна, усевшись на топчан и попивая воду, он вспомнил ночное видение, и улыбнулся. Ему сразу захотелось увидеть эту девочку, и он тут же представил именно ее на месте той, что еще спала, раскинувшись обнаженным телом рядом. Ему остро захотелось найти ту, только раз им увиденную девочку. До того острым было желание, что сжалось в грудине сердце, словно потребность эта была сродни удушью. А хотелось вздохнуть свежего ветра.

Вспомнилось во сне и имя дочки Николаева – Анна.

Уже по дороге в город, Астахов стал соображать и разобрался, что этой Анне сейчас уже лет восемнадцать, а может и все двадцать.

− «Что же, − попалась птичка в клетку. Девица − самый сок, и он будет выжимать из нее сладость так долго, пока в сердце не уймется боль и непреходящая жажда отмщения неуловимому фантому поручика Николаева и всем врагам, которым нет числа» − пришло в голову Астахову, и он по-детски, может быть, за много лет улыбнулся.

Настал день, и ночные демоны покинули на время бунтующую душу Астахова, но мысль о раскосой девчонке с длинными ногами и нескладной фигурой с бугорками растущей женской плоти под ситцем платья не покидала его.

5. Дорога на Тиит-Арыы

В обкоме с утра обсуждали и намечали план ответственного задания, − приказа, поступившего из Москвы. 

Спорили в табачном дыму до хрипоты о его деталях. Требовалось по заданию из Комитета Обороны срочно создать новые источники для обеспечения пропитания фронта и тыла.

Глава республиканского обкома Леднев в жесткой форме, дал распоряжение проработать все возможности реализации приказа из Москвы и напомнил, что неисполнение приказа дорого обойдется для всех.

После жесткого напутствия долго ломали голову, чтобы в довесок к мясу выбитых чуть ли не под корень оленей, полушубкам, шапкам и унтам отправлять что-то еще. Когда решительно взялись изымать у населения «излишки», все, что можно было еще вывезти, в республике стало по-настоящему голодно, участились вспышки насилия, грабежей, выступления отрядов с политическими требованиями, а простые оленеводы уходили с глаз долой в дальние уголки тайги и тундры.

− Что еще можно предложить, предпринять, товарищи? – пытал руководителей в комитете партии секретарь, туговатый на левое ухо Семен Бахвалов, попыхивая своей трубкой из оленье рога, подаренной ему оленеводами республики к юбилею. Бахвалов явно нервничал после последнего разговора с Ледневым, который уже на выходе придержал за локоть и бросил фразу, как приговор:

− Не справишься и теперь, пойдешь под суд.

В жилете и офицерском кителе с орденом Красного Знамени, Семен выглядел измотанным и приглаживая давно не стриженную голову, всматривался в людей, от решений которых зависела жизнь северного народа.

− Семен Евграфович, было предложение заняться рыбной ловлей в устье Лены. Есть там остров Тиит-Арыы. Большой, безлюдный, но как будто на нем имеется лиственничный лес. Рыбы, сказывают там очень много, просто порой вода кипит, особенно когда нерест. Можно организовать промысел. Далеко это конечно – на самом берегу моря, но рыба там есть богатая, крупная, а ловить ее можно и зимой со льда, и летом, после ледохода. Нужны катера для летней ловли, а зимой хорошо бы лошадей иметь, чтобы тянуть невод и рыбу вывозить со льда.

− Так, так, Паша. Это хорошо, что лес там есть, значит будет из чего строить дома, − одобрительно по-отечески глянул на начальника торговой сети города, своего свояка, секретарь.

− Тока, там окрест жилья нет никакого, а от нас полторы тыщи верст по реке. Но я думаю если по лету зайти, отстроится до холодов, то реально уже по зимнику выдать первую рыбу.

− Да, товарищи, мы все собрали, что у нас есть. Народ нынче у нас живет впроголодь. Ситуация не простая, есть и очаги возмущения на местах, есть сведения, что многие снялись и ушли в глубину тайги на север, − схоронились, мать их ети. Но от Советской власти, особенно в пору годины, не спрячешься.

− Верно, товарищи?

Оглядев участников совещания, Семен тряхнул для убедительности головой, словно пытался сбросить глухоту, словно хомут с шеи. Отойдя к плотно зашторенному окну и, оглядев подчиненных, сидящих рядком за столом, затянулся, уже погасшей трубкой, чертыхнулся невнятно, и продолжил:

− Можно сказать, что отдали все: осталась только рыба в реках да ягель в тундре. Ягелем, конечно, нам не прокормиться, в вот рыбой мы можем обеспечить фронт. Богата Лена рыбой в устье — нельма, чир, омуль, в придачу к ним еще и осетр, ряпушка, щука, налим. Надо бы подумать, что нужно подготовить для отстройки рыболовецкого колхоза и за дело, товарищи.

− А какими силами, Семен Евграфович, будем это все выполнять? Нужно много народу, − да крепкого, мастеровитого. Мужики то все почти на фронте, − вставил свое слово и Астахов.

Бахвалов вернулся к своему стулу, сел тяжело и взялся поджигать погасшую трубку. Раскурив табачок, секретарь сказал:

− Народ — это большая проблема. Вот в Тикси есть рыболовецкое предприятие, но сил мало, заключенные работают плохо. Сообщили на днях – баркас с уловом утопили. То, что несколько зэка утопли – ладно, а вот рыбку то жаль.

Бахвалов вздохнул и оглядел присутствующих. Выдержав паузу, продолжил:

− Мастеровитого у нас точно нет народа, крепкого тоже не достает, − на фронте они все. Похоронки каждый день приходят. Но обещали прислать спецпереселенцев из-под Иркутска. Там они осели с началом войны, а вот нынче есть вариант, что отправят их к нам. Человек пятьсот, может чуток поменьше. Но к переселенцам нужно пристроить и наших, местных. Без навыков северного человека им на этом лютом острове не выжить. На поверку в составе спецпереселенцев и женщины, и дети, а вот мужиков недостает. Поморили народ, пока везли из Прибалтики, да рассовывали на местах. Тем более не достает тех, кто понимает в рыбном промысле хоть что-то.

− Тут вы правы, Семен Евграфович, местных нужно мобилизовать. Вот отправляют же в западных областях население рыть окопы. Вот и нам нужно мобилизовать местный люд, − опять включился в обсуждение Астахов.

Секретарь пристально посмотрел на Астахова и понимая, что есть какие-то соображения у штатного чекиста, спросил:

− И какие будут предложения? Кого следует мобилизовать на выполнение ответственной работы, товарищ Астахов?

− Думаю улусы близ Якутска нужно почистить. Проредить, так сказать, враждебный элемент. Чурапчинский улус в первую очередь не забыть. В этих местах почти все активно поддерживали контрреволюцию в крае, прятали членов белогвардейских банд. А еще поселки Майя, Анга. Эти поселения близко от Якутска и коли полыхнет от недовольства, то жди беды и у нас – сразу кинуться разбираться с властью в республике.

Астахов отметил, как насупился при его словах секретарь, сжал губы, сузил глаза, задумавшись о возможных последствиях. У многих в памяти еще были свежи воспоминания о боях на подступах к Якутску в двадцатые годы.

Заерзали на стульях, опустили головы другие участники совещания.

− Собрать всех, чтобы смуты и вредной толковищи не было, призывы некому было распространять. Думаю, следует отправить вместе с семьями и детьми, − продолжил после паузы Астахов.

− А что? Это решение, как вариант, думаю сгодится. Объявить, что поселки переселяются в связи с особым распоряжением для ведения хозяйственной деятельности с целью поддержки фронта, − вступил в разговор вожак комсомольцев республики Борис Ельцов, присланный из Иркутска укреплять коммунистическую мораль среди молодежи.

− А дети там для чего? Может все же собрать мужиков, женщин, а детей в интернаты отправить? – попытался смягчить решение парткома Семен Лапиков, представляющий профсоюзы.

− Нет времени интернаты тут разводить! Выживут, хорошо, а нет, − детям врагов народы нет пощады, товарищ Лапиков, − жестко ответил профсоюзному лидеру Астахов.

− Ты как-то быстро всех во враги записал, товарищ Астахов!

− А ты, что думал?! Они должны нести ответ за ту смуту, что учинили против Советской власти в двадцатые годы! Вот пусть и покажут, чего они стоят и искупят свою вину трудом! Что тут такого сложного?! Если ты верен народу, власти, товарищу Сталину, − докажи своим трудом, отношением, что хочешь победы нашей страны, а не погибели.

− Но детей то за что! Давайте оправим хотя бы взрослых, способных работать! – пытался вразумить участников совещания Лапиков.

− А куда я их дену, этих детей! Яблоко от яблони, товарищ Лапиков, недалеко упадет! Эти детки от тех, кто мутил и боролся против Советов! Укрывал зачинщиков смуты, прятал белогвардейцев! Банду Ксенофонтова, кто укрывал?! Туда им и дорога! Суки – одно слово!

Так была затеяна история, которую планировали в высоком кабинете чиновники, наделенные властью, но, как оказалось, не способные подумать о людях, организовать дело не в ущерб, а в развитие и благо. По всему выходило, что люди, насильно оторванные от родных мест, использовались, как расходный материал, подобно боевому комплекту, задача которого выполнить работу и сгинуть.

Чурапча – обширное поселение скотоводов отметилось угрюмым неприятием большевистских методов ведения дел, основанных на «красном терроре» в годы становления, притеснениях, поборах при коллективизации и бесконечном недоверии со стороны властей. Так, памятуя о событиях борьбы и сопротивления в двадцатых годах, был задан тяжкий путь для жителей Чурапчинского улуса. Тягать народ из разных мест власть не решилась во избежание разговоров и смуты. Так было проще вывести все поселения улуса, а следы упрятать в воду – стылые воды Елю-Енэ – в Лене.

Когда встал вопрос о том, кто должен отправиться исполнять трудовую повинность на остров Тиит-Арыы, Астахов сразу назвал селение Чурапчи и тут же вспомнил жену Николаева и его длинноногую, так похожую на ненавистного поручика дочь.

С началом войны жесткость власти, мобилизация привели к активизации сопротивления среди населения Якутии. В смуте активно участвовали и местные коммунисты, беглые заключенные и прятавшиеся в отдаленных селениях бывшие белогвардейцы.

В августе 1942 года власти в испуге от новых выступлений загнанных в нищету жителей севера мобилизовали жителей сорока одного колхоза для принудительных работ по отлову и заготовке рыбы на необитаемом острове в устье Лены Тиит-Арыы.

Пять с половиной тысяч человек – колхозников и членов их семей, обобранные властью, под конвоем потянулись пешком к берегу Лены и три недели практически под открытым небом ожидали отправки на баржах к месту своей депортации. А на дворе уже был сентябрь, пора, прямо скажем, для Якутии суровая.

Берег Лены − пункт пребывания был первым на тягостном маршруте на необитаемый остров Тиит-Арыы на самом краю континента. Отмечен этот путь многими могилками, а таких мест по всему течению Лены от Якутска до острова Тиит-Арыы было не счесть. В Сангаре, Жиганске, Кюсюре на самых видных местах на берегу реки стоят ныне памятники той трагедии, как свидетельства жестокости и неразумности власти. От общего числа чурапчинцев не добрались до Тиит-Арыы не менее четверти. Многим пришлось остаться навечно в жестких песках Тиит-Арыы.

«Все для фронта! Все для победы!» − лозунг простой и предельно понятный, но приходишь в оторопь, когда читаешь дневник девочки Маши Аргуновой десяти лет из Чурапчинской улуса Якутии, насильно отправленной с семьей властью на остров Тиит-Арыы.

«01.09.42 г. – угнали скот из Чурапчи, разрешили брать 16 кг багажа и еды, 5 дней шли до Нижнего Бестяха.

