«Господь Бог может выразить себя только через человека…». Юбилей Виктории Самойловны Токаревой

Виктория Самойловна Токарева (имя при рождении – Виктория Самуиловна Шефтер) родилась 20 ноября 1937 года в Ленинграде, в семье инженера.

В подростковом возрасте увлеклась классической литературой. Своими учителями считает А.П. Чехова, Ю.М. Нагибина, Ф.А. Искандера, С.Д. Довлатова.

По окончании школы хотела заниматься медициной, но в институт не поступила. Переключилась на музыку: окончила Ленинградское музыкальное училище по классу фортепиано, а затем – Ленинградскую государственную консерваторию имени Н.А. Римского-Корсакова.

После замужества переехала в Москву. Некоторое время проработала учителем пения в музыкальной школе.

Поступила во ВГИК, на сценарный факультет, окончила в 1967 году.

Тогда же начала писать прозу. Первая публикация – небольшой рассказ «День без вранья» (журнал «Молодая гвардия», 1964), который в настоящее время входит в школьную программу. Позже Виктория Самойловна вспоминала: «…первый мой рассказ вышел, и я сразу стала знаменитой через 3 дня, это было в 26 лет».

С 1963 года работала редактором на киностудии «Мосфильм».

С 1971 года – член Союза писателей СССР.

Впоследствии ее прозу публиковали журналы «Смена», «Аврора», «Новый мир», «Огонек и другие.

В 1969 году в издательстве «Молодая гвардия» вышла первая книга В. Токаревой, сборник рассказов «О том, чего не было». В 1972 году издательство «Советская Россия» выпустило второй сборник ее рассказов – «Когда стало немножко теплее».

Рассказ «Рарака» был напечатан в 1973 году в журнале «Юность».

С конца 1970-х годов Токарева пишет и повести, среди которых: «Ехал Грека» (1977), «Неромантичный человек: повесть-сказка» (1978), «Старая собака» (1979), «Талисман» (1982), «Длинный день» (1986), «Пять фигур на постаменте» (1987), «Ничего особенного» (1990), «Я есть. Ты есть. Он есть» (1991), «Лавина» (1995).

Начиная с 80-х годов, сборники новых рассказов, повестей и очерков В. Токаревой выходили регулярно («Ничего особенного» (1983), «Летающие качели» (1987), «Коррида» (1993), «День без вранья» (1994), «Лавина» (1996) и др.).

В 1999 году вышли сборники «Этот лучший из миров», «Гладкое личико», «Маша и Феликс», «Розовые розы», «Лиловый костюм», «Перелом», куда вошли ранние и новые повести и рассказы В. Токаревой.

Среди недавних книг автора – сборник «Дома стоят дольше, чем люди» (издательство «Азбука», 2017).

В общей сложности издано более двадцати сборников, многие произведения В. Токаревой переведены на основные европейские языки.

Темы творчества писателя – непростые женские судьбы, будни семьи в городе, многолетние человеческие заблуждения и несостоявшиеся судьбы, личность, из-за романтического восприятия действительности не вписывающаяся в привычный обывательский мир. Все произведения отмечены тонким психологизмом, иронией и юмором.

С конца 60-х Виктория Токарева работала как кинодраматург. Многие из сценариев написаны на основе её произведений, среди них – «Урок литературы» (по мотивам рассказа «День без вранья», 1968), «Совсем пропащий» (1973, совместно с Г.Н. Данелия), «100 грамм для храбрости» (1976), «Перед экзаменом» (1977), «Шляпа» (при участии Л. Квинихидзе, 1982), «Талисман» (1983), «О том, чего не было» (1987), «Я люблю» (1995).

Три фильма с её участием как сценариста имели большой успех — «Джентльмены удачи» (1971, сценарий совместно с Александром Серым и Георгием Данелией, реж. – А. Серый), «Мимино» (1977, сценарий совместно с Ревазом Габриадзе и Георгием Данелией, реж. – Г. Данелия) и «Шла собака по роялю» (реж. – В. Грамматиков, 1978).

Фильм «Мимино» получил Государственную премию (1978) и золотую медаль на Московском международном кинофестивале (1977).

