Фантазёр

Фантазёр

(Перевод с английского Т. Лещинской: Adam Gopnik, The Made-Up Man, January 1, 2018)

Писатель Ромен Гари был заядлым выдумщиком. Но его творчество основано на подлинно нравственном видении.

Ромен Гари был большим лжецом. Французский писатель, герой войны и дипломат придумывал истории так, как другие люди застилают кровати: ежедневно, сознательно и без особого обдумывания. Он лгал все время и о многом. Он солгал о своём происхождении: родился Роман Кацев в Литве в 1914 году, в самом начале европейской катастрофы, бедный еврей среди бедных евреев. Он солгал о матери, отце, образовании, литературной истории, любви. Его прекрасный, терпеливый и восхищённый биограф Дэвид Беллос[1] не только назвал свое исследование о Гари «Небывалой историей», но и повсюду использует такие слова, как «чушь собачья» и «надувательство», чтобы охарактеризовать истории, рассказанные его героем.

Но Гари был великим лжецом. Этот отчаянно бедный восточноевропейский еврей заново открыл себя как французский патриот и литературный деятель – титулы, которые он заработал, сражаясь за Францию и написав очень хорошие романы на французском языке, один из которых получил Гонкуровскую премию, высшую литературную награду Франции. Прославившись под одним вымышленным именем и с одной легендой, он затем придумал другое имя и новый образ и написал этим совершенно другим голосом настолько хорошо, что получил вторую Гонкуровскую премию. (Правила гласят, что награда может быть вручена только один раз, поэтому Гари остаётся единственным автором, дважды удостоенным этой награды.) Ни одна ложь, сочинённая Роменом Гари, не была серьёзней той, что он – Ромен Гари. Несмотря на все эти странности, он был определённо велик: великий человек середины века, особого рода – великий во всей той выдумке, созданной им о своей жизни, в стремлении к сложному человеческому идеалу. Это был человек непоколебимой личной храбрости, который в своих статьях высказывался в защиту тех, кого называли трусами, – шлемилей[2], умников и шутников, которые, столкнувшись с невообразимым злом человеческого существования, притворялись, изворачивались и иногда выживали. Он позволил противоречиям собственной жизни сравняться с абсурдом современного существования.

В Америке Гари становился модным и выходил из моды. В пятидесятые и шестидесятые годы, когда он часто бывал здесь – в пятидесятых в должности генерального консула Франции в Лос-Анджелесе, – он был звездой: и как «экзотический» общественный деятель в центре Высшего Голливуда (обедал с Джоном Кеннеди), и как автор бестселлеров. Гари женился на актрисе Джин Сиберг на пике её славы, и несмотря на трагический конец их брака – оба покончили с собой, хотя в каком-то смысле каждый умер от рук другого, – это была настоящая любовная история того времени, которая смутно напомнила эпопею про Элизабет Тейлор и Ричарда Бертона. Он был скорее рассказчиком, чем «литературным» писателем, этаким «уличным псом» Набоковым; свободно владея шестью языками, он ловко переходил с одного на другой, инстинктивно демонстрируя поразительную связь между всеми ими. Роман, получивший первую Гонкуровскую премию, «Корни неба», «зелёный» манифест против охоты на слонов, превратился в плохой фильм Джона Хьюстона с Эрролом Флинном в главной роли.

Гари также стал соавтором сценария к фильму «Самый длинный день» (1962) о Дне «Д»[3], хотя неизвестно, какая доля его работы вошла в готовый продукт.

Еще два его романа шестидесятых – «Пляска Чингиз-Хаима» о жертве Холокоста, которая становится диббуком[4] нацистского коменданта, и «Белая собака» – научно-популярный рассказ о собаке, обученной нападать на черных людей, – стали событием и бестселлерами.