До 13.09 ждали пароход на пристани.

12.09 умер – брат Нюргун, заболел брат Егор, пришла похоронка на отца.

16.09 прибыли в местность Сувлар. Первым делом похоронили умерших. Живем в юрте.

01.01.43 г. закончились продукты, нет муки и рыбы, деду плохо – скончался ночью. Перед смертью дедушка сказал: «Хотя мы все смертны и когда-нибудь все умрём, но так обидно, когда умираем преждевременно, в самом расцвете сил из-за разгильдяйства, плохой организации где-то в глуши, расставшись с любимой Чурапчой».

20.02 приехал бригадир Николай, привез немного муки и рыбы, которые отправили братья, сэкономив из своих скудных пайков. 

25.02 пришел Дима с сестрой и братом, у них все умерли.

10.03 умерла наша бабушка. Следом за бабушкой умерли братья Алексей и Михаил, нас осталось трое – я, старший брат и мама. Брат Николай уехал на войну. 

8.04 умерли сироты обнявшись, их не могли разъединить – так и закопали.

03.05 умерла мама.  Бросив семьи убежали в Чурапчу председатель и бригадир.

17.05 умерли все, осталась я одна, писать нету уже сил».

А это хорошо известный дневник двенадцатилетней Тани Савичевой из Ленинграда, заполненный с декабря 1941 года по май 1942 года.

«Женя умерла 28 дек. Бабушка умерла 25 января в 3 дня.

Лека умер 17 марта в 5 часов утра.

Дядя Вася умер в 2 часа ночи 13 апреля.

Дядя Леша в 4 часа дня 10 мая.

Мама умерла 13 мая в 7-30 утра.

Савичевы умерли. Умерли все. Осталась одна Таня».

Хочу найти хоть несколько отличий в текстах, написанных советскими девочками в суровые годы войны, и нахожу только то, что Таня и ее семья погибла в блокаде, которую устроили фашисты, напавшие на страну, а Маша и ее семья погибли в глуши, за Полярным кругом, на берегу стылого океана, на острове в устье реки Лена, куда их отправили умирать свои же.

Как так – свои же?

6. Жесткий песок Тиит-Арыы

В августе, когда еще даже в Якутии за Полярным кругом нет устойчивых морозов на далекий остров Тиит-Арыы, этапом из Иркутска через Качуг по Лене-реке через Якутск прибыли спецпереселенцы. Это были несколько сотен людей, по воле политиков, потерявших гражданство, родной кров, способность решать свою судьбу самостоятельно.

Люди из западного региона страны были выселены из своих домов и отправлены на восток в июне 1941 года. Отправлялись семьями, с детьми в небытие, в те места, где их не ждали, и, по сути, не желали и видеть. К лету 1942 года еще не все переселенцы были пристроены на местах. Многие погибли в дороге, а кто-то оказался на подселении, в спешно отстроенных лагерях.  Гремела страшная война и все ресурсы страны были наперечет. Летом следующего после начала войны часть переселенцев отправили в такое место, где предлагалось им, оказавшимся лишними в это полное смятения и тягот время, − пропáсть на Тиит-Арыы. Слышится в Тарт-арары.

Доставка переселенцев на остров затянулась. Шутка ли? Четыре тысячи верст по холодной реке от Качуга строго на север за пределы Полярного круга к самому стылому морю братьев Лаптевых. Море это краткие два месяца в году не укрыто льдами, и даже северные птицы всегда спешат мимо через безжизненную ледяную пустыню, стараясь быстрее улететь к югу.

В Качуге, где собирали баржи и готовили караван для сплава по Лене к самому устью, торопись: готовить брус и баржи начали еще с зимы, чтобы на острове до холодов отстроить жилье. Не хватало буксиров, а баржи, что собирали из соснового и лиственничного бруса, построить не успели. Людей, мастеров отчаянно не хватало – фронт забрал под чистую почти всех молодых и среднего возраста мужчин.

На сплав по течению реки отводилось два месяца и нужно было спешить, тем более что погода летом в этих краях, особенно ближе к северу, вовсе не летняя, если брать за ориентир погоду средней полосы России.

Остров Тиит-Арыы в устье реки совершенно пустынный. Основное русло Лены протекает справа от острова, а левая сторона омывается протоками. В половодье протоки разливаются и выглядят как русло реки, а летом, высыхая превращаются в многочисленные топкие барханы и ручьи. Как бы в насмешку, за небольшую рощицу низкорослых якутских лиственниц, этот намытый рекой огромный песчаный остров получил свое название «Лиственничный остров –Тиит-Арыы».

Ближний к острову поселок − Кюсюр, с населением несколько десятков жителей, до которого было не менее двухсот верст вверх по течению реки. Ближе, на самом берегу моря, уже за пределами дельты реки размещался поселок и порт Тикси, где выживали, обслуживая порт несколько десятков жителей. Из-за удаленности связь с поселком «Большой земли» или материка была краткой в период, когда по морю приходили большие суда и корабли арктического конвоя.

Лена-река течет по вечной мерзлоте. Ее исток от склонов Приморского хребта Байкала, а в устье впадает Лена крупнейшей в Арктике дельтой в море Лаптевых Северного Ледовитого океана.

Река в верхнем своем течении, как раз на отрезке от Кюсюра и до острова Тиит-Арыы, сужается, зажатая горным массивом. В этом интервале река резко углубляется и ускоряется, создавая невероятно быстрое течение для равнинной реки. Из-за значительной разницы температур в истоке и устье, река вскрывается от верховья к устью. В период таяния льда огромная его масса, прибывающая с верховий, скапливается в узком месте от Кюсюра и до острова Тиит-Арыы, создавая заторы огромной высоты и объема: лед выжимает на берег, на острове он лежит многометровыми айсбергами все лето и можно плыть по реке в лабиринте нагромождений таящего, местами укрытого песком, льда. Упрямо лежат ледяные массы в грязи и песке весь год, не желая растаять под арктическим солнцем. Лежат ледяные массивы, плодя сырость и холод. Летом, порой под жарким северным солнцем, рядом с глыбой льда, можно запросто околеть, а если стоять одним боком к солнцу, а вторым к ледяной глыбе, разность температур на теле создает ощущение собственной многослойности, когда раскаленная половинка организма удивляется скукожившейся синей коже и сжавшейся от холода стороне, ориентированного к холоду льда.

Долгая дорога спецпереселенцев заняла практически весь июнь, июль и часть августа сплава нескольких барж, влекомых течением и направляемых буксирами по стремнине реки, минуя прижимы. В спешно выстроенных дощатых укрытиях на баржах ютились сотни ссыльных, отторгнутых от родных домов и мест в Прибалтике, Карелии и иных, страшно далеких от Полярного круга, мест.

Красива река Лена живописными берегами, скалами, редчайшими Ленскими столбами. Но плывущим по ней людям − взрослым самого разного возраста и детям красоты северного края были мало привлекательны. Условия плавания по реке были тяжкими, ведь и летом на Севере ночи холодные, а воды Лены редко прогреваются в этих широтах до температуры более десяти градусов. Погода на реке часто ветренная и дождливая и без крепкой теплой одежды на палубе находиться долгое время невозможно. А приходилось в этом выживать каждую минуту, час, сутки и недели напролет. Все, практически все переселенцы, были простужены.

С продуктами была сущая беда. Скудное лагерное питание стало еще более однообразным и худым – пустые щи из старой квашенной капусты, изредка с костями. Люди стали страдать цингой, чернели худыми, изможденными лицами, погибать от простуды и недоедания.

Среди соотечественников на одной и барж оказалась семья из Литвы, из Вильнюса. Это молодые еще совсем Бразасы – сам Янис, его жена Ингрид и доченька – пятилетняя Сельма. Ютились Бразасы на нарах под навесом и от холода ночами не могли спать и только днем, когда становилось теплее можно было уснуть, немного прогреться в краткий период, затем, чтобы снова окунуться в ледяной холод у реки и северных широт.

В июне прошлого года, когда казалось мало, что предвещало катастрофу, Янис успокаивал жену. Молодая женщина после присоединения прибалтийских государств к Советскому Союзу опасалась и не зря, что настали тяжелые времена. И верно, менее чем через год в сжатые сроки по заранее составленным спискам тысячи литовцев были отправлены в Сибирь. Среди высланных, так называемых «неблагонадежных», оказалась и семья Яниса Бразаса.

Долгая дорога на поезде в вагоне не пригодном для перевозки людей, мучительные стоянки на глухих полустанках в холоде и голоде, поиски еды, теплой воды, кипятка, — все это растянулось на долгие месяцы до глубокой осени. А мимо шли, громыхая как-то по-особенному громко, решительно, эшелоны с боевой техникой и солдатами на запад. Поезд с переселенцами сторонился, уступал дорогу, как беспородная собачка всегда жмется в сторонку и старается быть незаметной перед сильным породистым псом. Дороги многие не выдерживали: тела умерших сгружали на небольших станциях и увозили тихонько в безликих грузовиках. Куда отвозили, где они схоронены – это тогда не обсуждалось и доподлинно неизвестно.

В сентябре прибыли в Иркутск и на грузовиках добрались до деревни Шаманка, что устроилась на берегу Иркута рядом с высоченной живописной скалой посреди бескрайней казалось тайги.

Иркут несет свои воды стремительно, направляясь с предгорий Саян к Ангаре. Здесь наспех устроились в деревне на подселении. Мужчин определили в бараки за колючей проволокой и заставили заготавливать древесину, которую везли в город на завод. Зима была долгой, непривычно для прибывших очень холодной. Кормились, продавая последнее. Если удавалось, то подрабатывали и, каждое воскресенье женщины и дети шли дружно к лагерю, где можно было на пять минут увидеть мужа или отца. Несли с собой добытое за неделю, чтобы подкормить своих мужчин.

К весне заговорили о том, что отправят часть спецпереселенцев и членов их семей из лагеря в другое место. Здесь в Шаманке у реки, рядом с большим городом как-то уже приспособились и стало тревожно. Куда отправят, зачем и как там выжить – эти вопросы пугали, но на них не было ответа.

В один из дней объявили отъезд и тут случилась удача – Яниса отпустили из лагеря и разрешили ехать с семьей. Радости было много. Целый день Янис, Сельма и Ингрид ходили счастливыми, и думалось, что для счастья не нужно многого, нужна истинная радость единения, удовольствие быть вместе. От такого счастья и долгая дорога в грузовиках, плотно набитых людьми в Качуг, на берегу Лены-реки не показалось страшной. Здесь в небольшом, но с историей городке, который видел многих стремящихся на восток открывать новые земли, − купцов, солдат и видных чинов, пришлось ждать отправки уже по реке.

Каждый новый этап долгого пути на Тиит-Арыы был все более тяжелым. Холод и голод – сильные союзники против жизни, а когда к ним присоединяется болезнь, кончина не заставляет себя ждать.

Сельма таяла на глазах.

Когда баржи с буксирами прошли Якутск и двинулись дальше, все забеспокоились, поскольку думали, что их везут именно в этот город. Теперь стало совсем непонятной цель их плавания.

− Это что, нас на зимовку на полюс везут? Папанинцев на льдине менять? – пытались поначалу шутить, но скоро перестали, ибо, миновав Якутск, баржи уверенно сплавлялись ведомые катерами вниз по течению реки и это течение стылой воды вполне подходило к определению – путь в преисподнюю.

Жена и дочь Яниса Бразаса сразу после Якутска простыли, стали сильно кашлять и слегли. Лечиться было нечем, а холодные ночи добивали организм. Дочь скончалась через неделю от воспаления легких, а Ингрид продержалась еще несколько дней. Доченька и супруга вместе с другими, не пережившими плавание в холоде через непогоду, были схоронены близ Кюсюра на высоком берегу, с которого открывался величественный вид на реку.

