«Чёрный квадрат» и «Хрустальное яблоко» (о рассказе Маши Максвелл)

«Чёрный квадрат» и «Хрустальное яблоко»
(Юрий Козлов о рассказе Маши Максвелл)

В рассказе Маши Максвелл «Хрустальное яблоко» причудливо переплелись элементы фэнтэзи, экзерсиса на тему психологии, житейской и поколенческой драмы, наконец, стремления проникнуть в тайны творчества и его оборотной стороны – популярности художника, технологии достижения успеха у публики.

Рассказ написан по принципу «Всё обо всём». В общем-то, это свойственно авторам ищущим, окончательно не определившим для себя круг тем, тональность прозы, метод и структуру сюжетных коллизий. Главное же, не определивших для себя степень внутреннего понимания характеров описываемых героев. То есть того, о чём можно сказать словами поэта Александра Твардовского: «... А я лишь смертный. За своё в ответе. Я об одном при жизни хлопочу: О том, что знаю лучше всех на свете, сказать хочу. И так, как я хочу...»

Начинается рассказ как воспоминания героя о не сложившихся отношениях с женой и детьми. Затем этот эпизод (вместе с женой и детьми) уходит в никуда и появляется вставная новелла о яблоках (записки деда главного героя). Дальше действие переносится в сегодняшний день. Герой – преуспевающий художник, дурачащий публику эксцентричными выходками, создающий «шедевры» современного искусства в духе «Чёрного квадрата» Казимира Малевича. Они абсурдны, но пользуются успехом у публики. Этой теме, кстати, посвящён один из последних романов Виктора Пелевина.

Далее автор вводит в повествование нового героя из прошлого. Это однокурсник преуспевающего художника некий Александр. Он описывается автором как эпатажный лидер, истинный гений, романтический одиночка. Преуспевающий художник когда-то учился вместе с ним в академии искусств, а сейчас просто цинично копирует его поведение и творческие наработки. В сухом остатке: истинный гений бросил искусство и ушёл в мистику; халтурщик стал признанным художником-авангардистом. «Чёрный квадрат» победил «Хрустальное яблоко» (символ таланта и истинного искусства в рассказе).

Рассказ написан довольно ровно, читается легко. Но «созвездие» заявленных тем не складывается в единую мозаику. Проблема «Художник и общество» - вечная в мировой литературе. Об этом писали: Гоголь («Портрет»), Сомерсет Моэм («Луна и грош»), Александр Грин, Сергей Есин («Имитатор»), многие другие авторы.

Попытка Маши Максвелл сказать здесь своё слово заслуживает уважения и поддержки, но пока её «Хрустальное яблоко», если и светится, то отражённым, вторичным светом. Герои статичны и схематичны. Они описываются, а не показываются. Вместо действия – описывающие действия слова. Хотя монолог героя «Над пропастью во лжи» содержит немало точных мыслей о том, какими способами приобретается сегодня популярность у пресыщенной публики.

Желание нагрузить небольшое по объёму произведение многими смыслами похвально. Осталось только «оживить» эти смыслы, трансформировать их в узнаваемые образы и живое действие, «отшлифовать» грани «яблока». Читатель откликается не столько на правильные мысли и слова в тексте, сколько на складывающиеся в его сознания картины из этих мыслей и слов. Тогда текст становится художественным произведением.

В рассказе «Хрустальное яблоко» Маша Максвелл дала собственную интерпретацию вечной темы противостояния художника и мира. Она получилась достаточно интересной, но фрагментарной.

Юрий Козлов: личная страница.

Маша Максвелл

ХРУСТАЛЬНОЕ ЯБЛОКО

Я лгу тебе, ты лжешь невольно мне,

И, кажется, довольны мы вполне!

Я сижу за старинным дубовым столом. Сквозь витраж сочатся первые весенние лучи. Отличный день, чтобы выпить; наливаю себе бренди, делаю глоток и расхаживаю по кабинету. Даже спустя несколько лет не могу поверить, что этот дом теперь мой. Еще сложнее поверить в то, что он совсем не радует, ведь когда-то я теснился в небольшой квартирке с бывшей женой.

«Коробка для карликов! Мы живем в коробке для карликов», — начинала она утром. «Продай наконец свои картины», — продолжала днем. «Брось все и смени профессию!» — заканчивала ночью.

