Без умножения сущностей (о короткой прозе Алексея Вронского)

Без умножения сущностей

(Юрий Вильямович Козлов о короткой прозе Алексея Вронского)

Рассказчика можно уподобить рыбаку на лодке посреди озера. Он забрасывает удочку, но не знает, какая рыба клюнет и клюнет ли вообще. Если рассказчик опытный рыбак, он перемещается на «прикормленные» места, то есть черпает темы и сюжеты, опираясь на собственный жизненный опыт.

Алексей Вронский – автор рассказов «Аккузативус» и «Смех» - пишет литературно грамотно, хотя и не без погрешностей. «...я, бредивший тогда мечтами об абсолютной власти...»  Или: «Её сосед, пятидесятилетний мужчина с багровым лицом, с жалкими брызгами интеллекта во взгляде...».

Тем не менее, рассказы Вронского хороши, потому что в них нет ни фальши, не зауми, ни «умножения сущностей без необходимости» (лезвие Оккама), чем грешат многие современные авторы. Вронский использует простейшие психологические конструкции, поэтому его проза достоверна и легко соединима с чувствами читателей,  всегда предпочитающими линейную ясность сюжета и узнаваемость героев.

Два рассказа Алексея Вронского – это лёгкие и забавные зарисовки с натуры. Не серьёзная живопись, а акварель, ненавязчиво и точно передающая отношение автора к описываемым событиям.

В рассказе «Аккузативус» (винительный падеж в латинском языке) фрагментарно показан идеологический маразм советского времени (в этом плане название очень точное). На примере неудачной подсказки героя девушке-комсоргу на экзамене, её жалобе на него декану автор вскрыл механизм отрицательного отбора в тогдашнем обществе. Знания – ничто. Комсомол – всё! Хотя, конечно, для насыщения рассказа литературной «плотью», можно было бы развить тему отношений героя с преподавательницей, равно как и коснуться значения (для чего-то же он так страстно её изучал) латыни в его дальнейшей жизни.

Рассказ «Смех» я бы обозначил, как очерковый иронический репортаж с «чёса» Захара Прилепина по городам и весям России. Здесь всё точно, хотя, конечно, автор тактично поберёг авторитет писателя, воина, музыканта и общественного деятеля, написавшего в романе «Обитель» про прадеда, который смеялся так, будто «скребли железной ложкой по сковородке». Изначальная абсурдность поступка героя рассказа опытным путём проверившего с помощью ложки и сковородки достоверность этого сравнения, невольно выводит всю ситуацию с прилепинским «чёсом» на мысли о той самой, «скребущей» по пустой сковородке небогатой провинции писательской «ложке». Собственно, это и есть проявление всеобщего, повисшего над страной горького «смеха», который каждый из читателей может истолковать  в меру собственного понимания современной российской действительности.

Алексей Вронский – интересный автор, работающий в жанре живого – на все читательские аудитории – рассказа. Ему есть, что сказать миру, но есть и куда двигаться дальше.

Результат сотрудничества: рассказ "Смех" Александра опубликован в журнале "Роман-газета" (№ 6, 2021).

Юрий Вильямович Козлов: личная страница.

Вронский Алексей Николаевич. Родился 9 сентября 1971 года в Ленинграде, СССР. Закончил университет им. Герцена, факультет иностранных языков. Владеет английским, испанским, французским, итальянским и латинским языками. Предприниматель. Много путешествовал. Хобби: шахматы, литература, история. Литературные предпочтения: Набоков, Горький, Куприн, Агеев, Сэлинджер, Катаев, Бунин, Чехов, Зощенко, Шукшин, Маяковский, Лимонов, Гумилёв, Маркес, Кортасар, Франс, Мопассан, Флобер.

Алексей Вронский

Рассказы

АККУЗАТИВУС(1)

В изучении иностранных языков есть явное неудобство: для достижения хоть какого-либо результата этому необходимо посвятить слишком много времени.