− Хоть в этом повезло, − вид суровый, но волшебный, − тронул за плечо Яниса фотограф из Таллина Леннард, часто сокрушающийся, что нет возможности запечатлеть все увиденное за последний год.

К песчаному острову прибыли в середине августа и спешно взялись строиться, напрягая свои, на исходе возможностей, силы. Всем было понятно, что до холодов следует возвести теплое жилье, иначе погибнут все. Ночевали по-прежнему на баржах – другого жилья не было, а разбирали брус на двух из них и тут же начинали строить прямо на площадке без всякого фундамента.

Наряду с домами рыли землянки с черным дымоходом и как зверушки, прятались в удушливый смрад жилища, ища тепла.

Дело спорилось не охотно, но каждый день холодало и ветер со стороны речной дельты становился все более стылым, пронизывающим, то и дело накрывало остров дождем. Когда дождь отступал, дул резкий порывистый ветер, от которого укрыться было невозможно. Все чаще дождь сменялся снегом и по утрам остров укрывался снежным покрывалом, и даже строения и кусты были в снегу и инее. В такие дни на реке штормило и работать было очень непросто: то и дело кто-то срывался с трапа или со стены строящегося дома, калечился и участь таких была незавидной.

Кладбище, что «заселили» сразу по прибытии умершими на последнем от Кюсюра переходе, стало чуть ли не ежедневно пополняться новыми «жильцами».  Могил не копали, мерзлота не давала возможности заглубить тела, а гробы только присыпали песком, часто из-за нехватки досок, умерших хоронили, завернув в кусок брезента, а порой и просто прикрыв только песком.

Теперь для Яниса жизнь стала безразличной совершенно, пульс ее стал едва заметен и пережив холодную ночь и едва запустив организм с утра, проглотив скудный паек словно заведенный чье-то рукой, шел и занимался мужчина работой: носил доски на худых до костей плечах, укладывал брус и бревна в сруб, копал землю.

К окончанию сентября и в октябре, когда уже морозило круглые сутки к острову, стали причаливать баржи, сопровождаемые буксирами. На берег вышли новые люди. Они вынесли свои вещи и тела погибших в дороге на последнем перегоне. Прибывшие месяц назад переселенцы встречали прибывших молча, понимая, что число несчастных на этом продуваемом ветрами песчаном острове прибавилось и как это обернется для них, было совершенно не ясно. Надежды, что власти доставили на остров продовольствие не оправдались: добавились изрядно измученные недоеданием едоки, что грозило иным уровнем голода. Но надеждой жив человек и хотелось верить, что тысячи занятых делом людей все же не бросят, отнесутся милосердно или хотя бы рационально, рассчитывая получить и свою выгоду.

Прибывшие, а это как оказалось, был народ из-под Якутска, из Чурапчинского улуса, были конечно более приспособлены к суровому климату. Возвели временные чумы из жердей и брезента и там многие пережили всю зиму, заметенные снегом, безвылазно, отлеживаясь в холоде под шкурами и кошмой. Были среди прибывших русские, многие были коренными якутами да эвенками. Тут же прибывшие взялись ставить чумы из жердей, укрывали их брезентом, шкурами, разводить костры, у которых грелись молча с тоской в глазах и с сумраком в сосредоточенных лицах. Рядом лежали тела погибших в дороге, были среди них и дети.

Росло кладбище на Тиит-Арыы быстрее самого поселка.

Среди прибывших Янис Бразас выделил молодую девушку. Бледная, худенькая настолько, что казалось, что она создана из невероятно легкого материала и вовсе невесома. Тем не менее лицо девушки, − красивое, с восточным налетом в облике, одухотворенное было прекрасно. Она тащила свой баул с вещами, волоча по земле и было заметно, как ей тяжело справляться с грузом. Янис отметил, что она совсем одна и подошел к ней.

− Вам помочь? Давайте я донесу.

Девушка, которой было не более восемнадцати лет, с легка раскосыми глазами и изумительным овалом лица, красивыми пепельного цвета волосами, даже в таком изможденном состоянии была очень красива. Она взглянула на Яниса серыми чистыми глазами и улыбнулась. Ей сразу захотелось доверять и непременно спасти от всех напастей.

Они познакомились:

− Янис, − и впервые мужчина после смерти жены и дочери улыбнулся.

− Я Анна, − ответила девушка и смутилась, заалели щеки, а глаза засияли так, что пришлось их прятать.

Узнав, что Анна прибыла одна, похоронив в дороге маму и малолетнего брата, Янис, понимая, что устроится в тепло она точно не сможет при полном отсутствии свободных мест, привел ее к своей барже, где еще проживал и занимал место на спешно сколоченных нарах. Здесь была печурка и теснота, но удалось потесниться и под недовольное ворчание соседей разместить, напоить кипятком и уложить в тепле прибывшую девушку.

Потянулись тяжкие будни в голоде и холоде. Янис быстро сдружился с Анной и всякий раз спешил в свой уголок, где его ждала девушка.

Так в жизни Яниса появился новый смысл. Жизнь приобрела новое значение.

Только с помощью Яниса, Анна, для которой любая работа на морозе была непосильной, выживала. Так к Янису, потерявшему свою жену и дочь, пришли сначала привязанность, а затем и новая любовь, новая забота, равная по ценности самой его жизни. Анна же впервые полюбила. Ее юная душа, не окрепшая, но уже многое претерпевшая на жизненной тропинке, вдруг обрела надежду.

В лагере, заснеженном и выживающем в полярную ночь солнца не было уже в ноябре, не было слышно здесь детских голосов и детского смеха несмотря на то, что детей было в поселении много. Ослабленные и голодные детишки просто лежали и словно в непроходящем удивлении смотрели широко распахнутыми от худобы глазами на мир, в котором они оказались ненужными едоками, лишними, как могло показаться напрасно рожденными.

К весне, когда истощение достигло предела у некоторых переселенцев мутился рассудок.

Янис, как-то возвращаясь с работ, увидел, как всклоченный и полураздетый человек с диким криком кидался на стену дома и бился головой, падал, снова вставал и истекая кровью, уже качаясь бежал, спотыкаясь и вновь ударялся головой о стену. Скоро он уже не смог подняться и ему никто не помог. Он так и замерз рядом со стеной, убив себя таким вот жестоким образом.

Другие отчаявшиеся уходили в сторону берега реки и не возвращались. Река уносила тела, а души забирал плотный северный ветер.

То, что происходило порой, никого не удивляло. Многие хотели умереть, но не всем это удавалось сделать быстро. Кто-то, обезумев, не брезговал и мертвечиной.

К марту вдруг выяснилось, что с острова отправляют на фронт молодых людей. Таких набралось человек двадцать. Молодые парни галдели, радуясь неимоверно возможности вырваться с острова, смотрели на мир с надеждой голодными глазами. За ними пришел катер и счастливые, тощенькие и голодные мальчишки получили шанс выбраться из западни Тиит-Арыы и даже возможно остаться живыми в страшной войне.

А затем с острова сбежали председатель и бригадир. Собрав запас продуктов, они исчезли и пропали, оставив подчиненных просто умирать, в страхе, что, доведенные до отчаяния люди, их просто убьют.

Много позже стало известно, что отправились отчаянные мужики вниз по течению реки сколотив плот, рискуя погибнуть среди плывущих льдов. На что рассчитывали они, оказавшись в отчаянном положении?

Дело окончилось тем, что беглецы были пойманы охраной порта и попали в лагерь. И именно это им спасло жизнь: отсидев в лагере до окончания войны беглецы сумели выжить.

Все на острове жили за пределами сил и терпения – выживали, что удавалось не многим.

Янис и Анна были рядом и их близость стала естественным продолжением теплых чувств. И тут стало известно, что Анна беременна. Янис был поражен известием, взялся всячески, насколько это было возможно в этих невероятных условиях оберегать Анну и так, засыпая только в объятиях и грея другу друга, они встретили весну и однажды среди песков, на поляне, увидели красные, желтые и белые маки. Цветы росли на невероятно жестком песке острова, занимая целые поляны. Увиденная красота, казалось, невероятная в условиях жестокого пребывания на острове людей поражала.

Весна, после долгой зимы, − самый тяжкий период, когда лютый холод уже позади, но сил нет совсем. И нет еды, чтобы эти силы и здоровые эмоции восполнить. Если зимой со льда удавалось ловить рыбу неводами, но в период движения льдов на долгие два месяца промысел был невозможен. Голод становился невыносимым. Янис таял на глазах, отдавая еду Анне, стараясь поддержать в ее беременности.

После того, как с острова из-за страха быть убитыми голодающими узниками Тиит-Арыы, сбежали бригадир и председатель артели, все ждали из Якутска высокую комиссию. Комиссия должна была разобраться и наказать виновных. Ждали и надеялись конечно прежде всего на то, что комиссия привезет все же запасы еды, ведь не может же так вот продолжаться, когда голодные люди, не способные работать от истощения, просто умирают.

Ледоход в этот год затянулся и русло Лены вдоль острова было забито льдом. Глыбы, перемешанные с песком, громоздились многометровыми горами на берегу, а лед с верховий все пребывал. Среди ночи раздавались порой страшные звуки. «Стонет дьявол» − окрестили явление люди и выходили смотреть, как движется, наползает на берег ледяная громада из огромного числа глыб. Порой лед, наползая на берег, лопался со звуком грома, лопнувшей казалось атмосферы, столь громогласным были раскаты, взрывающие и сотрясающие воздух. Порой раздавался скрежет, подобный коверканию железа, а в другой раз все слышали стоны и словно плач, всхлипывания неведомых существ.

К середине июня ледоход ослаб, русло Лены в основном очистилось и только отдельные льдины проплывали по руслу. Стали готовится к промыслу, и эта подготовка давала надежду подкормиться, хоть как-то унять голод.

В один из таких дней к вновь выстроенному, после губительного ледохода, причалу подошел катер, пуская сизые дымы, и на берег сошли несколько человек в теплых шинелях и меховых шапках. Это прибыла комиссия из Якутска. Среди прибывших был и Яков Астахов.

Анна в это время стояла на берегу и видела, как прибывал, долго маневрируя у берега, катер.

Когда по трапу на берег сошел Астахов, Анна узнала его. Вместе с мужчиной в кожаном плаще к ней вернулся давно пережитый страх. Она вспомнила, как вооруженные люди провели обыск и допрос в доме, перевернули все в комнатках, а затем увели отца, вестей о котором больше не было совсем. Мама много раз ездила с Анной в Якутск, и они долгими часами стояли под воротами тюрьмы ожидая хоть какой-либо весточки о судьбе родного человека. Они ничего не узнали о судьбе отца и мужа.

Испугавшись прибывшего страшного для нее человека в тесном кожаном плаще, Анна отправилась к бараку. Теперь она ждала плохих вестей, чувствуя, что этот человек прибыл на остров именно за ней. Ждать добра от прихрамывающего в кожанке чекиста с темным пятном на лице она не могла.

Анна не ошибалась.

Яков мог и не ехать, но навязчивая мысль о дочери поручика Николаева, которую он увидел во время обыска в доме своего врага, не давала покоя. Астахову остро хотелось найти девчонку. Это желание росло, приобретая признаки наваждения. Желание это было столь сильным, что Астахов взялся разыскивать семью убитого им человека и вскоре нашел в списках Анну, ее маму и брата, направленных на остров. Якову страстно возжелалось обладать девчонкой и таким вот образом еще раз отомстить Николаеву за пережитый ужас у протоки на снегу. Он вспоминал, и лицо его коверкала гримаса ненависти, о том, как он лежал в собственной моче и примерз к дороге так, что его отскабливали прибывшие красноармейцы.