Виктория Токарева – многолетний соавтор кинорежиссёра Георгия Данелии. Однажды он так объяснил ей это творческое содружество: «У тебя есть особенность, о которой ты не подозреваешь – рядом с тобой я становлюсь гениальным».

Токарева так говорила о Данелии: «Дело в том, что он очень интересный человек. Господь Бог создал природу, животный мир, но он не может выразить себя через шум дождя, через лай, мяуканье или кваканье, он может выразить себя только через человека. Но не через каждого, а через очень редкие экземпляры, которые он выбирает. Данелия – один из них».

По произведениям Виктории Токаревой были поставлены спектакли – по пьесе «Ну и пусть», повестям «Я есть. Ты есть. Он есть» и «Первая попытка», рассказу «Рубль шестьдесят – не деньги».

Известно, что, прочитав книгу В. Токаревой, итальянский режиссёр Федерико Феллини отметил: «Какое доброе дарование! Она воспринимает жизнь не как испытание, а как благо».

О своём творчестве В. Токарева говорит так: «Торжественно к себе не отношусь. Всегда писала, потому что мне хотелось писать. Как у алкоголика есть тяга к водке, так и у меня тяга к письму. Кто-то называет это талантом. (…) Во всяком случае, я никогда себя не заставляла, не писала по заказу. Я сажусь за стол и испытываю счастье».

Виктория Токарева является членом Союза кинематографистов РФ, Союза писателей Москвы и Русского ПЕН-центра.

Награждена орденом «Знак Почета» (1987, за заслуги в области советской литературы). Лауреат международной российско-итальянской литературной премии «Москва – Пенне» (1997) и премии Союза писателей Москвы «Венец» (2007).

В 1998 году на российском кинофестивале «Литература и кино» (Гатчина, Ленинградская область) Виктории Токаревой был вручен приз «За вклад в киноискусство».

В. Токарева, «Рарака»

(рассказ, фрагмент, начало)

Слеза набухала медленно, долго, потом окончательно сформировалась и пошла по щеке. Добралась до края щеки, подождала еще одну слезу и, набрав тяжесть, сорвалась на стол, покрытый не то смолой, не то черной краской.

Лариска размазала слезу пальцем.

– Ну, скажи ему, как есть… – зашептала я. – Просто поди и скажи…

– Что?

– Ну как «что»… Скажи: «Я вас люблю!».

– А он? – Лариска подобрала очередную слезу языком.

– А он тебе ответит.

– Что?

– «Я вас тоже» или скажет: «А я вас нет!» Так ты хоть будешь знать.

– А как ты думаешь, что он скажет?

– Прекратите разговоры! – приказала Гонорская. – Если вам неинтересно, можете выйти из класса. Можете вообще не ходить на мой предмет.

Мы с Лариской замолчали.

– Побочная партия! – объявила Гонорская и подошла к роялю.

Она села, ударила по клавишам двумя руками, и мне показалось, что рояль удивился, как человек, и вздрогнул так, что даже подпрыгнул на всех трех ногах.

Гонорская играет громко и фальшиво по принципу: дурак не заметит, умный промолчит. Я веду себя как дурак и как умный. Замечаю и молчу. Но когда я слышу такое исполнение, я испытываю смятение и стыд.

Гонорская старается играть пореже и носит с собой магнитофон. И сейчас она закрыла рояль и включила магнитофон. Потом села на свое место и задумалась. О чем? Наверное, о любви. И весь наш выпускной курс музыкального училища – восемнадцать дев и трое юношей, – все сидят, слушают симфонию Калинникова и думают о любви. Кроме меня. Я считаюсь на третьем месте по красоте, после Тамары и Лариски, но я никогда не думаю ни о чем, кроме музыки.

У меня есть какие-то мальчики, три или четыре, а может, пять. С одним из них мы даже целуемся в парадном, но я каждый раз жду при этом, когда он отодвинет свое лицо от моего и я смогу уйти домой и сесть за пианино.

Я играю по восемь часов каждый день не потому, что я повышенно добросовестная, а потому, что все остальное мне неинтересно. Я не знаю, хорошо это или плохо. Наверное, ни то, ни другое. Это моя форма существования.

И еще я люблю бывать дома, потому что мне скучно без моих родителей, а им без меня.