На инязе занятия по латинскому языку, несмотря на всю его сложность, проходили всего раз в неделю. Студенты откровенно скучали, не чувствуя в этих занятиях ничего привлекательного, и уж тем более, не находя в них никакой практической пользы. Всё изучение латыни сводилось у большинства из них к механическому зазубриванию крылатых фраз, которые, ввиду отсутствия должного им применения, стремительно забывались, к третьему курсу улетучивались из головы наполовину, а к выпускным экзаменам исчезали навсегда. Экзамены и зачёты по латинскому языку наводили страх и ужас на большую часть студенческого потока, ведь, не находя никакой мотивации к изучению, было крайне затруднительно соответствовать хоть какому-то мало-мальски приличному уровню, и даже примитивные тексты из тонкого учебника с забавными фамилиями Ярхо и Лободы на обложке представляли для большинства студентов неприступную высоту, на которую им было никогда не взобраться.

Случилось так, что я сразу же очень сильно полюбил латынь, уже не припомню, почему именно, но думаю, что имело место несколько факторов. Прежде всего, мне очень понравилась наша латинистка, возможно, я был тайно влюблён в неё, сам не отдавая себе в том отчёта. Зачастую вместе с любовью под руку прогуливается и жалость: видя, как она бьётся с вечно фыркающими, нерадивыми студентами, не желающими затратить хоть сколько-нибудь усилий на изучение её любимого предмета. Казалось, что в воздухе висела отвратительная фраза: «Фи, кто это выдумал изучать мёртвые языки?» Эта ирония была мне оскорбительной, она ставила под сомнение сам смысл жизни нашей преподавательницы. Видя, сколь тщетны были её усилия, чтоб привить нерадивым студентам «живых» кафедр хоть какую-то любовь к латыни, мне хотелось сделать ей что-то приятное.

Я взял за правило заниматься латынью самостоятельно, чуть ли не каждый день, и стал стремительно прогрессировать. Буквально через несколько недель тонкого учебника мне уже не хватало, и я достал у букинистов шикарное пособие Соболевского, по которому с давних времён обучались студенты-классики. Совсем не зная языка, я, тем не менее, стал разбирать оригинальные латинские тексты и «продираться» сквозь Цезаря, Саллюстия и Цицерона. Когда я почувствовал некую уверенность, то на моём столе появились томики с более сложнымиГорацием и Овидием. И тогда тайная влюблённость в нашу латинистку перемешалась с любовью к Древнему Риму и любым латинским текстам в принципе. Я стал ощущать в латыни неповторимую гармонию и красоту. В самом грамматическом строе латинского языка, в латинской каллиграфии, в прелестных окончаниях «-us», «-um» я вижу невероятную эстетику. А в древнеримской истории, с её бесчисленными императорами, я, бредивший тогда мечтами об абсолютной власти, находил себе многочисленных кумиров, тайно симпатизируя не только Цезарю, но даже Калигуле и Нерону. На крохотный, улиточный шажок нашей группы я отвечал семимильными шагами, отрываясь от них всё дальше и дальше. Моё увлечение скоро было раскрыто, ибо и преподаватель и мои однокурсники были шокированы, с какой лёгкостью и быстротой я переводил латинские фразы не только из вышеупомянутого учебника, который был мною изучен от корки до корки, но и из контрольных работ, которые нам предлагались. У меня уходило не более десяти минут на задания, над которыми все остальные безуспешно кряхтели около часа, сдавая, в итоге, неправильные переводы.

Известно, что сказуемое в латыни всегда прячется где-то в хвосте предложения, и именно с него требуется начинать перевод: не отыщешь его, и раскатятся врассыпную все слова, словно бисеринки, слетевшие шёлковой нити. Латинская грамматика коварна и содержит множество ловушек, но при примитивном уровне все занятия сводились к определению падежей (в основном методом угадывания и перебора), а также неумелым попыткам распознать уникальные грамматические конструкции, не имеющие аналога в русском языке. Часто весь урок проходил в механических переводах предложений, преподаватель, в попытке помочь студентам, задавала формальные вопросы, стараясь проверить знание чисел и падежей, склонений и родов. Мой авторитет со временем вырос, никто из сокурсников не смел усомниться в том, что я могу ошибиться и дать неверный ответ. Поэтому, смотреть в мою сторону при ответе стало всеобщей привычкой, доведённой до автоматизма. Они вопросительно смотрели на мои губы, и стоило мне только широко раскрыть их, изображая артикуляцию звука «а», как каждый наперебой, вытянув руку, бросался чуть вперёд, стараясь опередить соседа, и выкрикивал с места: «Аккузативус!»