Но путь из Якутска до острова поразил Астахова. Он вдруг ощутил масштабы изгнания и трагедии, − беду, на которую они обрекли тысячи людей. В тех местах, где причаливал катер, приходилось постоянно сталкиваться с бесчисленными захоронениями людей, которых отправили, как вышло, на мучительную смерть. На фоне каждодневных, порой очень тяжелых вестей с фронта, увиденное воспринималось удручающе.

На острове Астахов увидел не людей. Он был поражен. Его встречали человеческие тени, − изможденные, измученные голодом и холодом человеческие особи, среди которых не сразу удавалось разглядеть, кто это мужчина или женщина, так были они укутаны в тряпье, платки. Над всеми властвовал морок безысходности, и Астахов ощутил кожей ту ненависть, ту среду безысходности и потерянности, которые властвовали здесь.

Он понял, − эти люди находятся за планкой восприятия реального мира и готовы умереть, ради куска теплого с невероятно аппетитным запахом хлеба.

На острове умирала сама способность быть живым в этом вечном холоде и запредельном истощении. Желание получить хоть что-то для возможности жить, являлось единственной повесткой дня этих людей и было физически осязаемо через затравленные, порой полубезумные взгляды, невосприимчивость задаваемых им вопросов и сказанного.

Астахов бродил среди этих людей, заходил в бараки, отстроенные наспех, криво, неловко с огромными щелями в стенах, поднимался на оборудованные для проживания и еще не разобранные баржи, заглядывал в землянки, не решаясь в них войти. Анны найти он не смог и уже отчаялся было, полагая, что она погибла, как и тысячи других на острове.

Но все же ему удалось случайно, занимаясь расспросами, узнать у совсем обеззубевшей от цинги тетки, что есть такая необычная Анна на острове, молодая совсем женщина, которая, − о чудо! − ждет ребенка.

Так вышло, что Янис, истощенный до крайности, лежал уже вторую неделю и не мог встать. Очень слаба, без его поддержки была и Анна. Когда стало совсем невмоготу, Янис попросил помочь Анне вывести его на поляну, где они видели накануне маки.  Они, поддерживая другу друга, добрались до открытой ими поляны на другом конце острова, на которой трепетали на ветру разросшиеся летом алые, белые и желтые маки.

− Я здесь хочу умереть, здесь так красиво, − сказал Янис.

− И я с тобой. Без тебя меня нет, − ответила Анна и обнявшись, они легли на стылую землю, жесткий песок Тиит-Арыы среди цветущих маков втроем – Анна и Янис, и их нерожденный пока ребенок, который мог стать потомком родов якутской глубинки, русского солдата и жителя далекой Балтики. 

7. Надежда

Скоро Астахов нашел место, где жили Анна и Янис. Но молодых людей не было на месте и ему объяснили, что они ушли, видимо навсегда, настолько были слабыми:

− Ушли умирать, − совсем дохлые они оба, − пояснила беззубая в неопрятном платке, то ли старуха, то ли страдающая от цинги женщина средних лет, в странном грязном одеянии.

Сказанное прозвучало так буднично, словно молодые ушли прогуляться в парк.

Остров Тиит-Арыы не столь велик, чтобы на нем можно было надежно спрятаться, и Астахов отправился полный решимости найти Анну. Он вышагивал в своих добротных сапогах по песку, укрытый от ветра кожаным плащом, под которым была поддета меховая безрукавка, защищенный кожаными ремнями с тяжелой кобурой с пистолетом. Астахов был в порядке, но в смятении. Если его можно было спросить в данный момент, для чего он ищет Анну, как выяснилось теперь, женщину неизвестного ему мужчины, беременную, вопреки сложившейся ситуации в ее жизни, которая монотонно убивает не только ее, но новый росток жизни, Астахов ответить бы не смог внятно. Он знал одно – он должен был ее увидеть.

Астахов нашел Анну и Яниса за дальними барханами. Здесь ему открылась необыкновенная картина: огромная поляна с песчаной рябью и цветущими на ней маками. Красные, белые и желтые маки трепыхались на тонких своих стеблях под напором упругого свежего северного ветра.

Потоки воздуха владели цветами, но справиться с ними не могли. Казалось, что, если напор ветра усилится, − цветы полягут не способные сопротивляться, настолько тонкими казались стебли, но они только гнулись, яркие бутоны клонились до земли, укладывались изредка на песок, но поднимались вновь, трепыхаясь на ветру, как мотыльки, хрупкий, нежные, но живые и бесстрашные.

Молодые люди, особенно Анна в данный момент в своей слабости и уязвимости, были подобны этим цветам.

Молодая женщина и худой изможденный светловолосый мужчина сидели рядом на песке посреди цветной поляны спиной к Астахову, как бы сразу, без каких-либо переговоров, отвергая его участие в их жизни. Астахов стоял некоторое время в нерешительности, но ему удалось собраться, подойти и встать перед ними. Он пытался бравировать, понимая, как нелепо выглядит: встал, широко расставив по-хозяйски ноги и положил руку в добротной кожаной перчатке на кобуру с наганом. Перед ним сидели изможденные, истощенные, но не сломленные, светлые ликом люди и читалась в их облике духовная связь, − выстраданное родство. Мужчина в ответ на взыскательный взгляд Астахова обнял женщину за плечи одной рукой, а другую положил нежно на живот, прикрывая свое дитя. Он делал это так, как мог в данной ситуации, чтобы прикрыть самое родное, что у него было. Так вместе они смотрели на Астахова и как бы мимо него, не замечая его внушительности, словно он был для них призрачен, как наваждение. Этого постороннего в их жизни человека для них не существовало, ведь невозможно испугать тех, кто собрался умирать.

Астахов привычно, как делал всегда, чтобы сбить спесь с противника, попытался приказать твердо:

− Я уполномочен забрать тебя в город, − он кивнул в сторону Анны, − для выяснения обстоятельств важного дела.

− Я не могу оставить мужа, − выдохнула Анна и крепче прижалась к Янису.

Янис, услышав о том, что Анну хотят забрать, поначалу испытал ужас от грядущей потери, побледнел, воспротивился, но тут же подумал, не отвергая возмущения, что это шанс вырваться и спасти себя и их ребенка.

− Аннушка, поезжай, может для тебя и нашего ребенка это возможность выжить, − вдруг оживившись, высказался Янис. – Мне уже не жить, ты же сама видишь в каком мы состоянии. Ясно, что это мои последние деньки, а ты поезжай, спаси малыша.

Астахов перехватил инициативу, уловив смятение, и уже твердо приказал:

− Собирайся, катер уходит уже сегодня.

Здесь на Тиит-Арыы что-то сломалось в Астахове: надломился механизм правильного чекиста, механизм жестокой четкости: «Если перед тобой враг, − он должен быть уничтожен».

Все же то, что происходит с нами, имеет свой предел: чувства, терпение, ожидание и наконец сама жизнь. Достигнув предела, все что накопилось, не может исчезнуть бесследно, а должно перейти в иное качество. Перейти, чтобы или заново народиться и дать новый период развития, или умереть, превратившись в тлен – почву для новых идей, свершений, очередных ошибок или поражений и погибели.

В Астахове умер деспот, умер обиженный жизнью мальчишка, подстреленный среди снегов на протоке, когда он понял, что несчастье может быть и таким, когда ты отвергнут, забыт и замучен без особых причин. Колесико ненависти в механизме насилия чекиста Астахова износилось и теперь беспомощно крутилось, не получая опорной реакции. Астахов выбился из сил, верша и планируя зло в отместку, ощутив вдруг бесполезность своих усилий. Ведь ясно же, что сколько не суши землю зноем, чтобы она не плодоносила, − как только первые капли дождя упадут в почву и встанет солнце, земля тут же откликнется − ответит ростком. В этом и есть смысл жизни и здравого рассудка – давать, что имеешь, несмотря ни на что и бороться с засухой и в природе, и в душе. Ведь именно такое состояние материи и называется жизнью. Астахову остро захотелось дать этой изможденной девочке с нелепо торчащим животом все, что нужно для жизни. И это было не сиюминутно родившееся желание, не прихоть, а некая вызревшая с колоссальными трудностями потребность защитить и сохранить ближнего и зарождающуюся новую жизнь.

Знать не иссохла душа мальчишки с берегов могучей Ангары, несущей священные воды Байкала. Просто душа, ошалев от жестокости в то солнечное мартовское утро, находилась долгие годы в обмороке.

Путь назад, по Лене, против упругого течения реки был долгим. Дул встречный ветер, рябил воду, нагонял волну. Изредка мимо проплывали одинокие льдины, порой глыбы льда, запоздало ринувшиеся в путь к океану. Плывущий лед ударял в борт катера и железная, казалось, прочная махина, вздрагивала, как испуганный зверь.

Астахов поселил Анну в свою каюту, а сам перебрался в общую для пассажиров. Анна изможденная, под присмотром медицинской сестры отлеживалась и вскоре, после добротного и аккуратного питания, стала приходить в состояние относительно здорового человека.

− Удивительно, но ребенок здоров! Сердечко стучит, как моторчик нашего катера! – удивлялась медицинская сестра, которую Астахов предусмотрительно взял в поездку, учитывая долгий маршрут.

Набравшись за две недели пути сил, Анна осторожно выходила на палубу. Астахов присматривал за ней и удивленный отмечал утонченную удивительную красоту дочери своего врага, которую не портили излишняя худоба и выпирающий, словно горб уродца живот. Лицо молодой женщины было полно одухотворенности, отрешенности от своего бремени, своего тела, как это бывает часто с женщинами, носящими под сердцем ребенка от безмерно любимого мужчины.

− Витает в облаках, − вспомнилось Астахову. − Видимо и верно говорят, что любовь и дети даются нам свыше. Это добро нужно как-то заслужить, правда может показаться, что многим оно дается без усилий.

Перебирая в памяти когда-то услышанное, Астахов набрел на слово «Мадонна» и вспомнил увиденные давно репродукции картин художников эпохи Возрождения и фотографии старых икон. Этот альбом Астахов обнаружил в квартире местного интеллигента, когда по доносу о высказываниях в притеснении якутского населения, делали обыск в квартире. Тогда, рассматривая дородные тела и умиротворенные лица дам с ребенком на картинах, Астахов решил, что это все выдумано, чтобы дурить народ, а на самом деле такого не бывает.

«Ну, баба, с ребенком? Что в этом такого?» − решил тогда Астахов и под смешки товарищей – «Что, Астахов, бабы в теле интересуют?», − бравируя, забросил альбом, изобразив на лице насмешку.

На самом деле это было притворством. Защепило за душу чекиста мысль о святости материнства, о том, что мир держится именно на роде людском, который пополняется и взращивается именно матерями. Выходило, − какова мама, таков будет и мир, заселенный теми, кто способен его изменить.

Теперь, глядя на Анну, Астахов вспомнил тот альбом и чувство стыда запоздало настигло его. Он вдруг почувствовал, что ему хочется оберегать эту женщину, и не важно, что она дочь его врага, и его совершенно не беспокоило то, что она носит под сердцем ребенка совершенно чужого для него мужчины, человека чуждого власти, которой он служил.

В дороге встал вопрос:

− «Куда девать Анну после прибытия?».

Задержания ее Астахов не предусматривал, а отправить женщину в тюрьму, придумав обвинение, было явно за пределами добра и зла. Астахов этого принять уже не мог. Он вдруг понял, вероятно впервые после клятвы у дома Ипатьева в Екатеринбурге, что да, есть какие-то глубинные смысловые рамки наших поступков и не все можно мерить только желанием противостоять силе, даже если кажется, что дело праведное. Есть еще что-то, определяемое как состояние милосердия к слабым и дань уважения к павшим. А дети, тем более не рожденные, достойны защиты без условий и исключений.