Казалось, моя голова круглые сутки полощется в стиральной машине с грязным бельем.

Но что я мог сделать? Как возразить? «Дорогая Тая, я настолько жалкий и незаметный, что мои картины не продаются»? Или: «Дорогая Таис, сегодня я хотел убить себя — потому, что один из моих студентов уже открыл свою выставку! И, о милая Тая, он обрел успех!». Тая методично смешивала меня с грязью, и день за днем я превращался в ничто, до тех пор пока не понял — ничто не нуждается в чем-то: ни в Тае, ни в наших нахальных детях. Эти твердолобые и жестокие сопляки никогда нас и в грош не ставили! Мы вырастили засранцев, но мир правды, дорогая Таис, был тебе чужд. «У нас замечательные мальчики, и если бы не твоя нищенская зарплата, они бы уже давно учились в лучшем вузе!», — твердила ты.

Знаешь, Таисия, если бы только у них были мозги и капля человечности, они ни за что не предали бы нас анафеме, заклеймив грехом родительского безденежья! Они сами поступили бы в вуз! Пускай даже средней паршивости, как это делают миллионы детей во всем мире. Оглядываясь назад, я задаюсь вопросом, насколько же нужно было быть идиотом, чтобы связать свою жизнь с женщиной вроде Таи — до отвращения хозяйственной и до слез прозаичной. Откровенно говоря, теперь, когда мои глаза открыты, а мысли ясны, — я с досадой понимаю, что иными наши «мальчики» получиться и не могли. Забитый в угол отец-неудачник, преподаватель в академии искусств, и его жадная глупая жена — результат закономерен: два эгоистичных засранца, воспитанных в бесконечном и беспочвенном тщеславии своей матери.

Жаль, что правила игры этого мира я усвоил так поздно: получить признание лишь к шестидесяти годам — то еще испытание. Слава недаром часто дается молодым — ведь пережить ее последствия проще гибкому пруту, чем трухлявому пню.

Сегодня у меня очередной благотворительный ужин-аукцион. Все полотна будут распроданы, и я без сожаления отдам добрую часть нуждающимся. С момента успеха я сорю деньгами будто они ничто. А чем еще они могут быть, если ценно лишь то, что можно продать?

Мне всегда хотелось жить по правде, честно и скромно, брать талантом и трудом. И к чему это привело? Я оказался персоной нон грата в собственной семье, а для людей сторонних — вообще чем-то не существующим. Помню, когда впервые задумался над ЭТИМ, помню, как сомневался, боролся, не верил в себя, но благодаря презрению своей Таси, я сыграл по-крупному, и сорвал джекпот. Терять толком было нечего. Брюзжащая жена, и равнодушие детей — таким был мой багаж. И если с Таис я расстался с легкой душой, то черную дыру, оставленную отстраненными детьми, ни что не в силах залатать: ни триумф, ни деньги, ни даже новая любовь. Эта боль со мной навсегда.

Я открываю ящик стола и достаю старый конверт. Пожелтевшая стопка рассказов моего деда. Перебираю пальцами иссушенные страницы и быстро узнаю нужную. На ее полях нарисованы три яблока. Сегодня мой день рождения, и я воспринимаю его буквально — несколько лет назад я прочитал этот рассказ и словно переродился: сделал то, о чем ранее не мог бы и подумать.

* * *

«Передо мной лежат три яблока. Первое — Симиренко — зеленое среднего размера с едва уловимым бледным налетом, одного взгляда достаточно, чтобы ощутить его твердость. На вкус оно непременно кисло-сладкое, кислая нота всегда доминирует. Восковая поверхность совершенного плода сулит вероятные сложности для зубов: тяжеловато будет кусать, и возможна оскомина. Таким меня не запугать — люблю кислое, ничего не поделать. Бабушка обычно использовала такие для выпечки. Распространенное мнение: зеленые яблоки хороши преимущественно в кулинарии. Возмутительно! Я предпочитаю их исключительно в свежем виде. Мои сорта — фавориты, часто подвергаются нападкам коллег — садоводов, мол, слишком простоваты они для свежей подачи. Глупости! В их вкусе заключена моя личная вселенная, если угодно!