На стенах кабинета висят пожелтевшие от времени гравюры. Грозно сквозь толщу веков взирает Цезарь, возмущённый этими варварами, осмеливающимися именовать «мёртвым» величайший из языков. Хмурится Катон Старший, завидев, как беспомощно разбирают его фразу.

— Се-Te-rum censeo…, — натужно, по слогам, нарочно растягивая время и думая над переводом, читает фразу мой друг Сашка.

— Carthaginem delendam esse(2) . — Повисает неловкая пауза, кажется, что слышно, как тикают бесшумные стрелки часов.

— Александр Сергеевич, переводите, пожалуйста, давайте разберём эту фразу, — не выдержав, вступает преподаватель, – прошу Вас, начинайте!

— Эээээ...— Сашка беспомощно мычит, зачем-то щурится и наклоняется к самому учебнику. Часто моргает, из-за этого смотрится ещё умнее.

— Эээээ... — он то раскрывает рот, то захлопывает его с шумным выдохом.

Лидия Анатольевна не выдерживает и спрашивает:

— Carthaginem – какой падеж?

Сашка обхватывает лоб и проводит рукой по голове, отгоняя назад волосы. Комсорг и отличница Бугаева смотрит в мою сторону и тут же выпаливает: «Аккузативус!»
— Правильно, Ирина! — Бугаева получает очередную порцию похвалы.

Сашка принципиально отказывается от подсказок, только усугубляя своё плачевное положение. Урок тянется бесконечно долго, за него успевают разобрать лишь несколько фраз. Из-за этой размеренности и торжественности кажется, что они написаны не типографской краской, а толчёными алмазами. Куда им торопиться, они уже «попали в вечность, что им стоит потерять часок-другой?»(3)

Наступали календы(4) , их сменяли ноны(5) , а затем и иды(6). Не успели оглянуться, как пролетел год, и наступило лето. Тополиный пух лежал на подоконниках, разлетаясь врассыпную по сторонам, когда для

проветривания открывали окно. Солнце заглядывало в аудиторию, поджигая полировку столешниц и отбрасывая контуры оконных переплётов на стены. Цветы в горшках пожирнели и выпрямились, внимательно прислушиваясь к человеческим голосам.

Начинался экзамен по латинскому языку. Кроме двух преподавателей факультета, был ещё и приглашённый «классик». Он сидел и постоянно проверял языком надгубье, толкая его вперёд, иногда подносил ладонь к виску, то ли пытаясь ещё сильнее сосредоточиться, то ли мысленно «хватаясь за голову» от того, что видел и слышал. Было очевидно, что в самый ответственный момент решили пригласить по-настоящему независимого арбитра.

В те времена среди студентов существовала совершенно нелепая уверенность в том, что в ответе первым есть определённые преимущества. На чём именно основывалась эта наистраннейшая мысль? Возможно, некоторые преподаватели считали, что раз студент ничего не боится и идёт отвечать первым, значит, он действительно всё знает и лучше готов, и за это инстинктивно завышали ему оценку, был в этом какой-то спортивный подход. Ведь лидеры всегда приходят к финишу первыми. «Отличники» толпились у входа в аудиторию, стараясь влезть в первую пятёрку. Волнение достигло апогея. Никто почти ничего не знал, поэтому спасти экзаменующихся могло только везение.

Полагаясь на интуицию и на спортивную логику, Бугаева выдвинулась отвечать первой. Незнакомый профессор внимательно слушал, как она разбирает текст и пытается переводить. В какой-то момент стало очевидно, что Бугаева по пояс увязла в сложной фразе, и выбраться без подсказок уже не сможет. Экзаменаторы тянули её, спрашивая исключительно о падежах, стараясь направить её на правильный перевод конструкции. Но знаний ей не хватало, пазл не складывался в единую стройную картинку, все элементы болтались по отдельности, не было никаких перспектив связать их между собой. В очередной раз ей задавался вопрос про падеж, от которого зависело многое. Бугаева украдкой косилась в мою сторону и по привычке, увидев, как я широко раскрываю рот, не разобравшись, с ходу выпалила: «Ак-кузативус!».