Когда по прибытии сходили с катера и Астахов придерживал Анну за локоть на трапе, вдруг на речном причале они увидели человека в рясе. Он стоял на краю пристани, − высокий, худой, смотрел на них, простоволосый, а ветер с реки трепал редкую его бороду с проседью, путал, закручивал длинные локоны, рвал полы рясы, а в глазах удивительно светлых, широко открытых, был свет. Батюшка улыбнулся, поклонился встреченной им паре, отметив выпирающий живот женщины, казалось лицом прозрачной на просвет и легкой рукой с трепещущим на ветру рукавом, словно взмахом крыла, перекрестил.

Священник выглядел как стойкие, казалось бы, незащищенные от ветра, маки Тиит-Арыы, но в нем так же чувствовалась необъяснимая, казалось, непреклонная сила и стойкость, удивившая Астахова.

− Словно флаг трепещется на ветру, − пришло в голову Якову.

Астахову стало неуютно под взглядом священника, словно его поймали на обмане. Проходя мимо, чекист, из-за этого невесть откуда взявшегося чувства вины, окинул недовольным взглядом священнослужителя, и тот сгорбился, готовый уже повиниться, как преклоняются перед старшим вертухаем сидельцы в лагерях. Но то ли недовольства во взгляде Астахова не доставало, то ли священник выдержал стойко едкий скепсис чекиста, дурного не случилось.

Они разминулись, но друг другу запомнились.

Так меняется мир внутри нас порой только от взглядов, скрестившихся словно лучи добра и злобы, тьмы и рассвета, созидания и разрушения. А искры от этих перекрестий рождают порой новые миры.

Анна, испуганная, отчаянно дичась, поселилась в квартире Астахова. Спасала ситуацию отдельная комната, в которой она сидела безвылазно, и вход со двора. Отдельный вход позволял попадать в квартиру небольшого двухэтажного дома минуя соседей и снимал ряд проблем. Вскоре, через месяц пребывания в Якутске, под утро Анна разбудила Астахова и тот понял, что пора везти ее в больницу.

Вечером, когда он после работы пришел навестить роженицу, та уже родила, и санитарка провела Астахова к ней в палату. Тут же рядом с молодой мамой лежал и посапывал новорожденный сынок.

Женщина, когда рядом ее ребенок и ей, как она считает, угрожает опасность, становится бесстрашна. Яков сразу уловил эту перемену. Когда он вошел, Анна прикрыла от Астахова ребенка рукой и смотрела на него пристально, ожидая, как он себя поведет, как проявит себя.

Астахов был удивительно спокоен, рассудителен и поинтересовался, как Анна себя чувствует. Он заметил: в ответ успокоилась и она. Он мог видеть, как доверившись ему, Анна прикрыла глаза и лицо ее, обращенное к сыну, приобрело черты умиротворения и радости.

«Мадонна» − подумал вдруг Астахов, отметив перемену в образе юной мамы и сам подивился такому вот своему сравнению.

Анна и правда изменилась. Движения ее, ранее могли быть порывистыми, стали плавными и аккуратными. Рядом с малышом женщина держала себя с оглядкой, чтобы не потревожить сыночка.

Когда родовые дела успокоились, и малыш впервые припал к маминой груди, Астахов принес и положил рядом с юной Мадонной книжку карманного формата с портретом на обложке юного еще совсем поэта Пушкина. Книжку Астахов унес из квартиры тогда еще при обыске по доносу. О поэте Пушкине он слышал, но, когда открыл томик в первый раз, вечерком после службы, он не понял ни одного четверостишия.

− «Что за крученые вирши?» − подивился Астахов и забросил книжку в шкаф.

После возвращения с Тиит-Арыы, когда Яков увез Анну в роддом, собираясь навестить, перебирая брошенные в шкаф вещи, вдруг наткнулся на эту книжицу. Вспомнил о ней, открыл наугад и присел на стул.

Первые же слова:

«Пора мой друг, пора! Покоя сердце просит, летят за днями дни и каждый миг уносит частицу бытия, а мы с тобой вдвоем предполагаем жить. А глядь, − как раз − умрем…»,

− вдруг так отозвались в нем столь значимо, что увлеченный, забыв о многом, сидел Астахов на стуле глубокой ночью, вчитываясь в слова, вникая в образы и открывая для себя смысловые миры.

− «Но как же так? Прожил жизнь почти и слов таких не прочел?» − подивился себе Яков и вдруг понял, что жизнь то, ее самый аромат, чувственность, мудрость, любовь, проходит мимо, оставляя только кирзой воняющие после толкотни дня сапоги и зреющий в душе нарыв подозрительности и призрения к живому миру.

Астахову стало печально, но на душе, как бы стало светать. Оказывается, для этого нужно немного, − открыться и изгнать злобу из сердца, а поселить надежду и веру. Как бы просто, но неимоверно сложно оказалось к этому прийти.  Простые истины становятся понятны чаще всего через испытания, вот что понял чекист Астахов и спросил себя с недоумением и страхом:

«А как же я теперь буду служить?».

− Стишки, вот сыну почитай. Сказывал умный мужик, что они – деточки то, уж многое понимают и в свои первые денечки. А Пушкин, он плохого не писал, самое то для малыша. Раньше услышит правильные слова, раньше человеком станет.

Хотел еще выплеснуть Астахов рассказ о том, что открыл поэзию великого поэта земли русской для себя только вчера, просидев полночи удивленный и пришибленный, но смолчал, слукавил – было приятно ощущать, что прочел сам без наставлений, осилил книжку до корки и теперь он стал лучше себя позавчерашнего.

Вопрос с именем решился сам собой:

– Саша, − произнесла имя Анна и еще раз глянула на рисунок кудрявого смуглого юноши на сборнике стихов и перевела взгляд на своего сына.

После выписки из больницы, жизнь потекла, вращаясь вокруг новорожденного. Хлопоты житейские, детский плач и невероятный запахи молока, записанных мальчонкой и стиранных пеленок заполнили квартиру.

− «О сколько, казалось в хрупкой девушке, открылось силы бабьей!» − подумал, глядя на Анну Яков, удивленный преображением. Словно после рождения первенца, когда раздвигаются впервые суставы бедер, подобно раскрытию бутону цветка, когда с болью и криком рождается малыш, открываются иные, скрытые до поры, порталы женского тела, а следом и души и является миру истинная женская суть. Вот так всю жизнь можно прожить, но, если этого не усвоить, можно и за десятилетия не понять женской тайной особенности и живительной силищи. Не понять и жизни самой, ибо женщина, она и есть жизнь.

Соседка оказалась у Астахова заботливой. Яков сам поразился. Всегда неприветливая к нему, прознав о новорожденном и не задавая вопросов, пришла, несмело постучавшись в дверь и принесла простые, ношенные детские вещицы, стала часто наведываться и помогать юной мамочке.

Так в доме старого чекиста преобразилось все: обстановка, запахи, звуки, дух места, родилась забота вместо желания мести, неприязни.

На службе дивились Астахову. Жесткий, сухой и въедливый оперуполномоченный вдруг стал растерянным и делал один подозрительный поступок за другим.

− Ты для чего выезжал в Тиит-Арыы? Сказывал для оперативной работы, и где ее результаты? Что за девку ты приволок с острова? – допытывался начальник Астахова.

− Это мой агент-осведомитель, − соврал Астахов. − И потом, она не осуждена, а теперь нуждается в медицинском уходе.

− Ты мне Ваньку то моего не валяй. Он и без твоих уговоров встанет и будет стоять и торчать как сук, как потребность будет. Что, решил спасти дочку поручика Николаева? Или ты тогда наврал про то, что задержал его и пристрелил при попытке к бегству?

Астахов молчал. Помалкивал, понимая, что все что он скажет сейчас будет толковаться против него, и решил идти до конца не раскрываясь.

Вернувшись домой, Астахов стал действовать. Нужно было все делать быстро. Если сегодня ночью его и Анну не арестуют, то есть шанс спасти ее и малыша.

На следующее утро из Якутска вылетал спецборт с документами и грузами в Иркутск под охраной курьера из ГПУ НКВД. Астахов тут же отправился к знакомому офицеру спецсвязи и вызвав его на разговор, предложил сделку – золото в виде увесистого самородка, отнятого на прииске у пойманного бандита, за возможность вывезти женщину с ребенком.

− Ты, че это то, Астахов? Ранее как бы не замечен в связях с бабьем? – захохотал оперативник, парень туповатый, но жадный без меры.

− Не бери в голову. Это родня – нужно срочно отправить домой.

Вечером, когда уже была договоренность с вылетом, Астахов позвал Анну и та осторожно вошла в комнату.

− Завтра ты полетишь в Иркутск. Вот письмо к моей матушке. Сразу к ней поезжай и пусть она тебя пристроит. Деревня наша недалеко от города. Вот деньги, − заплати чтобы увезли, − там обычно на площади трутся извозчики, может какой автомобиль пойдет. А в Тальцах делай то, что скажет мама. Запомни, − Горная улица, Астахова Марья Ивановна.

В своем письме Астахов просил маму отправить Анну с ребенком в дальний поселок на Байкале, куда по берегу не доехать, а только по воде. И пусть там живет под присмотром брата Мишки.

Анна привыкла уже следовать советам Астахова. Она понимала, как непрочно ее положение здесь, где могут прийти в любой момент и разлучить ее с ребенком.

Утром рано, еще до рассвета, Астахов и Анна прибыли на аэродром и по спецпропуску, заранее организованного им, проехали к самолету. Анну проводили в сигарообразный фюзеляж ЛИ-2, а Астахов сунул в руки офицеру увесистый самородок. Тот с усмешкой взвесил на ладони золото, хмыкнул, сунул сверток в карман куртки, и в знак то, что договоренность достигнута, кивнул и полез по лесенке в самолет.

Теперь, когда самолет пошумев винтами, тронулся по бетонке аэродрома, у Астахова отлегло от души. Все задуманное получалось пока, но главное, чтобы долетела Анна и уехала без задержки в Тальцы. На все требовалось три-четыре часа заветного времени. А там, на просторе Ангары и Байкала ищи ветра в поле. Знал Астахов, что всякая власть с опаской посещала прибрежные поселки на Байкале. Добраться по берегу можно было только пешком по тайге, а по воде ходить по таким поселкам, в которых народ жил сплоченный общим рыбацким делом и охотничьим промыслом, было небезопасно. Сказывали, что случалось пропадали настырные уполномоченные и только седой Байкал мог рассказать, как сгинули они.

Астахов вернулся в город, в управление наркомата. Все было тихо пока, а к вечеру в нему в кабинет вошли двое из охраны и предложили пройти к начальству.

Ковригин, начальник отдела в котором служил Астахов, предложил сдать оружие и глядя внимательно, словно впервые видел сотрудника, высказался:

− Ты, Астахов, потерял чуйку в борьбе с врагами народа. Вот притащил с острова бабу чужую. Ты понимаешь, что война получила перелом и рано или поздно закончится, а вопросы к нам – для чего это отправили столько народу в заполярную пустыню останутся. И на них придется отвечать. И ты вдруг проявляешь свою инициативу и спасаешь чужую бабу, да еще и как оказалось дочку злейшего врага Советской власти. Мы тебя пока посадим в изолятор, все выясним. Бабу твою допросим и во всем разберемся. А ты, Астахов, не оправдал доверие трудового народа.

− Виноват. Но я ничего не нарушил и никого не предал, а служил честно.

− Объясни, Яков, что это за история с девицей этой?

− Она ни в чем не виновата. Беременная, истощена, но она даже не осуждена, то есть такая же гражданка, как и мы с вами. Она из Чурапчи, а то, что она дочь поручика Николаева доказать не удалось. По документам она носит другую фамилию – Игнатова. Я ее вывез, потому что хотел просто помочь.

− Странный ты, Астахов. Ее отец враг, тебе от него досталось так, что всю жизнь поломал, а ты – не виноватая. Дело твое передам в трибунал, пусть разбираются.