Второе яблоко: темно-красное, величественное. Даже если вы терпеть не можете красный цвет, то первым делом непременно взглянете на него. Сам свет из всех поверхностей предпочел бордовый велюр спелой кожуры, одарив его ярким бликом. Этот фрукт знает себе цену, признанная королева стола алма-атинского сорта Апорт, не потерпит конкурентов, и потому здесь никаких споров нет, все в один голос твердят: «Подавать исключительно в свежем виде», — пустить такое совершенство в печь настоящее преступление.

Третий плод — золотисто-желтый. Догадались, о ком я? Антоновка золотая! Ну кто удержится, от того, чтобы не попробовать натурально желтое яблоко? К зеленым привыкли все и давно, красные — сплошное великолепие для ртов и глаз, а желтые, как ни крути, довольно необычны. Чем больше золота в яблоке, тем оно ценнее. Мои яблони дают именно такие плоды. Зависть коллег — садоводов не знает границ, пятый год к ряду они правдами и неправдами пытаются выудить из меня рецепт. Я делаю хитрый прищур, нагоняю таинственный вид, и говорю, будто все дело в особенных удобрениях, о которых я, конечно, не скажу! Тут же начинаются игры в догадки, у которых всегда один конец — раздосадованный сосед уходит со словами: «Так и знал, что ты не скажешь!».

Что же тут сказать? Я всего-то разговариваю со своими яблонями, и ухаживаю по их потребностям. Засмеют ведь! Вот и приходится врать, зная, что в сказочную ложь поверят охотнее, чем в простую правду.».

* * *

Заключение невинного рассказа о яблоках стало моим заклинанием. Тогда-то я и решился!

Резкий стук в дверь вырвал меня из плена прошлого: в кабинет вошел агент. Да, да, сложно поверить, что богом забытый старый художник обзавелся агентом, домом и целой сворой потенциальных невест.

— Ну привет, Виктор Павлович! Спланировал на сегодня какое-нибудь безумство? — спросил он.

— Пока еще не думал над этим, — отвечаю я.

— Но-но-но. Ты у нас личность экстравагантная, нельзя, чтобы ужин прошел уныло и гладко. Мы же договаривались. Или ты опять не в настроении?

— Костя, я устал...

— Ну же! Сегодня твой день рождения, задай им жару. И если не можешь сам, то у меня для тебя пара идей.

— Выкладывай.

— Идея первая: ты нарисуешь одну картину прямо на аукционе, подойдет любая мазня. Вся фишка в перформансе: мы выносим тебя в большом пластиковом прозрачном кубе, в котором ты сидишь в позе лотоса, типа медитируешь. Ставим ящик на сцену, ты пребываешь в нем где-то минут двадцать, пока идут первые торги. Затем, я вырываю микрофон у аукциониста, и объявляю о начале мистерии. Остается лишь нарисовать космические сансары, или что-то вроде того — знаешь, народ любит такое.

Я зевнул:

— «В пластиковом кубе — какая гадость. Весь мир забит этим пластиком, он у нас в головах, легких, киты давятся им, а мы продолжаем молиться на полиэтиленовые пакеты.»

Константин уставился на меня в недоумении.

— Давай другую идею.

— Ладно. Ты въезжаешь в аукционный зал в позолоченной ванне с душем. Мы подведем к ней бак с водой. Ты стоишь и моешься на глазах у всех, — закрытый шторой, конечно же. Можешь даже петь песню. Я объявляю: «Маэстро Виктор Резников — в поисках вдохновения». Затем ты оборачиваешься полотенцем, выходишь из ванной и рисуешь картину. Ее цена будет космической — просто поверь.

— Это уже ближе к теме.

Еще год назад я и представить не мог, что позволю себе принять участие в подобной сценке, но сейчас — плевал я, прежние оковы больше не жмут. Костя радуется, что ему не пришлось уговаривать меня. Он блестяще вытанцовывает свой коммерческий вальс, срывая неплохие дивиденды. Его острое хищное лицо всегда обращено к одной стороны этого мира — деньгам. Он знает, что любит публика, и виртуозно играет на ее примитивных рефлексах. Когда я только набирал обороты, он быстро понял, что к чему, и вот уже год мы довольствуемся взаимным симбиозом. Не уверен, что без Кости я смог бы стать тем, кто я есть.

— Кстати, что это за подарок в холле? — интересуется Константин.

— Понятия не имею, о чем ты.