Скучающий и провалившийся в полудрёму профессор от неожиданности чуть дёрнулся головой в сторону, а я стал делать Бугаевой знаки, раскрывая и смыкая рот, но ей было неудобно коситься на меня, и моя пантомима оказалась напрасной.

— Вы уверены, это точно Аккузативус? – переспросил профессор.

Наступила пауза. Бугаева покусывала нижнюю губу и тупо смотрела в текст. Гадание на кофейной гуще продолжалось. Ей надо было принять решение, но привыкнув к моим подсказкам в течение года, усомниться в правильности моего ответа она не посмела, решив, что профессор нарочно сбивает её.

— Да, точно, я абсолютно уверена! — её ответ прозвучал громко и

по-военному четко.

— Ну что же, теперь я тоже кое в чём уверен. Я абсолютно уверен в том, что это «два», так как Вы не знаете элементарных вещей.

Бугаева вспыхнула, лицо её мгновенно налилось краской гнева и возмущения, она тяжело задышала, вскочила и выбежала из аудитории. Я же экзамен сдал безо всякого усилия. Когда я отвечал, профессор с удовольствием качал головой, одобрительно посматривая в сторону Лидии Анатольевны, у которой блестели влажные глаза, а в заключении произнёс фразу, обращаясь больше даже не ко мне, а к портрету Цезаря: «Блестящий ответ, молодой человек! «Отлично».

Лидия Анатольевна поджимала губы и кивала мне головой. Было видно, что своим ответом я доставил ей высочайшее наслаждение. В этот же день, когда я стоял около доски объявлений и рассматривал расписание, ко мне подошла секретарь и сказала, что меня вызывает декан факультета.

Я вздрогнул, так как вызов к декану в те времена был событием чрезвычайным, хотя и не особо испугался, так как даже не мог предположить истинной цели нашей встречи. Я постучал в тяжёлую высокую дверь кабинета и, спросив: «Можно?», — вошёл внутрь.

— Проходите, садитесь, — декан протянул мне руку.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, меня зовут...

— Знаю, знаю, — он прервал меня, не дав представиться.

Наступила пауза, видно было, что он не знает, как начать. Я разглядывал портрет Луначарского на стене.

— Видите ли, на Вас поступила жалоба, — как-то совсем тихо и неохотно произнёс он.

— На меня? За что?

— А Вы сами не догадываетесь?

— Конечно, нет! Странно, почему он тянет? — подумал я, почему нельзя сразу сказать, в чём причина.

Декан прокашлялся.

— Видите ли, мне доложили, что Вы срываете экзамен по латинскому языку, — сказал он как-то совсем неуверенно.

— Срываю? Я? Каким образом? — я так доподлинно изобразил недоумение, что он опешил.

— Ну, не срываете, конечно, он запнулся, подбирая слова. Срываете тем, что неправильно подсказываете.

Тут я, наконец, понял, куда он клонит. Я понял, что Бугаева, будучи комсоргом факультета, нажаловалась, куда следует, и до сведения декана довели информацию и по комсомольской, а может быть, и по партийной линии, решив, что я намеренно, по идеологическим соображениям, валю комсорга факультета. Вопрос был серьёзным, ведь речь шла не только о притязаниях на красный диплом, но и на повышенную стипендию, которую выплачивали отличникам...

— Простите, пожалуйста, но я хотел бы объясниться.

— Да, уж, пожалуйста, Вам придётся объясниться, это в ваших же интересах.

— Я подсказывал правильно, просто на меня нужно было внимательнее смотреть. В том предложении речь шла о конструкции Ablativus absolutus(7), я и подсказывал Аблятивус, первый звук «А» – я широко раскрывал рот, а затем смыкал губы, изображая губной звук «Б».

Надо было внимательнее смотреть в мою сторону. А если посмотреть мельком, увидеть «А» и не дождаться продолжения, то можно было принять мою подсказку за грамматическую конструкцию Accusativus cum infinitivo(8). Декан смотрел на меня, вытаращив глаза. Сам он был специалистом по английскому языку, в котором, как известно, падежей нет, латынь изучал давно, поэтому он с трудом понимал то, о чём я ему говорил.