− Сдай оружие и удостоверение, ремень снимай.

8. Анна

После успешных родов, когда все сложилось так удачно, Анна вдруг поняла, что теперь у нее есть главная в жизни забота и цель – спасти и вырастить Сашу. С этой мыслью пришла уверенность человека, четко знающего свое предназначение. Теперь казалось, что нет такого в жизни решения и действия, которое бы было ей не по силам и на него не хватило бы решимости.

Астахов невероятно изменился и хлопотал над ней и ребенком и в общем, конечно, ничего особенного он не делал, но после той роли в жизни семьи Анны, после тяжкого времени пребывания в дороге на остров и девять месяцев умирания на Тиит-Арыы, показалось, что он ангел-спаситель. Верилось в это не до конца, настороженность была, но не было выхода.

Сам же Астахов в основном молчал и только спрашивал, что нужно Анне.

В один из вечеров Астахов пришел возбужденный и едва раздевшись, присел к столу, за которым Анна сидела с малышом, и оглядев подопечных, сообщил, что следует уезжать и завтра будет такая возможность.

Анна была спокойна и собрав скромные вещицы, прибрав письмо к неведомой Марье Ивановне утром без сомнения вошла в самолет и пристроилась на откидном жестком стуле у борта. Здесь же были уложены ящики и мешки с почтой.

Молодой, в шапке ушанке и меховой куртке тулупе и унтах, сопровождающий критически оглядел достаточно легко одетую Анну и притащил тулуп и огромные валенки. Указав пальцем вверх, парень объяснил, что на высоте будет холодно и нужно утеплиться. Анна, не снимая туфель влезла в самую надежную сибирскую обувь и закуталась с малышом в тулуп.

Ровный гул самолета, разбег, мощный взлет и полет Анне понравились. Она взглянула в иллюминатор и была удивлена открывшимся видам города, реки и тайги. И только теперь, немного опомнившись она вспомнила, что летит на самолете первый раз. На душе было спокойно, страха не было и крепко прижав сына Анна задремала в тепле овчины.

В Иркутске после рулежки самолет подкатил к зданию и сопровождающий показал Анне направление, куда следует выйти и сам взялся ее сопроводить. У аэродрома на пустыре стояли автомашины и группа водителей. Мужчины курили и оживленно беседовали: то и дело раздавались смешки и хохот. Анна обратилась с просьбой доехать до города и поинтересовалась, а как добраться до деревни Тальцы.

− Так я еду мимо Тальцов, − отозвался немолодой уже водитель в гимнастерке, в кирзовых сапогах с заправленными в сапоги изрядно потасканных штанах. На голове водилы набекрень сидела помятая фуражка. Лицо мужика давно не бритое, с прищуром глаз и ухмылкой хитреца не вызывали доверия, но две планки о ранении на старенькой гимнастерке – красного и золотистого цветов, вполне уравнивали на чаше весов уверенность и сомнения в добропорядочности дядьки.

− Возьмете? – спросила Анна, поколебавшись не более секунды и показала мужику зажатую в руке денежку.

Мужик, вдруг расхохотался, показывая щербатый рот, укрытый прокуренными усами с проседью:

− Богатая что ли? Ну ты даешь дева. Я с тебя не возьму денег. Дело попутное, что наживаться то. Ребенка с маманькой довести – дело святое. Кто – сынок, аль дочка у тебя?

− Сын, Саша, − улыбнулась Анна и сомнения отпали, ей вдруг стало легко с этим ветераном, и захотелось думать, что теперь она среди своих и напасти возможно позади.

Уже в тесной фанерной кабине полуторки Анна толком разглядела водилу, заметила шрам, что уходил с лица, исковеркав щеку, и прятался в волосах на голове, прикрытый старенькой фуражкой. Отметила, что не стар еще мужчина, но выглядел жильцом с увесистым багажом лет. Всего увиденного хватило, чтобы многое понять и довериться человеку. А мужик уже уверенно крутил баранку и с усмешкой подгонял свою механическую лошадку, бодрил себя и пассажирку незатейливыми шутками.

Мария Ивановна встретила Анну поначалу настороженно. Провела в дом, заглянув в личико новорожденного, улыбнулась ему и усадила в доме маму с сыном на лавку у окна, а сама взялась читать сосредоточенно письмо от сына, проговаривая про себя слова. Когда письмо было прочтено, женщина внимательно осмотрела Анну и в глазах у нее появился теплый свет.

− Знать притесняли тебя? Ни че – спрячем, как сынок велел. Он то как? Здоров ли?

Анна закивала в ответ, а Мария Ивановна, получив такой вот незатейливый ответ молодой женщины, кивнула и легонько махнула рукой, что значило: «И хорошо».

А затем, наклонившись к Анне, полушепотом спросила, застенчиво улыбнувшись:

− Сынок у тебя случаем не от Яши моего?

В голосе Марии Ивановны звучала надежда, робкая, как роса перед восходом жаркого солнца.

Анна улыбнулась смущенная и затрясла головой. Весь ее вид говорил, что не хочет она огорчать старую женщину, составившуюся без внуков, но, увы, сынок от другого мужчины у нее.

Все уточнив, что ее волновало, Мария Ивановна взялась перечитывать письмо, но тут же оторвалась и глянув на Анну продолжила:

− Сын Миша у меня от армии комиссованный, занимается рыбалкой на Байкале. Живет бобылем. В деревне Большие Коты у него домишко есть. Бывает там наездами. Думаю, тебя туда отправить. Миша будет наведываться, а ты поможешь ему с делами домашними. Там и банька имеется. Какое-то время можно прожить. С хлебцем стало полегче, картошки дадим и живи, как сынок просит.

К вечеру заявился и Михаил. Был он не похож на брата. Дюже высокий, с бородой и всклоченными волосами с проседью. Мише было под пятьдесят и годы отразились на нем исправно, но чувствовалась еще в походке и движениях сила и степенность.

Узнав о просьбе Якова, Мишка поначалу усмехнулся и взялся ругать брата за его опрометчивый, как ему показалось, поступок.

− Вот ты кто ему? – взялся пытать Анну Михаил, приняв за ужином полстакана мутной самогонки, а не добившись ответа, помня где служит брат, взял на руки ребенка и заговорил с ним, как со взрослым, так и не дождавшись ответа от Анны:

− Ну, что, брат? Не успел еще толком подрасти, а тебя уже таскает по свету мамка, как погремушку пустую. Неспокойная видать у тебя будет жизнь. Будешь постоянно в дороге. А может оно и к лучшему. Я вот всю жизнь в одной деревне, дальше города и Байкала ничего и не видел, а ты уж смотри, − токо народился, а уже взялся путешествовать. Но ничего, малец. Мы сибиряки народ только с виду сердитый, а в душе незлобивые. Сдюжим никак и прокормимся. Тебя точно не обидим.

9. Байкал

В поселение на берегу озера Большие Коты решили ехать скрытно на лошадях таежной тропой. Собрали два мешка с провизией, одеждой, все это добро навьючили на лошадку и тронулись в путь. Дорога заняла весь день, на полпути устроили привал, сварили чай и уже в сумерках добрались до деревни.

Дом на берегу Байкала уютно прислонился к косогору у самой тайги. Сосновый лес с редкими березками просто нависал над домом, убегая вверх по склону. Тут же рядом с домом была пристроена банька и раскинулся небольших размеров огород под картошкой. От дома к берегу сбегала тропка, набитая за много лет ногами постояльцев и талыми водами. На берегу на воде из досок был устроен причал на деревянных опорах, а к нему подвязаны смоленые лодки.

− Жить тут можно. Тайга считай под боком, а там и ягодка, и грибочки. Встала, по тропе поднялась на косогор, а там уже не братая ягода. А пока до ягоды дойдешь, коли угадаешь со сроком, – полная корзина будет грибов. Тут маслята в основном, а еще можно удачно встретить рыжики. Вот скажу я тебе – добрый гриб. Его сырым только кинул на сковороду, чуток обжарил в сале и все − готово. Мальца можно кормить – вкусный, полезный, − никак не навредишь. Сказывали – лечебный. А за косогором – в распадке ближе к ручью, к осени грузди добрые вылазят, а по ручью смородина черная гроздьями. Я тебе все покажу.

− Зимой можно охотиться на зайцев даже без ружья, − петли ставить научу, − дело это вовсе не хитрое, только на лыжах нужно научиться ходить. Дело не бог весть какое по сложности. И конечно рыбалка. Здесь сети есть, покажу, как справиться и будет у тебя достаток каждый день. Мальцу свежего бульона да ушицы завсегда сможешь приготовить. Рыбу я сдаю, а в обмен хлебушек получаю.

− Спасибо, − только и могла сказать Анна, понимая сколько заботы она получила за столь короткое время.

− Мне завтра нужно уже вернуться. Я сейчас схожу − пробегусь по дворам, про тебя все расскажу местным, попрошу подсобить, коли нужно будет. А ты, как нужда придет – иди смело: народ у нас хоть и насупленный, ворчит по делу и без дела, но он это так, от скуки. А так незлобивый, а шибко на делах сосредоточенный.

На следующий день, уже к обеду, как уехал Михаил, в дом постучали и вошла женщина в годах, одетая по-деревенски практично, в выцветшем платке, платье широкого кроя, в сапогах, подвязанная на пояснице пуховым платком. Вошла, кивнула в сторону образов, перекрестилась.

− Здравия тебе соседка. Как тут разместилась то?

− Все хорошо, − ответила на приветствие Анна.

− Я Клавдия Степановна, живу от тебя через дорогу − недалече. Сказал, Миха, чтоб тебя караулила. Давай, чего пособить то?

Клавдия Степановна присела на лавку, огляделась, отметила, что чисто вокруг в избе стало и вещи собрались по местам. Одобрительно покивала, пожевала губами и глянув на малыша, улыбнулась ему, кивнула и ушла. А как ушла, на лавке остался туесок из бересты полный земляники, а рядом мятая старая алюминиевая кружка, полная мохнатого, как гусеница, крыжовника.

Анна присела на лавку и смотрела на так незаметно оставленный дар – из глаз потекли слезы. Они текли по щекам и капали, капали в кружку с крыжовником, на землянику и как бы в ответ от ягоды пошел дух – живительный аромат свежести, леса, солнечной поляны и доброго к ней отношения.

− А ни че, − вдруг начала неожиданно для себя подражать говору местных Анна, − счас помоем крыжовник, разомнем с земляникой вперемешку и будет такая вкуснатень, за уши не оттянешь от тарелки то, − и уже сквозь слезы улыбнулась и рассмеялась тихонечко, словно боялась, что доброе участие улетучится, как бывает пропадает бесследно облачко над Байкалом.

Так Анна стала сельчанкой, рыбачкой и потекло времечко на берегу великого озера. Хлопот было не занимать, но малыш рос здоровым, и в делах окрепла и Анна. Байкал, − он строг, порядок любит, но дарит и холодную волну и ветер с нажимом, но и одаряет пищей и бодрит тело, хорошо разгоняет тоску. Омуль рыба редкостная, а еще и хариус забредает в снасти, голомянка − уникальная байкальская рыбешка попадается целительной добавкой к столу. А тут и банька дымит, набирает тепла. А помыться байкальской водой, да веничком пройтись по ногам и спине – такой целительный спас, что на утро бодр и готов снова тягать и дело делать.

Каждый вечер снаряжала лодку сетями Анна и отправлялась ставить снасть и так наловчилась, что справлялась сама, а к утру вынимала улов в большие короба и опускала в ледник до приезда Михаила.  Тот приезжал, рыбу забирал, а Анне молочко, хлеб печеный домашний, шмат сала заносил и удивлялся, как преобразился дом, с появлением хозяйки и как ловко у нее выходит справиться с делами, которые он сам вершил с трудом.