И всё же стилистическая небрежность и безнадёжная поспешность при создании структуры – он старался изо всех сил, но заканчивал свои книги так, как будто опаздывал на ужин – с тех пор повредили его репутации, по крайней мере, в англоязычных версиях. Во Франции его помнят в основном как странного персонажа, который разгуливал по улицам квартала Сен-Жермен и вершил забавный суд в ресторане Brasserie Lipp. (Однажды он посоветовал молодому писателю беспокоиться не столько о теме, сколько о подборе поэтичных названий, потому что в таком названии точно содержится больше одной темы). Бернар-Анри Леви[5] написал ему длинное, почтительное письмо, как этакому клоуну-принцу-святому французской литературной жизни. Тем не менее, кое у кого есть ощущение, что Гари чтят не столько за прозу, сколько за необычайный élan vital[6], который удивительным образом сохранился вплоть до дня самоубийства в 1980 году, когда он в благодушном настроении пообедал со своим издателем, после чего вернулся в свою квартиру на улице Рю дю Бак, чтобы застрелиться, предварительно написав язвительно остроумную предсмертную записку.

Сейчас он хотя бы в некоторой степени вернулся к американским читателям. Издательство New Directions публикует первый перевод его последнего романа «Воздушные змеи», который появился на французском языке почти сорок лет назад, а также – новое издание его некогда знаменитых мемуаров «Обещание на рассвете». Чтение романов Гари в XXI веке напоминает нам, почему, несмотря на раздражающие недостатки – ни один хороший писатель никогда не писал хуже, – к нему стоит вернуться. Больше, чем юморист, больше, чем рассказчик, Гари – моралист, независимый и авторитетный исследователь в борьбе за то, чтобы отличить хорошее от плохого, хорошее поведение от плохого. Эта борьба происходила в жизни, которая, как любят говорить, была столь же хорошей историей, как любой роман, который он написал. Хотя, по правде говоря, вся его жизнь была романом, который он писал всегда.

«Воздушные змеи», одна из самых совершенных работ Гари, – отличный роман для начала знакомства. Тонко и даже остроумно переведенный Мирандой Ричмонд Муийо, он начинается отстранённым, слегка ироничным тоном, напоминающим французские кинокомедии 30-40-х годов. Действие происходит в небольшой деревне в Нормандии, в основной части романа находящейся под немецкой оккупацией. В нём есть два героических персонажа: молодой Людо, рассказчик, и дядя Людо, Амбруаз Флери, знаменитый создатель невероятных воздушных змеев в честь великих деятелей французского Просвещения. Рядом с этим невероятным дядей стоит его ближайший сосед и противник Марселен Дюпра, который (что маловероятно в таком маленьком городке) управляет легендарным трёхзвездочным рестораном. Людо влюбляется в приехавшую в гости юную польскую аристократку по имени Лила, которая, что тоже невероятно, проводит лето в этом городке со своими аристократами-братьями и немецким кузеном. Затем Людо обнаруживает, что обладает невероятным даром запоминания, становится своего рода математическим гением и финансовым советником семьи Лилы и отправляется к ним в гости в Польшу. Множество других полуфантастических существ заполняют действие, в том числе Жюли Эспиноза, мадам, чей бордель в Париже является штаб-квартирой Сопротивления. («Этой женщине было присуще полное отсутствие иллюзий, порождённое, без сомнения, долгой практикой её ремесла. Мне случалось воображать, как бесчестье входит к той, кто так хорошо его знает, и делает ей признания. Оно должно было шептать ей на ухо: «Скоро наступит мой час, моя добрая Жюли. Готовься»).

Тем не менее, сумма всех этих невероятностей представляет собой удивительно убедительную картину: когда приходит война, Людо и Амбруаз вступают в Сопротивление. Людо едва выживает среди множества смертей и казней, а Амбруаза увозят в Бухенвальд, и он возвращается оттуда, что невероятно, невредимым. Дюпра, с другой стороны, держит свой ресторан «Прелестный уголок» открытым и служит немцам на протяжении всей войны, приводя весомый аргумент – Франция может выстоять только благодаря настойчивости:

«Мы сделаем так, чтобы вся Франция стала большим «Прелестным уголком»!» А затем добавил: «Знаете, что сделала немецкая армия, когда дошла до линии Мажино? Она двинулась дальше! А знаете, что она сделала, дойдя до «Прелестного уголка»? Она остановилась!».