— Так что Вы зря меня вините, ну то есть не Вы, а те, кто меня обвиняют. Для меня это слишком простой экзамен, я не мог ошибиться, я подсказывал абсолютно правильно. Просто надо было лучше смотреть.

Мои объяснения окончательно обезоружили его, лишив аргументов. Ситуация была столь абсурдной, что он не знал, что ответить. Якобы неправильно подсказанный Винительный падеж превратился в Обвинительный. Он совершенно растерялся и не знал, что сказать, но ему хотелось показать, что он всё знает и всё понимает. Он рассмеялся: «Ну, дают! Аккузативус! Вы ж ясно объяснили – Аблятивус! Всё сразу понятно! Ну, дают!» Он не знал, как попрощаться и зачем-то произнёс: «Спасибо, что зашли!».

После нескольких недель зубрёжки и занятий с репетитором Бугаева наконец-то выдержала экзамен и сдала его на «отлично». Осенью, на доске объявлений, в списке студентов, получающих повышенную стипендию, её фамилия шла первой.

1. Аккузативус (лат. Accusativus) – Винительный падеж // Грамматика латинского языка, Теоретическая часть, Морфология и синтаксис, Соболевский С.И., 1948 (издание 3-е, просмотренное). – С. 11
2. Ceterum censeo Carthaginem delendam esse (лат.) (Цэтэрум цэнзэо Картагинэм дэлэндам эссэ) – «Кроме того, я думаю, что Карфаген должен быть разрушен» (слова римского сенатора Катона Старшего, который все свои речи заканчивал призывом к войне с Карфагеном) // Толковый словарь иностранных слов Л. П. Крысина. – М: Русский язык, 1998.
3. Маяковский В. Юбилейное.
4. Календы (Kalendae, от лат. calare, т. е. звать) — в Риме название первого дня каждого месяца // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907
5. Ноны (лат. Nonae, от nonus — девятый) — в римском календаре обыкновенно 5, а в марте, мае, июле и октябре 7 число месяца // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907
6. И́ды (лат. Idus, от этрусск. iduare, «делить») — в римском календаре так назывался день в середине месяца. На 15-й день месяца иды приходятся в марте, мае, июле и октябре; на 13-й — в остальных восьми месяцах // Реальный словарь классических древностей / авт.-сост. Ф. Любкер // Под редакцией членов Общества классической филологии и педагогики Ф. Гельбке, Л. Георгиевского, Ф. Зелинского, В. Канского, М. Куторги и П. Никитина. — СПб., 1885. — С. 91—93
7. Аблятивус абсолютус (лат. Ablatīvus absolūtus) – оборот Ablatīvus absolūtus, состоящий из независимого причастия в творительном падеже с логическим подлежащим в том же падеже (творительный самостоятельный) // Грамматика латинского языка, Теоретическая часть, Морфология и синтаксис, Соболевский С.И., 1948 (издание 3-е, просмотренное). – С. 330
8. Аккузативус кум инфинитиво (лат. Accusativus cum infinitivo) – оборот Accusativus cum infinitivo (грамматическая конструкция Винительный падеж с инфинитивом) – винительный падеж с неопределённым наклонением, грамматически этот винительный падеж не есть подлежащее инфинитива, а дополнение управляющего глагола; если инфинитив имеет своё подлежащее, то оно ставится в винительном падеже // Грамматика латинского языка, Теоретическая часть, Морфология и синтаксис, Соболевский С.И., 1948 (издание 3-е, просмотренное). – С. 299

СМЕХ

Здание кинотеатра «Рекорд», что на углу Пискунова и Алексеевской, сколько его лимонной краской не крась, иначе как понурым назвать сложно. Оно нелепо торчит среди старинных домов городского центра, выделяясь конструктивистской архитектурой из общего строя соседних зданий, бесцеремонно нарушая облик улицы и высотой, и внешним  видом, одним словом, торчит нелепо, как золотой зуб во рту у бомжа. Верхние этажи занимает общежитие, мимо которого одинокому мужчине интересно прогуливаться летними вечерами и засматриваться на светящиеся проёмы: нет-нет, да и улыбнётся удача, и к окну подойдёт растрёпанная женщина в прозрачной ночнушке, сядет на подоконник и подожжёт сигарету.