— А-а... Ну ладно, — он закидывает себе в рот жвачку. Костя недавно бросил курить и теперь жует их без конца.

«Мне пора, нужно организовать ванну, привезти все вовремя, пообщаться с организаторами аукциона. А ты, Виктор Палыч, будь в форме», — агент подносит свою ладонь, чтобы я «дал ему пять», и вихрем вылетает из кабинета.

Оставшись один, я с завистью думаю: откуда в нем столько энергии?

* * *

О каком подарке, интересно, он говорил? Спускаюсь в холл — и вижу, что на полу в центре зала стоит белоснежная коробка, обернутая красной лентой.

«Вот еще!? Рановато для подарков».

Хватаю ее в руки — совсем не тяжелая. Разворачиваю — шелковый бант, изящно рассыпается, предвосхищая мое любопытство. На дне упаковки, лежит еще одна такая же белоснежная коробка в несколько раз меньше.

«Издевательство, что ли?».

С нетерпением открываю ее, но снова натыкаюсь на упаковку, пришлось вскрыть еще три таких «матрешки», прежде чем я добрался до сути. Внутри последней оказался кулон — прозрачное яблоко: на ощупь очень холодное, кажется, это — настоящий горный хрусталь! Любуясь совершенной чистотой украшения, я не сразу заметил записку, которая его сопровождала.

«Виктор Резников. Настоящее искусство всегда о правде, даже тогда, когда творец пытается ее скрыть. Мы все лишь смычки в руке талантливого скрипача. У каждого своя мелодия. Задумывался когда-нибудь, как звучишь именно ты? Скрип тяжелой ржавой двери, отягощенной секретом? Или неприметная, но легкая мелодия? Быть может, сегодня ты нам споешь! Прими этот дар. Да не замутнеет горный хрусталь наших сердец!»

Подпись гласила: «Не твой друг, и не твой враг».

Это, что еще такое? Не мой друг и не мой враг?! Секрет?.. Неужели еще один «разоблачитель»? Но зачем ему делать такой подарок? Оставив кулон на столе, я отправился в спальню, чтобы выяснить у Даши, кто доставил подарок. Однако ее там не было. Я в смятении помчался на кухню, где обнаружил записку на холодильнике:

«Мой гений! Любовь всей моей жизни! Надеюсь, мой сюрприз, порадует тебя. Надень его — мы увидимся вечером! Целую, Дарья».

Я вздыхаю с облегчением, мне понравился кулон, но — черт возьми, эта странная записка! — Даша превзошла саму себя. Молодая и дерзкая, она уже в начале знакомства сразила меня своими выходками: то придет на званый ужин в одном лишь прозрачном платье, а на следующий день ошарашит всех одеянием монашки. Моя Дарья жонглирует контрастами, Костя приказал беречь ее, потому как каждая выходка повышает мои картины в цене. Для меня это неважно. Я влюбился в Дашу с первого взгляда и сразу понял, как же страшно любить по-настоящему, особенно когда тебе под шестьдесят.

* * *

Повсюду стоит оживленный гул, Константин с радостью сообщил, что прибыло много народу. Пресса, куча гостей, фотографы — вечер обещает быть шумным. Меня охватывает сладковатый мандраж: я сижу в позолоченной ванне на колесиках, прикрытый полупрозрачной занавеской, на которой просвечивается принт Венеры Ботичелли. Костя кладет руку мне на плечо: «Я в тебя верю и всегда верил! Покажи им, какими должны быть аукционы у великих художников современности!». Затем он смотрит на меня, задумывается и добавляет: «Слушай, ты как-то, простовато, что ли, выглядишь, будто чего-то не хватает».

— Чего, например?

— Ну я не знаю, может, галстук наденешь? Для экстравагантности.

— Нет! Никаких галстуков!, — восклицаю я, — Жди, сейчас вернусь!

Я вылетаю из ванной, обернутый полотенцем, и мчусь в свой кабинет! Вот оно: хрустальное яблоко, довольно внушительных для кулона размеров, на бронзовой цепочке. Уж оно-то произведет нужное впечатление. Возвращаюсь к Косте и демонстрирую украшение.

— Чертовски красивая штука, одобряю. Придумаем ей потом легенду.

— Это подарок Даши, — гордо заявляю я.