Тон книги, как ни странно, напоминает XVIII век из-за нагромождения совпадений; в какой-то момент Лила, потерянная несколько глав назад в Польше, внезапно появляется в Нормандии в образе любовницы немецкого офицера, за что Людо немедленно прощает её:

«Она напряжённо смотрела на меня:

– Я часто хотела дать тебе знать, прийти сюда, но я чувствовала себя такой...

– Виноватой?

Она ничего не сказала.

– Лила, послушай. В наше время виновность ниже пояса – ничто, как, впрочем, и в любое время. Виновность ниже пояса – почти святость по сравнению со всем остальным».

Что примечательно в «Воздушных змеях», так это сочетание внятной морали и сострадания: нет никаких сомнений в том, что Людо и его дядя поступают единственно правильно, каждый день рискуя своей жизнью в качестве участников Сопротивления – книга и заканчивается как дань уважения пастору французской деревни, спасшему еврейских детей. Но действия коллаборационистов рассматриваются как часть неизбежной человеческой комедии, в которой честь и бесчестье, трусость и отвага, даже эротика по сравнению с чувственной любовью – это то, о чём нужно думать каждый день, а не воспринимать слепо как некие тотемы. Для Гари, несмотря на откровенные сцены, которыми украшены его книги, или, возможно, именно из-за них, истинные ценности полностью «женские»: «Отче наш, сущий на небесах, сделай мир женственным! – молится Лила в решающий момент. – Сделай идеи женскими, страны женскими и глав государств женщинами!.. Иисус первый потребовал феминизации мира, и я тоже её требую. Я вторая после Христа её требую, вот!».

Стиль Гари имеет определенное сходство со стилем Бруно Шульца[7] или даже Ежи Косински[8] в том смысле, что только гиперреалистичный стиль может уловить гиперреальность того времени. Но он более мягкий, основанный на едкой французской иронии, а не на чёрной комедии; в литературной вселенной Гари Кафка мог бы вообще никогда не писать. Возможно, это потому, что французский опыт войны, несмотря на все её ужасы, был понятен. Оккупация, предательство, Сопротивление и скрытые в них двусмысленности, – всё это случалось раньше и повторится снова, чего не случалось на Востоке. У Гари было понятное нежелание представить себе Катастрофу в полной мере такой, какой она была на самом деле; примечательно, что Амбруаз в «Воздушных змеях» возвращается из Бухенвальда невредимым. Рассказывая о смерти своего настоящего отца, Гари в своих мемуарах сообщает, что «корреспондент (…) в качестве швейцара или портье» в газовых камерах видел, как его отец упал замертво от сердечного приступа, когда подошел к камерам. Как указывает Беллос, настоящего отца Гари, вероятно, застрелили на окраине Вильно, и весь отрывок был создан, чтобы стереть существование этого человека. Также характерно, что Гари, создавая сцену в лагере смерти, ввёл в неё швейцаров и портье.

Чтобы выяснить, кем был Гари и как он пришел к сложному сочетанию абсурдистской комедии и гуманизма, нужно обратиться к мемуарам «Обещание на рассвете», бесподобно занимательной и психологически убедительной книге. Но прочитать её нужно вместе с биографией авторства Беллоса, которая объясняет, почему почти всё, что Гари рассказал о своем детстве, не было правдой, хотя по-своему, по сути он был честен.

История, которую рассказывает Гари, – о том, как его мать, выросшая в России актриса по имени Нина, зарабатывала на их с сыном жизнь с помощью различных всё более и более абсурдных афёр в оживленном литовском, а затем польском городе Вильна (или Вильно) и провела всю свою жизнь в мечтах о превращении своего маленького еврейского сына в литератора и светского человека во Франции, где она никогда не была. «За всю свою жизнь, – пишет Гари, – я встречал только двух людей с подобным отношением к Франции: свою мать и генерала де Голля[9]». Он объясняет, что не знал своего «предполагаемого» отца Лейба Кацева: «Мой отец оставил нас почти сразу после того, как я родился», в результате чего амбициозная, безумная франкофилка мать и одаренный, чувствительный сын вступили в отношения, которые напоминают отношения Чарли Чаплина с его брошенной матерью. Наконец, в 1928 году Роман и Нина рискнули всем и сбежали во Францию, чтобы, поселившись в Ницце, мать смогла, наконец, осуществить свою мечту – сделать из сына светского француза.

