Борис Кутенков о рассказах Евгения Мирмовича

Рассказы Евгения Мирмовича читаются легко и гладко, автор не создаёт читателю дополнительных сложностей. Всё это выглядит достоинствами лишь на первый взгляд, так как зачастую в рассказах проступает схема, ясно, что «автор хотел сказать», и повествование не выходит за рамки этого сказанного – не отступая от него ни на шаг. Таким образом, сюжетика лишается художественной многомерности. Попробую прокомментировать отдельные рассказы, чтобы показать на конкретных примерах, где этой многомерности не хватает, а где нащупывается потенциал для более интересного развития сюжета.

С первого же рассказа («Как аукнется») чувствуется работа автора в жанре дидактической притчи с наставительным финалом. На мой взгляд, там, где Евгений отступает от этой манеры, рассказы получаются наиболее удачными, и их я назову отдельно. Но в первом рассказе финал несколько разочаровывает, лишает повествование движения и, по сути, всё рассказанное сводится именно к концу – неосторожные слова милиционера, забота, воспринятая совершенно противоположным образом… Всё это вступает в конфликт с весёлым тоном повествования, где чувствуется сказовость, ирония (сам стиль напоминает о Павле Бажове, об Алексее Ремизове с их хитрым прищуром авторского всеведения). Но дидактичность, свойственная Евгению Мирмовичу, вступает в контраст с этой сказовостью – таким образом, возникает некоторое недоумение, ожидать ли нам от этого рассказа серьёзного отношения или воспринимать историю именно как забавный казус. (Мне как раз представляется, что Евгений Мирмович серьёзен и даже там, где добавляет забавные детали – как те самые выразительные «девчачьи носки» – пытается вывести нас к некоему моралите). Сама деталь – девчачьи розовые носки – кстати говоря, характерна: она говорит и о беззащитности, и о пассивном начале, которое потом сказывается в финале. В целом этот рассказ кажется мне одним из самых интересных, но, как в большинстве представленных в этой подборке, в нём чувствуется недораскрытый сюжетный потенциал. Обидно было бы сводить рассказ только к забавному казусу. Ещё более обидно – сводить к моралите (что мы должны вычленить из этого рассказа как мораль? Неверно воспринятые слова Размыслова, которые он не должен был произносить? Мысль о том, что в случае с беспризорником всё это может быть понятно превратно и назад пути нет?). Кажется, что сюжет останавливается на какой-то развилке – и может пойти либо в одну, либо в другую сторону (свойственного автору дидактизма, который тогда, возможно, стоит усилить, – хотя мне этот приём не близок, о чём я ещё скажу позже, – или юмора, иронии, которые как бы присутствуют в зачатке, но их остро не хватает).

В рассказе «Подарок на день рождения» вновь чувствуется поучительность. Здесь я как раз с уверенностью сказал бы о жанре дидактической притчи. С самого начала заданы несколько прямолинейные координаты: чёрное и белое, избалованная и инфантильная девочка, любящие её родственники, её эгоизм… Характер персонажа не развивается, сюжет тоже. Получается такая «синенькая Любочка, ленточка в косе», персонаж Агнии Барто. Возникает соблазн развития сюжета в финале, но тут есть проблема: возможно, как раз стоит отказаться от однообразного композиционного приёма с финалом, где ребёнок «внезапно» что-то «понимает» (рассказы «Витькино лето», «Подарок на день рождения»). Такое внезапное преображение, во-первых, нереалистично (так как не вытекает из чего-либо, не является логическим следствием обстоятельств, фабулы, жизни, персонажа), а во-вторых, лишь создаёт впечатление авторского указующего перста. Вспоминается Набоков, который в статье о Гоголе сетовал, что русскому писателю недостаточно быть просто писателем, он непременно стремится быть дидактом, учителем жизни, подпустить какое-то моралите.

К сожалению, эта наставительность порой ведёт к предсказуемости ходов: например, если Валентин в начале соответствующего рассказа («Невезучий») ощущает себя неудачником, то, конечно, далее должна произойти встреча, которая изменит его взгляды на собственное существование. Чего-то подобного уже ожидаешь в начале, и развязка только кажется неожиданной. Вспоминается один из рассказов Романа Сенчина о людях, жаждущих самоубийства и встречающих человека, который от голода отгрызал мясо от собственной руки… Нужна неожиданная сюжетная вариация, не стоит позволить читателю заподозрить автора во вторичности, если не по отношению к конкретному Роману Сенчину (рассказ которого автор, возможно, не читал, но не в этом дело – дело в том, что сюжет петый-перепетый), то в целом к литературным схемам.