Тут же, словно богиня, красиво стуча каблуками, к нам подходит моя возлюбленная. На ней сияет атласное платье греческой богини, а голову украшает благородный лавровый венок. «Дарья! Ты, как всегда, прекрасна», — я встаю, чтобы обнять ее, но она первым делом замечает хрустальное яблоко, которое все еще разглядывает Костя.

— Прости, что опоздала, любимый! Но, боже мой, что за потрясающая вещь? — обращается она к восхищенному агенту.

— Разве это не твой подарок? — удивляется он.

— О нет, мой подарок ждал Виктора Павловича в библиотеке. Неужели, мистер гений, вы туда не заходили? — улыбаясь, спрашивает она.

— Не-ет, — говорю я, а сам уже жалею, что взял яблоко, ведь неизвестно, кто и с какими мыслями его прислал.

Пару мгновений мы молча переглядываемся. Я беспокоюсь, хотя виду стараюсь не подавать.

— «Ладно, — говорит Костя, — потом разберемся. Надевай кулон, и поехали, — время поджимает. Твой выход, Палыч!».

Его свист эхом скачет по залу, после чего к нам подбегает служба охраны. «Посади Дашу в первый ряд!», — последнее, что я успеваю выкрикнуть.

* * *

Словно Посейдон в позолоченной ванне, я въезжаю в зал, который взрывается бурными аплодисментами. Лед яблока вызывает во мне какое-то странное чувство в области сердца. Стало холодно, руки озябли, а пальцы ног как будто заледенели. Пока начинаются торги, я с нетерпением включаю воду и приступаю к омовению. Вода теплая, но этого мало, чтобы согреться. Почему-то думаю о Даше, вспоминаю ее лицо, улыбку... что-то в этом было не то. И как я раньше не замечал! Она смотрит на меня со снисхождением, елейное воспевание моего гения — всего лишь способ ее существования. Она не любит меня, более того, прямо сейчас я понял, что у нее другой. Как «кстати»... в момент, когда мне предстоит написать картину, я осознаю, что являюсь никем иным, как глупым стариком, которому наставляют рога.

Душ совсем не греет, мне холодно, громоздкое хрустальное яблоко, очень гладкое и морозное, словно арктический лед. Как же все не во время: Даша, кулон... самочувствие ухудшается. А что, если это расплата? Расплата за то самое? За то, что я решился...

Решился на что? На то, чтобы перестать быть ничтожеством? На то, чтобы изменить свою жизнь?

Внезапно, будто не мой голос зазвенел в голове: «Ты извратил суть рассказа, выписал себе несчастную индульгенцию... и что теперь? Ни-че-го. Все осталось тем же, сменились лишь декорации». Еще несколько минут я пытаюсь понять, мои ли это мысли, или бред уязвленного изменой ума. Лед хрусталя сковывает меня, и на мгновение все замирает. Я слышу, как стучит мое сердце.

Проходит еще несколько минут, как вдруг я резко выключаю воду.

Мысли выстроились в идеальную кристаллическую решетку, в которой нет изъянов, масок и драм. Я оборачиваюсь полотенцем, и делаю шаг из ванной. Толпа ревет, аукционист в недоумении. Подхожу к микрофону, глубокий вдох... была не была,! — я начинаю свой монолог.

«Любите ли вы лицемерие так, как люблю его я?», — я окидываю взглядом затихшую публику. «Пока вы готовитесь выразить свое благочестивое фи, я размышляю, сколько раз в день каждый из вас выступает в роли паяца и лизоблюда», — кое-где в зале слышатся перешептывания и недовольный гул.

«Не стоит так возмущаться, выбор масок этого мира намного шире, и я это учел, однако речь не о том. Речь обо мне. Я один из самых высокооплачиваемых художников современности, главный лицедей и мистификатор мира искусства! Общественность ликует, встречая меня, галеристы падают ниц, а торгаши-аукционисты молятся на мои шедевры в надежде сорвать куш. Те, кто осмелился сказать правду о моей бездарности, тонут в упреках поклонников: «вы не понимаете — это искусство!», — или «попробуйте сделать так же», — и прочей чуши. Им нравится мнить себя теми избранными, понявшими едва уловимую вложенную мной суть. Смеюсь в лицо и тем и другим. Я вас обманул, заставил думать о том, чего на самом деле нет. Большинство из моих картин — пустышки, в которых вы умудрились узреть вселенную; я нарисую тонкую красную линию на белом холсте и — бах! Все готово, осталось лишь приправить мазню словесным обрамлением: «Линия жизни девочки Аси из города N». Отлично. Продано! Выставка, группа людей собралась именно у этой картины, они обсуждают, что за девочка, наверное, у нее трагичная судьба, или наоборот? Эй, Господа! Трагедия в одном — никакой девочки нет. Есть лишь одно ваше стремление выдавать желаемое за действительное, и поглощать ложь столовыми ложками на завтрак, обед и ужин.