Беллос рассказывает, что на самом деле эта история мало похожа на правду. Кацев жил в семье и помогал воспитывать сына до 1925 года; но Гари хотел поддержать миф своей матери о том, что его настоящим отцом был известный российский актер Иван Мозжухин, у которого якобы был роман в Москве с Ниной, когда ей было двадцать с небольшим, хотя его мать не имела успеха как актриса и ни разу не выступала на московской сцене. И звали её не Нина; она носила еврейское имя Мина. И он не был «наполовину татарин», как он любил говорить; он был полностью евреем, но в мире, где еврейство почти всегда окрашивалось в русские, польские, литовские и даже французские цвета. Мечта о Франции вовсе не была чарующей особенностью лично его матери – в тот период для восточных евреев Франция была центром притяжения. Париж был «высшим светом» эмансипированной еврейской жизни, и потому не было ничего эксцентричного в том, что мать мечтала о Франции как о лучшей доле для сына. Едва ли найдется образованный, нерелигиозный восточноевропейский еврей, который не мечтал об этом. И окончательная эмиграция отнюдь не была «ставкой на всё» и произошла постепенно, благодаря серии хорошо финансируемых трюков: его мать была далеко не так бедна, как он её представляет, и Франция не была такой недостижимой, как ему бы хотелось.

И всё же истории Гари редко бывают обманом: они представляют собой драматизированные версии правды. По указанию Беллоса, одержимый моментом, когда в четырнадцать лет он потерял девственность – многие его романы, например, «Воздушные змеи», начинаются с рассказа четырнадцатилетнего мальчика, «рождённого» в этот эротический момент – Гари предлагает в своих мемуарах единственный эпизод, отражающий суть происходящего. Он объясняет, что у него был роман с продавщицей по имени Адель, которую он соблазнил книгами. «Он заставил меня прочитать всего Пруста, Толстого и Достоевского, – жалуется она его матери. – Что теперь со мной будет? Кто захочет на мне жениться?». Гари огорчен: «Я и сам довольно неловко себя чувствовал, так как действительно заставил Адель проглотить всего Пруста, а для нее это было равносильно тому, как если бы она уже сшила себе подвенечное платье».
Очевидно, этого никогда не было: прочитать Пруста том за томом – это год работы для хорошего читателя, который располагает массой свободного времени. Но Гари передал важную истину: он соблазнил женщину литературой, и осознание этого заставило его почувствовать головокружение и чувство вины. Простое перечисление фактов было бы антидраматичным, менее точным по отношению к эмоциональному событию, хотя и более точным по отношению к действительности.

Гари был одержим сексом и, надо сказать, он был одержим, прежде всего, женскими по́пами, почти исключая любые другие особенности. Марриетта, горничная, с которой у него был первый сексуальный опыт, «обладала сенсационным задом», который он «постоянно видел в классе вместо лица учителя математики».

Фрейдистские метафоры сейчас вышли из моды, но вот что странно: хотя все мы знаем, что такое «анально-удерживающая» личность и бездумно используем эту причудливую идиому, при этом сопутствующая фрейдистская категория «анально-экспульсивной» личности гораздо менее известна. Описание, как оказалось, идеально соответствует характеру Гари как человека эмоционального, неорганизованного, самоуверенного, артистичного, щедрого и беспечного. Плохо излагавший факты, он хорошо излагал свою эротическую родословную.