Нижний этаж занимает полузаброшенный кинотеатр, выживающий за счёт показов фильмов из экзотических коллекций, в которых неделя иранского кино может плавно перейти в исландское. В окнах виднеется унылое фойе со скудным буфетом, немытой амальгамой зеркал и покрытыми дешёвой клеёнкой столиками, подходящими больше для заброшенного сада. На шпалерах – горшки с традесканциями в кашпо из макраме нагоняют ностальгию по простенькому  уюту советских госучреждений. По углам и возле колонн ротонды – кадки с фикусами и комнатными пальмами. На одной из стен – полинявшее фальш-окно с видом на лавандовое поле, плоское и без перспективы...

Его портрет за несколько месяцев вывесили на большом рекламном плакате, анонсируя программу из трёх отделений. Первая часть обещала спектакль, вторая – ответы на вопросы читателей, третья – концерт созданной им рок-группы.

Тесный зал кинотеатра больше подходит для заседания колхоза, чем для встречи со знаменитым писателем. Обшарпанные кресла, дешёвые слои декора на стенах и выцветший велюр кулис. Рекламный плакат на улице висел долго – в зале не осталось ни одного свободного места. Публика разношёрстная, в основном плохо и бедно одетая, женщин намного больше, чем мужчин, – так выглядит русская провинция начала 21 века.

В сером кардигане крупной вязки бодрым шагом выходит на сцену директор клуба Олег Шакирский – породистый еврей, каким-то чудом оставшийся в Нижнем, с глубокими и умными глазами и вкусной, хорошо поставленной речью. Смотрится он среди этой публики странно, безуспешно стараясь создать из «Рекорда» явление контркультуры, привозя диковинные фильмы и устраивая тематические вечера. Таким уникальным местечком в 80-е годы в Ленинграде был канувший в лету кинотеатр «Спартак» (спираль времени завершила новый виток, и здание на Кирочной вновь перестраивают под Лютеранскую церковь Святой Анны). 

Я изучаю зрителей, сидящих в моем ряду: справа от меня пожилая женщина с вечно недовольным лицом учительницы литературы; белая шифоновая кофта застегнута на все пуговки, чёрная юбка закрывает колени, на ногах стоптанные сапоги в гуталиновых морщинах. На коленях отвратительная лакированная сумка, из которой она периодически достаёт леденцы. Её сосед, пятидесятилетний мужчина с багровым лицом, с жалкими брызгами интеллекта во взгляде, напоминает рабочего престижной специальности. Заказов у него много и он старается особо не пить. Ботинки не чищены, но свитер и брюки почти новые: он специально переоделся и пришёл на мероприятие в выходной одежде. Дальше в нашем ряду – целая группа кремлевских чиновниц: сидят они шумно, переговариваясь друг с другом, на головах зачёсанные скворечники крашеной седины, ярко подведены губы, приторный зимний парфюм при повороте головы разносится на весь зал; они довольны, ведь билеты им достались с большой скидкой. Среди этих помятых и изношенных жизнью лиц приятно выделяются фарфоровые личики студентов и старшеклассников, прижимающих к груди купленные в фойе книжки, которые они приготовили для автограф-сессии.

Открывает программу  моноспектакль,  поражающий масштабами абсурда вперемежку со скудностью реквизита. Провинциальный актёр,  шокирующий публику натужными надрывами с традиционным набором экзистенциальных проблем, сузившихся до горлышка бутылки, судя по внешнему виду, сам был беспробудным алкоголиком, что придавало внутреннюю гармонию похмельным монологам. В отсутствии реквизита он всё время вплетал в действие то чемодан, то стул, то доски, которые, глубокомысленно оглядывая зал, перетаскивал из угла в угол.

Текст его показался мне чересчур вычурным, изломанным и искусственным – писал его человек трезвый, как стеклышко, явно далекий от темы...

Спектакль к счастью закончился, и директор клуба, заскочив на сцену, под аплодисменты, пригласил, наконец, самого Писателя. Он зашёл, светясь своей умной бритой головой и чуть заметно улыбаясь. На нём – потертые джинсы и пиджак цвета хаки. На ногах – удобные горные ботинки с толстыми шнурками и крупными пистонами. Видимо, в таком виде он расхаживал по окопам ДНР. В руках – новая книга, которую он собирался презентовать.