Помню свое первое лицедейство. Еще в школе, будучи хилым, не способным постоять за себя ребенком, я был вынужден рисовать портреты местного школьного задиры. Я вставлял его лицо в тела так горячо любимых им героев комиксов. Ненавидя кретина всей душой и желая ему смерти, я выводил карандашом незамысловатые линии его глупого лица. Частенько фантазировал, как воткну грифель болвану прямо в глаз, но на деле был вынужден лебезить перед своим потенциальным мучителем. Не сделай я пару таких шаржей, получил бы прямо в физиономию, а в худшем случае был бы натурально избит — в школе для этого не нужны особые причины. Именно тогда любовь к искусству и страх слились воедино, явив на свет неприкрытое лицемерие — я шаркал ножкой и метал бисер перед тем, кого боялся и презирал.

Так до меня дошло: эти вынужденные пороки — столпы человеческой эволюции, без них наш мир непременно бы рухнул! Все перерезали бы друг другу глотки и утонули в крови. Шло время, и маски помогали мне в самые разные моменты. Где-то стоило надавить на жалость, в ином обществе я делался принципиальным и прямым, ибо только так можно было снискать там расположение, в третьем — высокомерным, а в четвертом — сострадательным благодетелем. На деле же я не был ни тем, ни другим, ни третьим; я — бесформенное нечто, полиморф, — демон с тысячью лиц, ни одно из которых вы не увидите в моих картинах.

Пускай и поздно, я понял две главные вещи. Первая: абсурдная простота лучше всякого изыска. Вторая: в мире искусства мой путь всегда против ветра. Я теряю интерес ко всему, что популярно. Сейчас в моде постмодернизм? Я пойду путем заурядной классики. Кубизм? Что ж, тогда я художник — реалист и не важно, сколь плохи или хороши мои навыки.

Жестокая правда в том, что у меня никогда не было особого таланта, но кого это волнует?

В прошлом я был совершенно обычным студентом, пока на втором курсе не встретил Александра. Этот парень обладал невероятной способностью очаровывать собой всех вокруг. Он был расслаблен и раскован, как будто ничего не боялся; иначе говоря, маски, которые он носил, заставляли нас сжиматься в трепете и зависти. Именно у него я научился делать все наоборот, идти против ветра, хотя и не сразу. По началу я, как и все, — боялся. Ловил курсы, тренды и направления, пытался в них влететь, пока не стало ясно: как только я хочу попасть в струю, всегда становится слишком поздно.

Мы были студентами искусств, а это значило, что многие желали проявить свою индивидуальность через внешний вид: кто-то красил волосы, кто-то делал пирсинг, ну а серые обыденности вроде меня боялись себе позволить и то, и другое, поэтому ничем не выделялись. Но Александр и здесь нашел, чем отличиться. Обладая прекрасным лицом и ладной фигурой, он совершил следующий финт: явился как-то с самой обыкновенной прической, в огромных очках с большими диоптриями и самой немодной толстой оправе, на нем была нелепая фланелевая рубашка, застегнутая на последнюю пуговицу, и штаны, натянутые чуть ли не на уши. Он ходил так до тех пор, пока подражатели не стали копировать его образ в тех или иных вариациях. Как только он это заметил, то сразу же сменил свой стиль на нарочито деловой. Теперь его облачали выглаженные костюмы тройки, лакированные туфли, галстуки, белые накрахмаленные рубашки — он больше походил на биржевого брокера, нежели на студента университета искусств. Половину третьего курса он пребывал в образе нищего, а другую половину мы видели Александра-франта с бабочкой и шляпе-котелке. Он делал то, что до него не делали другие: не боялся быть нелепым или непонятым. Александр был очень талантлив. Абсолютно все ему давалось легко, каждая учебная работа нашего лидера, по мнению многих, была обречена на успех. Конечно, преподаватели не спешили превозносить его способности, хотя и не могли не замечать очевидного таланта. Но мы, студенты — о! — мы боготворили Александра, и каждый из нас хотел походить на него.