Клавдия Степановна, наведавшись к молодой хозяйке, оглядела похорошевшую изнутри избу и кивая головой по-доброму скаламбурила:

−Так вот жили – выживали, добра не наживали, если могли делились, на паперть не просились. − Хорошо у тебя стало, с душою ты живешь, Аннушка.

Так в трудах, походах в тайгу за лесными дарами дождались и окончания войны, а справив победу скромным застольем с соседями, с солеными огурцами и самогонкой, стали жить надеждой, что жизнь наладится и вернуться те, кто ушел на фронт или затерялся во времявороте лихолетья. И была эта надежда сродни утренней зари, − с ней просыпались и ждали уже следующей доброй вести. Главное же случилось и задышалось с победой не пример легче: не было каждодневных сводок с войны и не пугались женщины при виде почтальона с горестными вестями.

Анна не считала себя верующей.  Мама ее, якутка по национальности, малограмотная девушка из небогатой семьи в Чурапчи, не была православной. Отец, суровый мужчина, любил дочь как это у него получалось, но сам не был набожным. Так вот и вышло, что Анна росла, не приобщившись к вере. Но здесь на берегу озера она однажды увидела, как Степановна в своей избе молится на образа, делает это не менее двух раз в день, а когда подходят даты и церковные праздники, приодевается, расставляет горящие лучины, за неимением свечей и приклоненная кланяется лику святых особенно торжественно.

Отметив, что Анна равнодушна к обрядам и молитвам завела разговор и велела о боге не забывать, а мальца Сашку окрестить.

Анна согласилась и как только случилась оказия, − катер из Лиственничного, отправилась со своей покровительницей в поселок у истока Ангары, где рядом в деревне Никола действовала церковь и объявился священник.

Сказывали затеял выстроить часовню вернувшийся с войны после тяжелого ранения местный мужик Игнатий Ребров. Был обыкновенным мужиком, как все – рыбачил на реке, по субботам ходил в баню, парился до одури, любил выпить и на гармошке наигрывать на разрыв души. Как война грянула забрали в первые же дни Игната.

Напоследок, уходя, заиграл Игнат, заголосила гармонь, так, что все стояли со слезами, а потом, уже перед посадкой в грузовик со всеми мужиками, взялся Игнат «Прощание славянки» наигрывать и стало на душе торжественно, немного тревожно и сразу как-то ясно, что дело наше праведное и мы супостата одолеем.

И ушел он на войну и запомнили деревенские Игната с гармошкой, слегка хмельного, веселого и наигрывающего на разрыв души.

Увезли мужиков, а вскоре пошли весточки с полей военной жатвы. Что тут скажешь, не одну бабу в деревне пришили к лавке эти похоронки. Падали иные и наземь, стонали да катались в слезах и истерике. Другие, те, что построже держались на людях, а ночью мочили подушки потоками горьких слез. Многие думали о том, что вот был рядом мужик, иногда непутевый, иногда вредный и злой, и казалось порой, чтоб сгинул уже с глаз долой, а как не стало, − небо вдруг чернее ночи показалось. А главное, коли не видишь погибели, смерти близкого человека, то и верится как-то плохо, что нет его на этом свете, и от этого еще горше. От того горше, что некуда пойти и поплакаться на жизнь, поговорить о доле своей. И как будто в этом подвох есть – не видела в гробу, могилки нет, а человек, словно пропал и от того, как бы и не верилось до конца в его кончину. Казалось порой, что обманом мужика увели.

На Игната тоже пришла похоронка. Баба его проголосила, как положено, да и забилась в своей угол, чтобы тихонько скулить, пока боль не уйдет.

А он, − глядь, идет через полгода после похоронки по улице и только вот вместо левой руки у мужика пустой рукав гимнастерки, а лицо помято-перекошено шрамом так, что сразу Игната и не признать. Но в остальном мужик живой и баба его уж на другой день после приезда сразу преобразилась. Налилась румянцем, глаза заблестели, коса вдруг откуда-то появилась, уложенная округ головы да с лентою яркой, а грудь победно затопорщилась.

− Да, − сказывали сельчане, − воскресил бабу Игнат живительным каким снадобьем, − да посмеивались, когда видели счастливую женку фронтовика, бодро вышагивающую по улице.

− Токо вот, не сыграет больше нам на праздник одной рукой-то, − говаривали иной раз, сокрушаясь, вспомнив спевки и пляски под Игнатову гармонь.

А потом и чудо случилось, как подтверждение неведомых целебных свойств: жена Игната, которая не могла после страшной простуды в девичестве забеременеть, вдруг округлилась в талии, стала ходить гордая и как положено по сроку родила двойню.

− Че, деется то, − дивились бабы и грустили, вспоминая тех, кто ушел и особо тех, кто уже не вернется.

Игнат тоже удивился да пошутил:

− Тепереча у меня вместо одной руки четыре новеньких образовалось. Научу мальцов на гармошке, да на балалайке играть и будет у нас ансамбль! А я, как гармонист, уйду в отставку, зато на ложках смогу стучать и мальцов наставлять.

Игнат, конечно, изменился. Мало кому довелось остаться прежним, когда лемехом стальным прошлась война, перекроив суть человеческую.  Вероятно, это отметили и небеса. Порой судачили об этом сельчане и говаривали, что не только беды валятся на головы, но и дела чудесные случаются.

После страшного ранения, пережив долгий путь через полевые лазареты и госпиталь с их неустроенностью, кровью, гнилью плоти и болью, вернулся Игнат с верой в душе, полагая, что именно она вытянула его с того света. И взялся мужик каждую свободную минуту рубить часовню. Скоро к нему подключились и другие сельчане, и подняли они часовню на горке и так удачно она встала, что видна была и с дороги, и с воды на реке и даже с Байкала.

А поставили храм священного огня на том месте, где когда-то стояла прежняя церквушка, еще казаками первопроходцами выстроенная. Власть не пощадила намоленное место: священника изгнали, обобрали приход и дверь заколотили, а потом и сгорела церковь, брошенная людьми.

Как только часовня встала у села, отправился Игнат в город, в старый Крестовоздвиженский храм.

Величественный храм был возведен на месте большого креста на горе, который горожане установили практически сразу после основания Иркутского острога и здесь после долгого перерыва к середине войны власти разрешили вести богослужение.

Игнат ткнулся в ноги патриарху и тот выслушав его, отправил монахов и иерея Власа осветить и справить первое богослужение в Николе.

С той поры Влас наведывался в Николу, в свой, как он теперь говорил, божественный уголок на бережке стыка Байкала и Ангары.

Вот к нему и решили попасть на обряд крещения Анна с сыночком Сашей.

Обряд прошел на берегу Ангары, где установили купель и омытый водой Байкала и истока великой реки сынок покинул Николу с крестиком и заплаканным личиком, но со счастливой Анной. Теперь после обряда, Анна и сама задумалась креститься, но спешить не стала и уже к поздней осени прибыла к Николе и также получила из рук Власа заветный крестик после волнительного омовения в холодной, − до ломоты уже, чистой воде Байкала.

В один из дней на побережье в деревне Большие Коты появился человек. В глухом селении на несколько дворов новый человек, как в степи наездник – виден издалека и сразу. Местные отметили пришельца, а Клавдия Степановна не преминула выйти и приглядеться, − нет ли тут подвоха и к кому прибыл мил человек.

Был мужчина еще молод, но заметно выглядел усталым от жизни. Выдавал взгляд настороженный, да сутулость.  В руках человек нес небольшой из крашеной фанеры сколоченный чемоданчик, − такие лепили на зоне сидельцы и по ним, этим неказистым «саквояжам», сразу определялся пришлый, как человек из мест отдаленных и крепко охраняемых псами да вертухаями. До Больших Котов мужчина дошел пешком, видимо устал еще ко всему, − не сладилось встретить попутную лодку или катер от Лиственничного. Дорога по тайге не коротка и успевает измотать путешественника.

Мужчина был высок и худ, почти белые волосы и лицо выдавали некоторую иноземность, − не похож он был на местных кряжистых бородатых русаков-сибиряков или крепких гуранов с гладкими лицами, с азиатской раскосостью да скуластостью.

Вечерело уже и необычайно тихий Байкал манил к себе. Мужчина подошел к пристани и тут на бревнышке повстречал Степановну. Та, вычислив путь нового для Больших Котов человека, пошла на опережение и не прогадала – мужчина точно пришел к пристани, куда мысленно и направила его Степановна. 

− Скажите, Анна, − местная. Где ее можно увидеть?

− Так в море она. Вечером сети ставим, вот она с сынком и ушла.

− А как будет? И почему с сынком, мал он еще.

− А что мал-то? Шестой годок уже мальцу Сашке. Конечно, проку от него на лодке мало, но берет его, уж шибко он просится − мамке хочет помогать. Так и говорит: «Вот вырасту – все буду сам за маму делать». Мужик растет. Смешные они, Мишкины подопечные: чтоб не утоп сынок, так Анна к нему поплавок привязывает – бутыль, запечатанную сургучом, а самого мальца веревкой к лодке. Мальчишка шустрый, все на бегу, − не успеешь моргнуть за борт сиганет.

− А можно мне тогда лодку взять. Поплыву. Уж очень хочется увидеть их поскорее.

− Что это за спрос на лодки нынче. Один уже выпросил лодку, отчалил в поисках Анны, − вот совсем недавно. И ты туда же? Я тому первому дядьке говорю: «Где ж ты ее найдешь? Море не улица, − дорог не счесть».

− «Ан нет», − давай говорит лодку, сыщу, не сомневайся.

Клавдия Степановна примолкла, еще раз оглядела мужчину и видимо осталась довольна своим впечатлением:

– Ладно, что с вами поделаешь, видимо день такой. Если, что с Аньки будет спрос. Бери, вот лодка свободная. Возьми с возвратом, а не то муж пристрелит, коли чего не так. Он дядька у меня скорый, по деревне бегает, тока шуба заворачивается. И в постели скорострел, а за столом – мечет, не успеваешь в тарелку подливать. А в разборках – сначала бьет, потом спрашивает – за что влетело? Прибьет и все дела.

− А как тут Анна? Сошлась с кем? — уже отвязывая лодку, спросил мужчина. Голос заметно задрожал, и замер, в ожидании ответа.

− А ты кто ей? – несусветный. Чего это выпытываш меня про Аньку?

− Так отец я мальчика ее. Освободился нынче, вот ищу кровинушку свою.

− Да, ты че? Дождалась выходит Анна своего суженого! Одна она все время. А вечером вижу – выйдет на бережок и смотрит долго в даль. Ну, думаю ждет кого-то. Приезжает к ней Астахов старший. Он ее сюда и привез, поселил. Так он ей как бы родственник выходит. А так, − верная она. Было, пытался вязаться один тут из нашенских, поселковых, − страмина. Так весло об него изломала лиственничное. Как не убила? Но придупковатости добавила, − рассмеялась Степановна.

− Зовут тебя, как, мил человек?

− Янис я, − сундучок свой оставлю тут на бережке, мне он пока будет не нужен.

Мужчина оттолкнул лодку, та легко заскользила по столу озера, и он ловко перескочил за борт, уселся и взялся умело грести.

На Байкале стоял штиль, что бывает редко. Гладь озерную, едва, едва рябили всплывающие с глубин рыбы.  Лунный свет стелился по воде, и вода упруго бугрилась, раздавался всплеск, когда, играя рыба атаковала только ей видимую живность на глади воды на лунной дорожке.

По озеру расстелился туман. Словно дым от костра, влажный растекался туман по воде и кажется рыбам это было удивительно, и они желали видеть редкостное явление и еще активнее кидались из воды, дугой выгибаясь в полете. Лунный свет через пелену тумана дурманил их сознание и мечтали рыбы о чем-то о своем, как мечтать может очень увлеченный целью человек.