После вторжения нацистов Гари бежал в Англию к де Голлю. Он пробовал служить во французских ВВС в качестве летчика и был отвергнут, возможно, по национальным причинам, но ВВС Свободной Франции, по понятным причинам, были менее разборчивыми. Бедный русско-польский еврей вскоре стал авиатором. Он участвовал в бомбардировках, переживая столкновения со смертью, которые были неизбежны там, где потери среди экипажей бывали поголовными. Он закончил войну французским героем, имел награды и был готов, как и мечтала его мать, вступить в дипломатический корпус. Она умерла в Ницце во время войны; в мемуарах он настаивает на том, что на смертном одре мать устроила так, чтобы после её кончины ему регулярно посылали написанные ею заранее письма, чтобы не беспокоить его во время войны мыслями о её здоровье, – ещё один красивый сыновний вымысел.

Его измышления обладают особым очарованием благодаря моральному воздействию, которое оказывают его романы и его реальная жизнь. Пример Гари демонстрирует фундаментальное различие между баснописцем и мошенником. Высшие формы вымысла и низшие формы выдумки, несомненно, родились с разницей в несколько минут.

Любой вдохновенный рассказчик, подобный Гари, знает, что для хорошего рассказа главное – не сбор кучи фактов, а наличие воображения, прыжок через дугу ярких истин, чтобы создать великую кривую изобретательности. История – это скопление звёзд узнаваемой формы, состоящее из ярких фрагментов, которые эмпирически могут существовать на разных уровнях и в разных пространственных глубинах.

Тем не менее, даже если жажда искусства и желание обманывать других бывают тесно связаны, мы легко отличаем лжеца от литератора. Сочинитель хочет передать весь драматизм событий, а мошенник – дать им ложную оценку. Сочинитель рассчитывает на драматический эффект; мошенник желает обмануть других. В сочинениях Гари неправдоподобность происходящего почти всегда очевидна, и именно благодаря этому достигается тот самый драматический эффект. Я знавал великого выдумщика, который всегда усиливал драматизм ради производимого впечатления. Если бы он рассказал, что его однажды продали на благотворительном аукционе за десять тысяч долларов после того, как с него сняли всю одежду, выяснится, что его продали за две тысячи и сняли только рубашку. Секрет в том, чтобы поделить на пять и добавить брюки.

В случае с Гари формула состоит в том, чтобы поделить на семь и добавить литературу. Гипербола предполагает возвышение реальности – один том Золя превращается в собрание сочинений Пруста, а его рассказы почти всегда имеют основу в произведениях других авторов.

В какой-то момент в своих мемуарах он рассказывает историю о том, как пообещал своему маленькому соседу-еврею произносить его имя в присутствии всех известных людей, которых он когда-либо встретит, а затем настаивает на том, что он это сделал, даже перед королевой Англии. Как сообщает нам Беллос, Гари адаптирует известную повесть Гоголя для своих целей. Сказал ли Гари что-то королеве о соседе? Это почти не имеет значения; мораль сей басни очевидна: нет незначительных судеб или маленьких людей. Для Гари эта истина обоюдоострая. Если нет незначительных людей, значит, нет никого, кто был бы слишком мал для того, чтобы помнить, а также нет никого, кто был бы слишком мал, чтобы взять на себя ответственность за происходящее. В одной из самых ярких своих сцен Гари говорит, что столь же оскорбительным, как и Дахау[10], является изображение близлежащего маленького городка, в котором продолжают сеять, собирать урожай и поедать его.

И всё же хочется каким-то образом отделить этот вид лжи от другой, более темной лжи, которая портит жизнь нашего общества. Ответ, как подсказывает нам творчество Гари, связан с тем, как мы распознаем мотивы и намерения говорящих. Никто из читающих «Обещание на рассвете» не думает, что всё происходило именно так. Мы отличаем плохую ложь от хорошего вымысла, потому что мир, который они предлагают, – это не тот реальный мир, который мы знаем и описываем, а другой, вымышленный мир, в котором господствует рассказчик. Здоровая литературная ложь часто заставляет говорящего выглядеть более смешным, чем его собратья; злая политическая ложь позволяет ее автору казаться властелином людей. Ложь тиранов и потенциальных тиранов – плохая литература, и мы знаем, что это ложь, ещё до того, как она будет поверена фактами; мы знаем, что это ложь, потому что она создаёт мир, в котором могут жить только просители и хозяева.