Александр не любил ничего запланированного и обожал спонтанность, пускай и хорошо подготовленную. Однажды, он притащил ящик бутылок с кока-колой, и поставил его на одном из занятий. Когда мы стали их пить, оказалось, что вместо колы там темное пиво! В другой день он пришел и посредством табличек с письмом заявил всем, что желает провести неделю в тишине, поэтому попросил никого из нас к нему не обращаться. Так он пытался найти вдохновение и узнать себя. Не удивлюсь, если все это была всего лишь комедия, и эксперименты он ставил над нами, а не над собой. После недели молчания мы все жаждали общения с Александром больше, чем когда бы то ни было.

Александр был из семьи среднего достатка, и мы очень удивились, однажды, обнаружив на его руке дорогие часы. Пристали к нему с вопросами, а он сказал, что они упали ему с неба. Как-то по дороге в бар он взял и бросил их нищему, вместе со всем, что у него было в кармане. В самом баре Александр сделал заказ на такую сумму, что мы не смогли расплатиться в складчину. Наш гений просто ушел, а самые богатые сокурсники должны были взывать к помощи родителей. На следующий день об этом возмущенно гудел весь курс, но когда Александр вечером позвал нас в бар, мы безропотно шли. Там он устроил битву шаржей, рисовал нас всего парой линий. Мы снова любили его, забыв про случай с большим счетом. Он был нашей движущей силой, душой настоящего художника. Мы точно знали: его судьба — стать великим; уж он-то умеет сделать что-то из ничего, создать шедевр из двух мазков, и главное, может легко заставить всех говорить о себе. Мы обожали делать самопальные выставки в гаражах, и картины Александра, самые скандальные и безумные, имели ошеломляющий успех! Он нарисовал толстуху в виде зеленого пудинга на тарелке, — в ней торчала вилка, а живот как будто вибрировал, — и подписал: «моя Джульетта». В другой раз гвоздем программы стало изображение маленького ребенка, играющего с кучей упаковок из-под презервативов. Все свои картины он в последствии мог бы продать по баснословной цене, но случилось непредвиденное.

Однажды Александр увлекся философией, буддизмом и бог знает чем еще — решил стать просветленным. На последнем курсе он превратился в заурядность, стал говорить правильные вещи, занялся медитацией, часто цитировал каких-то гуру, — и все бы ничего, — но его картины превратились в мусор. Он мог рисовать одну весь день, а затем выбросить на помойку. «Не хочу ни к чему привязываться», — говорил он, — «все это иллюзия, ни что. Нас нет, весь мир обман, мы в плену своих желаний». И если раньше авангард, андеграунд и абстракция сливались в гармонии на его полотнах, являя миру гениальную фантасмагорию, то теперь на них появились довольно банальные сюжеты: вселенная с ярким сиянием в центре, человеческая голова, окруженная какими-то знаками, позы лотоса или сами лотосы... навязчивые длиннобородые сенсеи в белоснежных одеждах. Приторно и донельзя тошнотворно! Видя, как его популярность неизбежно падает, он, наверное решил, что мы еще недостаточно созрели, чтобы его понять; так или иначе, он забросил учебу на последнем курсе. С тех пор он пропал с радаров — говорят, уехал жить на Гоа в поисках своего «я», серфит волны Индийского океана и просторы сознания. Все свои картины он оставил мне, возможно, из жалости, ведь беднее Вити Резникова не было никого во всем университете. «Все мое — ваше, а ваше — мое», — так он с нами попрощался.

Спустя более чем тридцать лет, кожу, сброшенную Александром, подобрал я, и нагло облачился в нее безо всякого смущения, выдавая чужое за свое. Кто-то осудит меня: «Он украл его картины». Нет! «Он» явил миру творчество, от которого отвернулся повернувшийся на эзотерике дурак! «Воровать не хорошо». О да! Лучше бы они пылились в моей кладовке, вместо того, чтобы красоваться на выставках за глянцевым стеклом? Да бросьте! Я сделал ему одолжение, и какая разница, чье имя стоит в качестве подписи? Прошло столько лет, Александру все это совершенно не нужно. «Все мое — ваше, а все ваше — мое», — помните? Я чертовски с ним согласен. Я присвоил чужие работы себе. О-о-о черт, меня пытались в этом уличить бывшие однокурсники. О-о-о нет, у них ничего не получилось! Махать кулаками было слишком поздно, галеристы мной заинтересовались.