Отец у меня красавец. В него влюблены все больные и весь медицинский персонал. Когда-то маме это нравилось, потом не нравилось, теперь все равно.

Магнитофон ревет, как водопроводная труба, но сквозь плохую запись я ловлю нежную витиеватую тему: звук бежит из звука, мысль никак не может остановиться. Потом приостанавливается незавершенно, чтобы передохнуть и снова начать свое чистое кружение.

Гонорская сказала, что Калинников рано умер. Я слушаю его душу. Представляю его себе с косым пробором в волосах, со светлыми карими глазами.

– Конечно! – горячо шепчет Лариска. – Ведь если бы он меня не любил, он не вел бы себя так.

– Как?

– Демонстративно равнодушно!

– Конечно! – шепчу я. – Просто он тебя дразнит!

…Чтение хоровых партитур – предмет необязательный, рассчитанный на то, что, если кто-нибудь по окончании училища захочет вести пение в общеобразовательной школе, он должен суметь прочитать с листа хоровую партитуру.

Я, например, собираюсь после училища поступить в консерваторию, стать лауреатом всех международных конкурсов и объездить весь мир.

Лариска собирается выйти замуж за Игнатия Петровича и родить ему троих детей. Он об этом пока ничего не подозревает.

У остальных студентов тоже более честолюбивые планы, чем пение в школе, поэтому к предмету все относятся с пренебрежением.

Занятия бывают раз в неделю – по вторникам, на один академический час положено по два ученика. Мы с Лариской ходим на чтение партитур вдвоем, на каждую из нас причитается по двадцать две с половиной минуты.

Сегодня вторник. Мы с Лариской стоим в мрачноватом коридоре первого этажа и поджидаем Игнатия Петровича.

– Ну что ты в нем нашла? – спрашиваю я.

– То, что он недоступен моему пониманию. Как марсианин.

– А Лерик доступен твоему пониманию?

Лерик – это Ларискин мальчик, курсант Военно-медицинской академии.

– Тоже недоступен, только с другой стороны, – говорит Лариска. – Я не понимаю, как можно быть таким синантропом.

Лариска влюблена в Игнатия, потому что он педагог, окончил консерваторию и как бы стоит на более высокой ступени развития. И потому, что он не обращает на Лариску никакого внимания.

– Раз я ему не нравлюсь, значит, он и получше видел, – делает Лариска логическое умозаключение. – Значит, я должна быть еще лучше тех, кто лучше меня. Великая война полов!

– И охота тебе… – удивляюсь я.

– Еще как охота! А чего еще делать?

– Мало ли серьезных дел?

– Это и есть самое серьезное дело, если хочешь знать.

– Какое?

– Быть нужным тому, кто нужен тебе!

Лариска стоит передо мной в полном снаряжении для великой войны полов. Верхние и нижние ресницы накрашены у нее так и настолько, что, когда она мигает, я слышу, как они клацают друг о друга, будто у куклы с закрывающимися глазами. Сложена она безукоризненно. Кофточка у нее не на пуговицах, а на шнуровке. Шнуровка неплотная, видна дорожка между грудями – нежная, невинная и какая-то самостоятельная, не имеющая к Лариске никакого отношения. Эта подробность моментально бросается в глаза и действует на людей по-разному. Девчонки сразу спрашивают: «А ты что, без лифчика ходишь?» – «Ага», – беспечно отвечает Лариска.

Мужчины ни о чем не спрашивают, изо всех сил стараются не смотреть.

Я стою рядом с Лариской в глухом свитере, как репей рядом с хризантемой.

В глубине коридора появляется Игнатий.

Лариска вся напрягается. Воздух вокруг нее делается густым от нервных флюидов.

Игнатий Петрович не торопясь подходит к двери. Здоровается. Отпирает класс ключом.

Лет Игнатию тридцать – сорок. Он высок, светловолос, не стрижен, похож на обросшего, выгоревшего за лето беспризорника. Кожа на лице бледная, вялая, вымороченная не то усталостью, не то отвращением к необязательности своего предмета.

Я никогда прежде не присматривалась к нему, но Ларискина влюбленность как-то возвысила его в моих глазах. Я вдруг отметила идеальную конструкцию его плеч и умение красиво носить красивые вещи.

– Садитесь! – пригласил Игнатий Лариску.