В подборке выгодно отличается рассказ «Франческа»: тут как раз есть открытый финал, простор для читательского домысливания. Не всё ясно в отношениях Франчески и Фернандо, неясно, что именно «главное» передал герой героине. Доброту? Милосердие к тем, кому хуже? Наставительный момент как бы притушен. Есть полутона, недоговорённости, от этого рассказ выигрывает. Разумеется, я не за принципиальную неясность и затуманивание, а – за бо́льшую свободу читательского пространства, не ограниченную «идеей», авторским выводом о происходящем, героями-функциями.

Рассказ «Должок» – типичная дидактическая притча (вспоминается басня Орфея Дриза про мальчика, который заказал себе на Новый Год пингвина, долго его ждал и написал Деду Морозу возмущённое письмо. И в этот же день в дверь постучались с пингвином – оказывается, он был отправлен давно и долго шёл, а скандальное письмо уже было не вернуть). История с дочерью, которая забыла и про коньяк, и про тысячерублёвку (и герой, столько раз видя Сашку, ни разу ему не напомнил), – всё это кажется несколько натянутым, нереалистичным, как раз должным подтвердить наставительный вывод о необходимости ожидания, о вреде поспешности… Хотя, конечно, чего только в жизни не бывает.

Рассказ «Чудак» был бы интереснее, если бы в русской литературе не было Василия Макаровича Шукшина (я давно сформулировал для себя, что некоторые последователи, например, Бориса Рыжего были бы интересны «сами по себе», – если бы не отягощающее нас знание литературного контекста. Часть даже профессиональных, в смысле институциализированных читателей, оно не отягощает, и стихи, вторичные по отношению к Рыжему, выглядят для них хорошими стихами: кто же им откажет в праве так считать). Но, к сожалению или к счастью, от присутствия Шукшина в литературе никуда не деться. И здесь многое выстроено по шукшинской схеме: безобидный неловкий чудик (в данном случае Чудак, что на одну букву отличается от шукшинского определения) – и рациональное прагматичное общество, не одобряющее его порывов. К сожалению, то, что Чудак спасает соседку, не переламывает развитие сюжета: до этого он выглядит комично-безобидным (хотя и не для соседей), тут становится положительным. Опять-таки, можно сказать о финале, который выглядит внезапным только с виду, чисто внешне. Нарушение сюжетных ожиданий возникло бы, если бы из отрицательного персонажа он стал бы тем, кем он стал сейчас, то есть героем. Возможно, как раз стоило усилить момент его зловредности для соседей, внести в сюжет какую-то ноту их одобрения, изменившегося отношения. Но это лишь один из возможных путей развития – какой выбрать, решать, конечно, автору.

«Люди и вещи», как и «Франческа», отличается открытым финалом. Неясно, что хотел сказать автор (понятно, что этот вопрос далеко не всегда правомерен по отношению к художественной прозе, дело лишь в том, что Евгений Мирмович постоянно хочет нам сказать что-то определённое). Что вещи на тот свет не унесёшь? Однако рассказ этим не ограничивается. Остаётся что-то ещё. Какая-то сюжетная прослойка. Метафизика. В целом этот рассказ могу отнести к удачам. То же самое – и про «Последнее слово атеиста».

Рассказ «Руки» чрезвычайно одномерен и в какой-то момент просто переходит на повтор. Как и «На Ленинградском фронте», и «Письмо сыну», – всё это зарисовки, заготовки для чего-то большего, которые могут быть инкорпорированы в полноценный сюжет. Разумеется, история литературы знает примеры рассказов-малюток (у Бунина, Чехова и др.), но пока что создаётся ощущение, что такая подача (средства изобразительности, прорисовка характеров и т.д.) погоды не делает. «Письмо сыну» – просто письмо, а не рассказ, и сюжетный вектор может простираться в любую сторону. Если целью было вызвать слёзы на глазах, то этого явно недостаточно.

