Чингиз Торекулович Айтматов родился 12 декабря 1928 года в селе Шекер Киргизской АССР. Его родители были коммунистами, отец занимал высокие партийные должности, мечтал о становлении национальной киргизской культуры.
Карьера главы семьи была успешной. Семья переехала в Москву, появились младшие дети. Но в 1937 году отца арестовали по подозрению в антисоветской деятельности, жена, которую ограничили в правах, с детьми вернулась в Шекер.
Через год Торекул Айтматов был расстрелян. Однако двадцать лет жена этого не знала, искала мужа, обращалась с просьбами пересмотреть его дело. Просьбы оставались без ответа.
Всемирно известная повесть Ч. Айтматова «Материнское поле» (1963) имеет эпиграф: «Отец, я не могу тебе поставить памятник. Я даже не знаю, где ты похоронен. И поэтому эту повесть посвящаю своему отцу Торекулу Айтматову».
С началом Великой Отечественной войны все мужчины ушли на фронт, самым грамотным в аиле теперь был 14-летний Чингиз, он владел русским языком, – так он получил должность секретаря сельсовета.
Некоторое время они жили в селе Джийде Ошской области, вместе с бабушкой, которая сыграла важную роль в становлении будущего писателя: «В моём творчестве почти в каждом произведении есть обращение к мифологическим темам. Это богатейший источник материала. Благодаря моей бабушке легенды, баллады, сказания еще в детстве оказали на меня огромное влияние. Она была уникальным человеком, великой сказочницей. В те времена и в помине не было ни телевизора, ни даже радио. Можно сказать, что бабушка и была моим телевизором».
В 1948 году Чингиз Айтматов окончил с отличием Джамбульский зоотехникум и поступил в Киргизский сельскохозяйственный институт, который окончил в 1953 году. Три года работал старшим зоотехником Киргизского НИИ животноводства.
Однако ещё в институте начал писать рассказы и повести – на киргизском, а потом и на русском языках.
Дебютное произведение – рассказ «Газетчик Дзюйдо», его опубликовали в газете «Комсомолец Киргизии» в 1952 году. Другие повести и рассказы печатали в местной прессе.
В 1956 году Айтматов отправился в Москву, где поступил на Высшие литературные курсы. В 1957 году повесть «Лицом к лицу» была опубликована в журнале «Ала-Тоо», в 1958 году вышла повесть «Джамиля», принесшая автору первую популярность. Её перевел на французский Луи Арагон, опубликовали в Париже.
В год окончания ВЛК, в 1958 году, повесть «Лицом к лицу» опубликовал журнал «Октябрь», еще несколько рассказов были напечатаны в журнале «Новый мир». А. Твардовский, главный редактор «Нового мира», посоветовал Айтматову писать на русском языке и сразу отправлять свои произведения в Москву. С этого началась всесоюзная популярность киргизского писателя.
Были опубликованы повести Айтматова «Верблюжий глаз» (1960), «Первый учитель» (1961), сборник «Повести гор и степей» (1963, Ленинская премия), Произведения выходили одновременно на двух языках. Повесть «Прощай, Гульсары!» (1968) удостоена Государственной премии СССР.
В 1959–1965 годы Айтматов был главным редактором журнала «Литературный Кыргызстан», работал собкором газеты «Правда» по Киргизской ССР.
В 1976–1990 секретарь правления Союза писателей СССР, в 1986 году – первый секретарь правления Союза писателей Киргизии.
Повести «Белый пароход» (1970) и «Пегий пес, бегущий краем моря» (1977).
Первый роман писателя вышел в 1980 году – «И дольше века длится день» («Буранный полустанок»), история о связи землян с инопланетной цивилизацией. Второй роман «Плаха» – в 1985, произведение о том, что каждый ответственен за продолжение жизни на Земле, что наш мир мы можем уничтожить сами. А ещё порой в диком звере больше человеческого, чем в человеке.
В 1988–1990 годы Айтматов – главный редактор журнала «Иностранная литература».
В 1990 году Чингиз Айтматов стал послом СССР, а через год – послом России в странах Бенилюкса. С 1994 по 2008 год Айтматов – посол Кыргызстана во Франции, Бельгии, Люксембурге и Нидерландах. Карьера дипломата оставляла не много времени для писательства.
После распада СССР Ч. Айтматова издавали за рубежом: «Белое облако Чингиз Хана» (1992), «Тавро Кассандры» (1994), «Сказки» (1997), «Детство в Киргизии» (1998).
В 2006 году был опубликован его последний роман «Когда падают горы» («Вечная невеста»), через год его перевели на немецкий и издали под названием «Снежный барс».