Лариска приспустилась на стул, как бабочка на неустойчивый цветок, грациозно разложила на клавишах свои легкие пальцы. Каждый палец – произведение искусства.

Игнатий сел рядом, ссутулившись. Лицо у него было свирепое.

– Но-че-ва-ла ту-у-у-у-чка… – обреченно завыла Лариска и задвигала пальцами.

Сложность заключалась в том, что надо было верхний голос петь, а три другие играть.

– Зо-ло-та-а-я…

– Фа, – сказал Игнатий.

Лариска долго смотрела в ноты, потом на правую руку, на левую, заглядывая под каждый палец.

Игнатий ждал, затем передвинул Ларискин палец с «ми» на «фа».

– Та-я… – опять провыла Лариска. – На-а гру-ди-и…

– Ре, – сказал Игнатий.

Лариска опять уставилась в ноты на правую руку, на левую.

– Пустите, – сказал Игнатий.

Согнал Лариску, сел на ее место. Он не преследовал педагогических целей своим показом. Просто ему надоела Ларискина бездарность, захотелось поиграть самому.

Игнатий играл чисто и строго, прячась в музыке от вторников своей жизни.

Это был хороший, умный пианист. Я понимала, что здесь, в училище, он сидит не на своем месте и занимается не своим делом.

Лариска молчала, отчужденная от Игнатия своим унижением. Она понимала, что проиграла великую войну полов, не успев ее развязать.

– В следующий раз то же самое! – сказал Игнатий Лариске и встал.

Дальше была моя очередь.

Я раскрыла оркестровую партитуру «Ромео и Джульетты» Чайковского. Программу я прошла давно и играла на уроках целые оперные клавиры, свободно ориентируясь в тучах восьмушек и шестнадцатых.

Я уверена: когда Чайковский писал тему любви, четвертый такт, что-то смялось в его душе, он не мог продыхнуть. Я тоже в том месте не могу продыхнуть и погружаю свое смятение в средний регистр.

Игнатий хлопнул в ладоши. Я сняла руки с клавиш.

– Попробуйте в этом месте сыграть наоборот, – попросил он.

– Как? – не поняла я.

– Играйте любовь, как смерть, а смерть – как любовь.

– Почему?

– Потому что любовь всегда сильнее человека. А смерть – инъекция счастья.

Я не очень поняла, но перевернула несколько страниц обратно и стала играть сначала.

Игнатий подтащил свой стул к моему, забрал у меня два верхних голоса, оккупировал половину клавиатуры. Мы играли в четыре руки, толкаясь локтями.

За окном шел дождь.

Звуки не впитывались в стены, а отражались от них, и весь наш класс был наполнен любовью, как смерть, и смертью, как любовь.

Лариска вросла глазами в профиль Игнатия, и, если бы ей предложили пожертвовать для него почку, она не задумываясь отдала бы две.

На другом берегу стояла Петропавловская крепость. Пристани речных трамвайчиков были занесены снегом и походили на ларьки.

Мы медленно брели в сторону Летнего сада. С Невы дул промозглый ветер, но в нем уже плавали ионы весны.

Мы подошли к прудам. Лед был серый, набухший весною. Я мысленно поставила на лед ногу, мысленно провалилась и мысленно содрогнулась. Лариска смотрела на лед яркими незрячими глазами. У нее были свои ассоциации.

– Представляешь… – проговорила она. – Океан, ночь, вода черная, небо черное, горизонта не видно. Сплошная чернота, будто земной шар на боку… Не поймешь, где вода, где воздух… И вдруг рарака засветится точечкой, и сразу понятно: вот небо, вот море. Просто сейчас ночь, а будет утро…

 – А что это «рарака»?

 – Морской светлячок. В море живет.

Я не понимала, какое отношение это имеет к Игнатию, но обязательно должно было как-то его касаться, потому что вне Игнатия не существовало ничего.

– Он моя рарака, – сказала Лариска. – Если он есть, я обязательно выплыву… Конечно, мне до него как до Турции. Но я буду плыть к нему всю жизнь, пока не помру где-нибудь на полдороге.

– Счастливая! – позавидовала я. – Знаешь, куда тебе плыть.

– И ты знаешь, – серьезно сказала Лариска. – У тебя своя рарака. Талант.