Карьера Гари после войны была необычайно успешной, но в каком-то смысле так и не состоялась в полной мере. Хотя герой войны вскоре стал почитаемым писателем, корыстный французский литературный истеблишмент никогда не воспринимал Гари всерьез. В самом деле, он пародировал его высокое самомнение в своей демонстративной манере, играя, маршируя по улицам Левого берега и устраивая шуточный суд среди поклонников в бистро. Можно сравнить Гари с его хорошим другом и почитателем Альбером Камю[11]: оба были чужаками, восточноевропейский еврей и алжирец; оба были участниками Сопротивления (хотя война Камю была далеко не такой героической, как война Гари); и оба высказывались за частное и против абстрактного, полагаясь на заложенную во французской лексике надежду, что слово «humain» означает как человеческое, так и гуманное.

Но Камю писал исключительно в философских и благородных традициях Расина: хотя он и настаивает на человечности, в его книгах встречаются лишь фрагменты, иллюстрирующие реальное поведение человека и животного. Решение Мерсо убить араба на пляже в «Незнакомце» воспринимается как бескровное, а также в творчестве Камю нет ни одного по-настоящему комического отрывка. По сути, во французской литературе существует схематическое разделение на две линии – Расина и Рабле: строгий, высокий поэтический голос морального наставления и низкий, грубый голос человеческого опыта. Человеческое животное Гари повсюду – пирует, пукает, совокупляется – и от этого кажется очаровательным и второстепенным. (В английской литературе нам посчастливилось иметь в лице Шекспира и то и другое одновременно: благороднейший стихотворец – певец человеческой боли и автор, который страницу за страницей предлагал сортирный юмор и похабные валлийские шутки).

Обычный сюжет Гари включает в себя ироничное признание человеческой слабости в сочетании с одинаково сильным чувством правильного и неправильного; Гари видел в том, что он называл «посредственностью», мстительным самодовольством, корень всего зла. «Немцы мне очень помогли, – настаивает Людо в «Воздушных змеях». – Говорят: самое ужасное в фашизме – его бесчеловечность. Да. Но надо признать очевидное: эта бесчеловечность – часть человеческого. Пока люди не признают, что бесчеловечность присуща человеку, они будут жертвами благонамеренной лжи».

Когда в 1956 году Гари переехал в Америку в качестве генерального консула Франции в Лос-Анджелесе, она казалась идеальным театром для столь артистичного француза, и его высочайшие слава и успех были достигнуты именно там. Он безупречно сыграл свою роль и стал иконой Южной Калифорнии – пока в 1959 году не влюбился в актрису Джин Сиберг, оставив из-за неё свою жену-англичанку. Сиберг стала звездой в конце пятидесятых, сыграв в пьесе Отто Премингера[12] «Святая Иоанна», но иконой она стала как девушка с обложки, снявшаяся в фильмах «французской новой волны», особенно запомнившаяся в фильме «На последнем дыхании» Годара[13].

Проблема заключалась в том, что Сиберг, позже ставшая жертвой гнусного шантажа и преследований со стороны ФБР (она была убеждена, что отцом её мертворожденного ребенка на самом деле был активист «Чёрной пантеры»), с самого начала была женщиной с проблемами. Её склонность к наркомании и безумию отодвигала политику на периферию. Книга Гари «Белая собака» – это в некоторой степени попытка разобраться в безумном мире калифорнийской политики, гражданских прав и торговли наркотиками, в который его поверг брак.

Его возвращение во Францию ​​в 1961 году было в значительной степени мотивировано желанием последовать за Сиберг туда, где она была гораздо больше популярна, чем в Америке. Именно тогда, после своего возвращения – и когда их брак распадался – он неожиданно принял решение писать под новым псевдонимом – «Эмиль Ажар». Хотя он попытался в посмертно опубликованном признании придать этому обману оттенок jeu d’esprit[14], это был отчаянный шаг, призванный вернуть былую литературную славу, поблёкшую из-за слишком поспешного писательства и самоповторов. Это удалось: первый роман, написанный под именем Ажара, «Голубчик», рассказ об одиноком парижском статисте, влюблённом в девушку из Гайаны, был написан более жёстко и минималистично, чем ориентированные на Америку бестселлеры. Однако тот факт, что его вторая книга под именем Ажар, «Жизнь до нас», стала столь знаменитой, что снова получила Гонкуровскую премию, – стал предвестником несчастья. То, что задумывалось как небольшой обман, превратилось в большой серийный обман – он неразумно завербовал одного из своих племянников, чтобы выдать себя за этого другого автора, — и цена обмана, охватившая так много людей, стала началом его заката.