Как и вы все, я бывал и паяцем и лизоблюдом, строил из себя не бог весть что, и боялся, напивался, просил и умолял, унижаясь, заискивал и открыто льстил...» — я запинаюсь, и растерянно смотрю на застывшую публику. Я не хочу это говорить, но язык не слушается, и против воли выкрикиваю: «Я не художник! Я выехал на чужих работах! Приношу себя в жертву искусству, обнажая правду! И больше не буду писать!». Сквозь мрачное молчание, я слышу стук своего сердца, оно бешено колотится, а лед горного хрусталя превращается в жар.

Замечаю, как ко мне несется ошалевший Костя, попутно вижу, что Даши в первом ряду нет, ее, кажется, вообще здесь нет. Константин поднимается на сцену и обнимает меня, шепча на ухо: «Какого черта ты делаешь, ты нас всех погубишь своими откровениями». Он молча возвращает меня в ванну и приказывает начать мыться. После речи меня одолел тремор, мысли скомканы, и обрывками кружат в голове. Что я только сделал?.. Зачем?... Повинуясь своему агенту, я вновь оказываюсь в ванной.

— Дамы и господа. Этот блестящий перформанс называется: «Над пропастью во лжи», — объявляет Костя.

«Сегодня утром Виктор Павлович сказал мне за завтраком: „Я слышу ложь всего мира, и эта ложь не смолкает. Я, подобно медиуму, пропускаю ее через себя и хочу очиститься. Мне больно за молодых, чьи идеи воруют, и еще печальнее мне за тех, кто ворует сам“. Так родилась эта сцена, так он выдумал и бесподобно сыграл этот шокирующий монолог, для того, чтобы коснуться ваших сердец. Сейчас Виктор Резников снова принимает душ — акт очищения от лжи всего мира, — а затем нарисует картину о правде... об истине прямо здесь и на ваших глазах!».

Зал разразился овациями. Я слышу свист, крики, визги — публика в восторге. Костя блестяще выпутывается из западни, пока я страдаю, видя все это посмешище со стороны: подлый старик совершает акт омовения на глазах солидных дам и господ, и почти в одном исподнем дрожащим голосом рассказывает гадкую правду, за которую в иные времена его бы линчевали, но судьба в виде Константина вмешивается, и спасает нас обоих великолепной речью.

Слезы сами льются из глаз, и я не в силах это остановить — что-то другое плачет вместе со мной, я начинаю рыдать в голос. Все смолкает, Костя подбегает ко мне и спрашивает, могу ли я рисовать? В ответ мой плачь становится еще громе, и я лишь отмахиваюсь от него рукой. «Виктору Павловичу нужно время. Слишком много он через себя сегодня пропустил», — объявляет агент, приглашая аукциониста вернуться на сцену.

Служба охраны выкатывает мою ванну, под шум аплодисментов. Я не замечаю, как перестаю ощущать все, что происходит вокруг, как будто нахожусь в другой вселенной, там, где дед хлопает меня по плечу, яблоки складываются в арабески, я играю во дворе со своими мальчиками, а просветленный Александр, словно Иисус, дарует мне прощение.

* * *

Вырезка из выпуска новостей: «Вчера состоялся сенсационный благотворительный, и, как в последствии стало ясно, последний аукцион скандального художника Виктора Резникова. Все картины распроданы по рекордным ценам. В. Резников завершает свою творческую карьеру, но начинает преподавательскую: уже в этом году он откроет бесплатную школу живописи для желающих всех возрастов».

Маша Максвелл. Интересы в литературе: все что создает атмосферу прекрасного, даже в ужасном или способствует образованию новых нейронных связей. Жанры, в которых хотелось бы развиваться. Я все еще в поисках, но пока: мистика, хоррор, фэнтези. Люблю побаловаться «потоком сознания». Из работ на данный момент имеется сборник мистических рассказов (Ridero, Литрес) и современный роман. Instagram автора.