Начались вопросы с места – самая интересная часть вечера. В переднем ряду поднялся студент, худой и изнурённый, сутулый и неуверенный в себе. Его небольшая голова еле держалась на тонкой шее, казалось, что его перевесят очки в роговой оправе, которые он нацепил. Взяв микрофон в правую руку и нервно теребя себя за свитер левой, он говорил скомкано и неразборчиво, но затем, резюмируя нестройный ход своих мыслей, резко спросил: «Что будет дальше с Русской Весной?». Писатель чуть оживился, хотя ни он и ни кто другой в зале не знал, что будет с Новороссией. Стали поступать другие вопросы. Каждый из них был по-своему интересен, но носил риторический характер и ответа не требовал. Писателю приходилось всё время примерять на себя костюм Жюля Верна, пытаясь предсказать будущее, которое в убогом зале кинотеатра «Рекорд», казалось, никогда не наступит. В какой-то момент я понял, что вечер заламывается не туда, мы всё дальше уходили от литературы, было очевидно, что, многие из сидящих в зале, слышали о писателе, но книг его не читали. Я подумал, чтоб интересное и весёлое спросить его о литературе? Вспомнив кое-какие моменты из книг, я решился и поднял руку. При этом в голове у меня всё время маячила знаменитая сцена – молодой Дима Быков задает заумный вопрос Чингизу Айтматову.

— Прошу Вас, — он улыбнулся, приподнял голову и выбросил вперёд руку с раскрытой ладонью, давая мне слово.

Я встал и начал:

— В повести «С» при появлении одного отрицательного героя Вы пишете, что у него был неприятный смех, «будто чем-то тёрли по стеклу». Я считаю, что это очень точная, очень удачная, прямо-таки набоковская или лимоновская метафора...

При этих словах Евгений улыбнулся и сделал полупоклон головой, бесшумно сказав «спасибо» губами.

— А в романе «О» Вы пишете, что прадед смеялся так, будто «скребли железной ложкой по сковородке».

Кто-то с задних рядов не выдержал и бесцеремонно крикнул: «Пусть задаст вопрос!».

Писатель слушал меня внимательно и вступился, осадив крикуна:

— Подождите, подождите! Здесь важный литературный вопрос, — и подбодрив меня взглядом, сказал, — продолжайте, пожалуйста!

— Я не поленился, взял сковородку, взял ложку, стал скрести, но звука, похожего на человеческий смех, извлечь не смог. Вы смогли бы сейчас изобразить, как именно смеялся ваш прадед?

Когда я рассказывал, как отложил книгу и взял в руки сковородку, зал заметно оживился, по нему волнами раскатывался смех, переросший в аплодисменты.

Писатель рассмеялся и сказал:

— Послушайте, это здорово, что Вы так тщательно читаете книги, ей-богу, мне очень приятно. Вы знаете, я, когда пишу, со сковородкой свои тексты не проверяю, у меня первой их читает жена, уже потом редактор. Что касается смеха моего прадеда, не знаю, может сковородка у него была другая, да и ложка..., — тут он на минуту задумался, вспомнив, что мы все-таки говорим не о посуде, а о смехе, и я просил его посмеяться, — да, послушайте, может Вы и правы, — на какое-то мгновение он дал слабину, уставившись на меня широко раскрытыми глазами, перебирая собственные мысли, но затем очнулся и вспомнил, что выступает перед залом и сказал, — но текст исправлять не буду!!! 

Он засмеялся в очередной раз...

Была ещё раздача автографов, и рукопожатия в фойе, и концерт, в котором Писатель начитывал свои стихи, а вокруг в обнимку с бас-гитарой извивался барбитуратным гусем неподражаемый Генка Ульянов, но это не главное...

Главное – это тот милый и уже вошедший в историю момент, как начинающий писатель, читая великий роман, отложил книгу и ходил со сковородкой по дому, проверяя смех писательского прадеда и пытаясь отловить за хвост ту не совсем удачную метафору, которая, теперь уж точно, поселилась в русской литературе навеки.