Янис греб, и лодка скользила по глади озера рассекая завесу тумана. Казалось, что каждый новый гребок делает его все ближе к заветной цели и мечте, но так не хотелось разочароваться, и от этого возникало волнение.

Наконец белесая пелена иссякла. Туман откочевал ближе к берегу и там столкнувшись с сушей стал надвигаться на прибрежные камни и скалы, выискивая заливы, изгибы береговой линии и наползал на склон, покрытый тайгой, уходящий вверх. Туман скользил между стволов, завоевывая все новые и новые пространства и, казалось, что-то выискивал.

Впереди появился силуэт лодки, подсвеченный луной. По воде слышались дальние всплески и стало видно, что в лодке кто-то есть.

Янис погреб энергичнее и скоро уже был рядом. Тонкий слой тумана снова нагнало ветерком и теперь лодки плыли навстречу друг другу утопая в тумане и были видны только те, кто сидел в них.

Янис мог теперь видеть в лодке молодую женщину, укутанную платком в телогрейке и мальчика, который увлеченно укладывал в короб серебристых омулей, крутил головой, выглядывая выпрыгивающих из воды рыб. Каждую рыбину, укладывая в короб, малыш рассматривал одно мгновение и с удовольствием пристраивал на место. Женщина обратила внимание на подплывающую лодку и глянула на Яниса. В лице ее не было испуга, а только внимание и любопытство, которое сменилось улыбкой. Женщина замерла и смотрела на Яниса, не смея что-то сказать.

С обратной стороны к лодке с женщиной и малышом подплывала еще одна лодка. В ней сидел человек уже не молодой, изрядно сивый, с жиденькой неухоженной бородкой на исхудалом лице. Он сидел и молча смотрел на сценку, что разыгралась перед ним. Его лицо было спокойным, как Байкал нынче. Был он изможден, лицо пробороздили две горестные черты и, кажется, он понимал, как мало дней ему осталось в этой земной жизни. Этот был Яков. Он мог считать себя вполне довольным, − последнее, что он затеял в своей жизни – спасти Анну и ее ребенка свершилось.

Со стороны можно было видеть, как стелется по воде слоем туман. Над туманом были видны только фигуры людей, они стремились друг к другу. С одной стороны, это была красивая, молодая, сильная женщина и ее сын, лет пяти, а с другой к ней тянулись два мужчины. Один из них был высокий, сильный, а другой усталый, исчерпавший себя в жизни, но в лице у него появилось выражение надежды на добрый, в конце концов, исход.

10. Экскурсия на Тиит-Арыы

После ряда стоянок в поселках по ходу нашего сплава по реке на теплоходе, последняя состоялась в Кюсюре, где привычно было видеть обелиск на месте захоронения погибших в дороге репрессированных переселенцев внутри крашенной оградки и деревянную часовню с поминальным колоколом, а еще атрибуты якутской культуры – резные столбы в память об усопших.

Отчалив от пристани последнего перед островом поселка вечером, к утру мы прибыли на Тиит-Арыы.

− Остров называется по-эвенкийски Тиит-Арыы, хотя для упрощения пишут чаще по-русски Тит-Ары. Но верно все же первое название, которое означает «Остров с лиственницами» − уточнила экскурсовод, предлагая всем посмотреть на остров с воды.

Перед нами было обширное плоское песчаное поле, уходящее в даль – окончания острова видно не было. На берегу были строения, − как старые и ветхие, так и новые, яркие домишки-вагончики. У берега стояли привычные уже для нас алюминиевые моторные лодки с нарядными и мощными японскими моторами. Теплоход встречали около десятка местных обитателей. Назвать их жителями было нельзя, поскольку остров очень давно не отмечен населенным пунктом с живущими здесь постоянно жителями, а встречающие были здесь временно работающими на промысле редкой северной рыбы.

Теплоход подошел к берегу, совершив непростой маневр в быстром потоке вод Лены. Было заметно, насколько быстрее течет река именно мимо острова.

Волнение охватило меня и мою жену, рядом с нами шла Сельма, держа в руках укрытый в пластик томик Пушкина, подаренный Яковом Астаховом в роддоме ее маме и который Анна хранила, как реликвию. В отдалении мы видели группу туристов, прибывших из Прибалтики, с которыми не удалось познакомиться близко, но, после всех рассказов Сельмы, мы знали с какой целью они приехали на край земли. Теперь эти люди шли молча и торжественно и у каждого в руках были небольшие аккуратные венки с лентами, на которых были сделаны надписи на латинице. Судя по возрасту, здесь были возможно дети и внуки тех, кто переживал на этом острове тяжкие годы своей жизни, отлученный от родины.

Мы вышли за поселок – несколько строений, среди которых были современные вагончики, заброшенные склады и морозильники. По всюду были следы остановленной много лет назад деятельности: заржавелые вездеходы, брошенные, отлученные от реки катера, «разутый» трактор и пара растерзанных грузовиков.

За поселком раскинулось песчаное поле, на котором росли цветы. Скромные, не столь броские, но необыкновенно стойкие к ветру и холоду. Чуть далее открылась перед нами обширная поляна, расцвеченная колеблющимися на ветру маками. Они были необыкновенными, эти яркие, такие устойчивые неуступчивые цветы, словно это был вызов жизни вечной мерзлоте, холодному ветру и льдам, что громоздились на берегу словно пласты материализованной безнадеги, сэндвичи беды и страха.

За этой прекрасной, как бы живой от трепещущихся на ветру маков, поляной нам открылось пространство песчаных, отшлифованных ветром дюн, на поверхности которых мы видели многочисленные следы погребений. Это были развалившиеся и еще сохранившиеся гробы и гробики, коллективные захоронения внутри полуразрушенных оград, простенькие надгробия со звездочками из жести и надгробия без знаков. Местами можно было видеть выбеленные севером кости и даже целые фигуры из костей, сохранившиеся после разрушения могилки.

В центре захоронения стоял обелиск, который высился над кладбищем метров на пять и был сделан основательно, прочно, явно с проработкой дизайна, из металла. Венчала обелиск сложная по форме фигура, которую можно было назвать звездой, с направленными во все стороны стрелками.  По периметру обелиска были установлены металлические таблицы из добротной нержавеющей стали с надписями на трех языках. По-русски мы прочитали:

«Насилием отторгнуты от земли родной. Павшие, но не забытые». Вечная память погибшим литовцам и финнам».

Мы стояли, склонив головы и смотрели, как прибалты выстроившись перед обелиском поклонились и пошли чередом и каждый положил на надгробие свой венок – весточку с далекой родины, которая помнит своих детей.

Сельма извлекла из пластиковой обертки томик Пушкина с юным кудрявым поэтом на обложке и держа его как священную книгу перед собой перекрестилась, кланяясь в сторону обелиска и других могилок, раскинувшихся в песках Тиит-Арыы.

Сказать точно, сколько погибло людей – граждан страны и спецпереселенцев в тот год по дороге и на самом Тиит-Арыы, невозможно. Кто же их считал тогда, не осужденных, но лишенных прав граждан, бьющейся в страшной войне страны. По самым примерным подсчетам называют цифру погибших − более двух тысяч человек и среди них, практически все дети, − от холода, голода и болезней.

Из рассказа экскурсовода мы узнали, что тем несчастным, угодившим в жернова исторических событий, кто остался жив, вернуться с острова в свои места проживания власти разрешили только в 1947 году. Многие остались жить на севере, перебравшись в поселки южнее Тиит-Арыы и внесли свой вклад в развитие республики.

Предприятие по ловле рыбы заработало только следующим летом после отправки переселенцев и поставляло многие тонны выловленной рыбы, прекратив свое существование только в шестидесятых годах прошлого века.

Ныне на острове ведется коммерческий промысел рыбы для элитных ресторанов столицы, его посещают туристы, совершающие круиз из Якутска в Тикси, и могут видеть они и ныне огромное кладбище в жестких песках Тиит-Арыы.

Роща северных низкорослых лиственниц, давшая имя одному из многих островов дельты реки, вырубленная под корень в период пребывания здесь несчастных людей в зиму 1942−43 годов, чудесным образом восстановилась и шумит зеленью под упругим ветром со стороны океана.

Пески Тиит-Арыы из-за мерзлоты не приняли тела умерших и многие погребения оказались снаружи – для пиршества и раздолья северных проныр − песцов. До сей поры останки тех, кого отправили на мучения и смерть, в основном не прибраны, так как подобает в таких случаях. Может быть это от того, что Мироздание желает предостеречь и напоминать нам о том, на что способен иступленный человек, вразумляя и указывая на бессмысленность бесконечной жестокости.

Эпилог

Из рассказов Сельмы мы узнали, что Анна и Янис уехали в город, где и прожили долгую жизнь.

Замечено, что люди, претерпевшие лихолетье, жесткие, порой смертельные обстоятельства, ценят жизнь пуще, живут проще – без выкрутас, поддерживая друг друга в трудностях, и приобретенного опыта терпения и понимания, что жизнь не пустышка, хватает на долгие годы.

Якова схоронили на погосте у деревни Большие Коты после его возвращения.

Сынишка Анны и Яниса Саша, не стал поэтом, но вырос умным и чутким человеком, ученым-геологом и всю жизнь посвятил Байкалу, исходил его от южных берегов до северных, пересекал многократно водную гладь великого озера и стал известен своей борьбой в защиту озера от загрязнения уже в наше время.

Память о погибших земляках чтят в Якутии и на всем пути от Якутска до острова в поселках и городках стоят часовни и обелиски, напоминающие живым о тех, чьи жизни так жестоко были отняты.

В Сибири и Якутии в далеких поселках и больших городах можно встретить сибиряков с именами необычными. Могут быть они и Янисами, и Беатами, и Карлами, − теми людьми, чьи предки волею судьбы и времени оказались здесь, пережили строгость и жестокость власти, не всегда приветливое отношение местного люда, но остались и прижились. Теперь это преданные сибирскому краю и северным территориям люди, многие из которых трудятся во благо ставших родными для них местам, добиваясь успеха и признания.

Память о погибших земляках чтят в Якутии и на всем пути от Якутска до острова Тиит-Арыы. В прибрежных поселках и городках стоят часовни и обелиски, напоминающие живым о тех, чьи жизни так жестоко были отняты.

Среди спецпереселенцев были профессора, банкиры, врачи, − интеллигенция Литвы того времени. Они наивно думали, что из-за войны их везут через Ледовитый океан в Америку. Оказавшись с страшных условиях выживания некоторые потеряли рассудок, другие не выдержали тягот, голода, холода умирали тихо, как угасает огонь в брошенном очаге.

Размещали ссыльных, которых было по воспоминаниям около трех тысяч человек не только на острове Тиит-Арыы, но и в других, не менее суровых местах: Быков мыс – каменный утес, выдающийся в море и постоянно продуваемый ветрами, остров Трофимовск в дельте реки Лена, но севернее Тиит-Арыы.

Якуты за суровый климат прозвали Быков мыс «Хара тумус», что в переводе с якутского — «чёрный мыс». Мыс находится также в дельте реки Лена (протока Исполатова), на полуострове Быковском.

Родные спецрейсом прилетали в Тикси и смогли выкопать и вывезти из этих мест многие захоронения своих близких. На местах захоронений были установлены обелиски, подмытые морем и обрушившиеся в море.

На острове Трофимовск по воспоминаниям оставшихся в живых ссыльных, в зиму и весну 1942–1943 года в поселке умерла половина населения. Первые захоронения производились в братские могилы, численность похороненных точно не установлена. В настоящее время остров погрузился под воду и все могилки и памятники разрушились, словно сама природа за людей стремится прибрать то, что натворили люди наделенные когда-то властью.