Сиберг покончила жизнь самоубийством в 1979 году, приняв большую дозу снотворного в припаркованной машине на улице Шестнадцатого округа, и её тело пролежало в машине в течение многих дней. Хотя пара давно разошлась, и с тех пор у Гари было бесчисленное количество встреч на одну ночь, она была любовью его жизни, и её смерть вызвала депрессию, которая так и не прошла. 2 декабря 1980 года, после довольно веселого обеда с издателем, он вернулся в свою квартиру и написал записку, которая начиналась со слов ««Никакого отношения к Джин Сиберг. Ревнителям культа разбитых сердец обращаться по другому адресу. (...) Тогда почему?.. Я наконец сказал всё, что хотел сказать».

Кульминация «Воздушных змеев» – роман появился незадолго до смерти Гари – может быть одним из самых странно трогательных эпизодов во всей французской художественной литературе о войне. Лиле, которая занималась проституцией (что само по себе не так уж плохо, по мнению Гари), местный парикмахер-ханжа побрил голову (это было обычным унижением того времени) в наказание за то, что она спала с немецким офицером. Вместо того чтобы принять её позор, Людо настаивает на том, чтобы провести её через город в «изуродованном» состоянии, а затем, в день их свадьбы, он опять приводит её с отросшими волосами в дом озадаченного цирюльника и заставляет его снова побрить её. Это жест неповиновения и бесстыдства, а также новый вид сострадательного шика:

«Шино взялся за работу. За несколько минут голова Лилы была обрита, как раньше. Она наклонилась и полюбовалась собой в зеркале.

– Это мне действительно идёт.

Она встала. Я повернулся к Шино.

– Сколько я вам должен?

Он молчал, раскрыв рот.

– Сколько? Не люблю делать долги.

– Три с половиной франка.

– Вот сто су, с чаевыми».

Этот самый «христианский» поворот, созданный евреем, издевающимся над католической общиной, когда унижение принимается как форма святости в давно падшем мире, понравился бы Камю; но Гари делает это скорее весело, чем с благочестием. Из этого эпизода получилась бы прекрасная сцена в кино или музыкальной комедии (этот отрывок также свидетельствует о склонности Гари к тонким литературным шуткам. Лила, красивая девушка, на которую провинциальный парень наткнулся в лесу мальчишкой и так и не смог забыть, является отсылкой к принцессе из романа Алена-Фурнье[15] «Большой Мольн», в то время как её подстриженные волосы являются отсылкой к фирменной причёске самой Джин Сиберг. Она была известна своим стилем, когда они с Гари поженились, а стиль этот возник – ещё одна ирония в духе Гари – когда она получила в кино роль Жанны д'Арк).

Гари предпочитал лицемерным идеям нравственные поступки. Он за то, чтобы спрятать больше евреев и стыдить меньше грешников. Он разделял позицию Рабле, согласно которой, утверждая человечность человечества, явную животную абсурдность еды, испражнения, совокупления и лжи, мы можем перестать притворяться и признать, что все мы – одно и то же разрушенное существо. Сострадание к падшим – главный урок, который он может преподать авторитетно, поскольку в реальной жизни он не потерпел неудачу. Выдумщик во многих мелочах, он придерживался одной важной истины: верить в то, что человеческое и гуманное по природе своей одно и то же – одна из худших неправд, которую мы говорим себе; а вот думать, что люди еще могут исправиться, – одна из лучших историй, которые мы пересказываем друг другу.

Источник: Newyorker.