Некоторая неожиданность есть в рассказе «Счастье в кредит». Финал несколько напоминает игру со словами, которая есть в песне группы «Сплин» «Выхода нет». Но в этом финале, по крайней мере, чувствуется сюжетная непредсказуемость. Есть аллюзия – намеренная или ненамеренная – на «Снежную королеву». Склеит ли Люба, как тот Кай слово «вечность», из осколков разбитое слово «Выход»? Возможно, потенциал заложен в самой метафоре. И, возможно, стоило поиграть с этим склеиванием: не обязательно всегда держаться реалистической линии повествования, можно подпустить и долю фантастичности.

Вообще, когда появляется работа с метафорой, то это смотрится очень выигрышно: «А в это время слесаря Селиванов и Борисов, матерясь и чертыхаясь, пытались перекрыть закисший ржавый вентиль, чтобы остановить поток кипятка из лопнувшей на двенадцатом этаже жилого дома трубы» («Труба») – это довольно остроумная концовка, так как в ней чувствуется отражение незатыкаемого фонтана начальника, того, что хлещет из его рта. И как же хорошо, что отсутствуют привычный дидактизм, попытка замкнуть рассказ в рамки определённой схемы! В то же время рассказ, к сожалению, не выходит за рамки карикатурного описания образа начальника. Эпизод с Диной Львовной остаётся невыстреливающим ружьём – сын, который в рассказе так и не появляются, вся проблематика, связанная с ним, куда-то уходят. В рассказе вновь чувствуется недораскрытый сюжетный потенциал.

То же самое чувствуется и в «Бессмертии». Понятно, что автор стремится провести параллель между старостью и детством, показать определённое «бессмертие» считалочки, передачу знания от старшего поколения к младшему… Но всего этого недостаточно. Опять-таки, есть чувство, что это только зарисовка, черновик, подготовка к большому повествованию, как и рассказ про Питер («Любимому городу»), который вполне мог бы быть частью главы повести – но как отдельное произведение не существует.

Под конец этой рецензии припомню слова критика Андрея Немзера на семинаре в ЦДЛ, который как-то очень выразительно сказал про натянутые финалы в критических рецензиях, что это идёт от школьного представления, что «у сочинения должны быть начало и конец. И если их не будет, вам поставят двой-ку!» – выразительно произнёс Андрей Семёнович. Он говорил о критике, но то же самое можно отнести к выводам в рассказах. Не обязательно доводить всё до логического конца – часто это лишает вещь присутствия тайны и, как я уже сказал, убивает многомерность. Вспомним и слова Набокова, которые я приводил в начале рецензии.

Как мне кажется, у Евгения Мирмовича сейчас есть два пути – один из них в том, чтобы попробовать написать полноценный рассказ с развитием сюжетов, характеров, прорисовкой сюжетных ходов. Уверен, что автор это сможет: пусть не сразу, привыкнув к «малюткам», но сможет. Второй – остаться в заданном объёме и уйти в «нулевое письмо» а-ля Хармс или Добычин. (Не думаю, что этот путь близок автору, но кто знает). Я не зря много раз в этой рецензии употребил слово «потенциал». Не сомневаюсь, что у автора он есть, развитие его непредсказуемо, а значит, всё непременно получится.

Борис Кутенков: личная страница. 

Евгений Мирмович родился в Ленинграде в 1973 году. По образованию юрист. В настоящее время общественный деятель, литератор, куратор волонтёрских проектов в области работы с детьми инвалидами. С 2019 года один из редакторов литературного портала «Изба читальня» входящего в перечень социально значимых интернет ресурсов России, финалист национальной премии «Писатель года 2021», лауреат конкурса, посвящённого 80-летию со дня рождения С. Довлатова, проведённого при поддержке Комитета по культуре Санкт-Петербурга. Произведения автора печатались в сборниках «Писатель года», «Художественное слово», «Антология русской прозы», «Русские сезоны», «Славянское слово» и «Сокровенные мысли». Кроме того, с творчеством автора можно познакомиться на литературном портале «Изба читальня». Некоторые произведения Евгения Мирмовича звучали на радио «Гомель плюс» (Республика Беларусь) и печатались в издательстве СИНЭЛ отдельным сборником «Бессмертие» вышедшем в свет в начале 2021 года.

Рассказы Евгения Мирмовича можно прочитать здесь.