«Бессмертие народа в его языке» – сказал Ч. Айтматов. В 2006 году он основал Международный благотворительный фонд своего имени «Диалог без границ», президентом которого оставался до 2008, когда ушёл из жизни. Главная задача фонда – развитие и поддержка русского языка в странах бывшего СССР.
Произведения Айтматова переведены на 176 языков мира и опубликованы в 128 зарубежных странах, общим тиражом около 80 миллионов экземпляров.
В 1978 году Айтматову присвоено звание Героя Социалистического Труда. Он лауреат Ленинской премии (1963), Государственных премий СССР (1968, 1977, 1983). Среди его государственных наград – два ордена Ленина, орден Октябрьской Революции, два ордена Трудового Красного Знамени, орден Дружбы народов и орден Дружбы.
По его произведениям снято более 20 фильмов, среди них – «Первый учитель» (1965, реж. – А. Кончаловский), «Зной» (1962, реж. – Л. Шепитько), «Белый пароход» (1975, реж. – Б. Шамшиев).
10 июня 2008 года Чингиз Айтматов скончался в Германии. Похоронен на мемориальном кладбище «Ата-Бейит» в пригороде Бишкека.
В 2011 году на центральной площади Бишкека установлен бронзовый памятник Ч. Айматову высотой 6,5 метров, сделанный в Москве на народные пожертвования.
С 2011 года в Лондоне Академия Айтматова вручает премию International Chingiz Aitmatov Award (ICAA) – за популяризацию и изучение наследия писателя, а также за изучение культуры народов Средней Азии.
«А ведь перед каждым человеком стоит неизбывная задача – быть человеком, сегодня, завтра, всегда» – цитата из романа Ч. Айтматова «Плаха».
Чингиз Айтматов, «Материнское поле»
(повесть, фрагмент, начало)
Отец, я не могу тебе поставить памятник. Я даже не знаю, где ты похоронен. И поэтому эту повесть посвящаю своему отцу Торекулу Айтматову
1.
В белом свежевыстиранном платье, в темном стеганом бешмете, повязанная белым платком, она медленно идет по тропе среди жнивья. Вокруг никого нет. Отшумело лето. Не слышно в поле голосов людей, не пылят на проселках машины, не видно вдали комбайнов, не пришли еще стада на стерню.
За серым большаком далеко, невидимо простирается осенняя степь. Бесшумно кочуют над ней дымчатые гряды облаков. Бесшумно растекается по полю ветер, перебирая ковыль и сухие былинки, бесшумно уходит он к реке. Пахнет подмокшей в утренние заморозки травой. Земля отдыхает после жатвы. Скоро начнется ненастье, польют дожди, запорошит землю первым снегом и грянут бураны. А пока здесь тишина и покой.
Не надо мешать ей. Вот она останавливается и долго смотрит вокруг потускневшими, старыми глазами.
– Здравствуй, поле, – тихо говорит она.
– Здравствуй, Толгонай. Ты пришла? И еще постарела. Совсем седая. С посошком.
– Да, старею. Прошел еще один год, а у тебя, поле, еще одна жатва. Сегодня день поминовения.
– Знаю. Жду тебя, Толгонай. Но ты и в этот раз пришла одна?
– Как видишь, опять одна.
– Значит, ты ему ничего еще не рассказала, Толгонай?
– Нет, не посмела.
– Думаешь, никто никогда не расскажет ему об этом? Думаешь, не обмолвится кто ненароком?
– Нет, почему же? Рано или поздно ему станет все известно. Ведь он уже подрос, теперь он может узнать и от других. Но для меня он все еще дитя. И боюсь я, боюсь начать разговор.
– Однако человек должен узнать правду. Толгонай.
– Понимаю. Только как ему сказать? Ведь то, что знаю я, то, что знаешь ты, поле мое родимое, то, что знают все, не знает только он один. А когда узнает, то что подумает он, как посмотрит на былое, дойдет ли разумом и сердцем до правды? Мальчишка ведь еще. Вот и думаю, как быть, как сделать, чтобы не повернулся он к жизни спиной, а всегда прямо смотрел ей в глаза. Эх, если бы можно было просто в двух словах взять да и рассказать, будто сказку. В последнее время только об этом и думаю, ведь не ровен час – помру вдруг. Зимой как-то заболела, слегла, думала – конец. И не столько боялась смерти – пришла бы, я противиться бы не стала, – а боялась я, что не успею открыть ему глаза на самого себя, боялась унести с собой его правду. А ему и невдомек было, почему так маялась я… Жалел, конечно, даже в школу не ходил, все крутился возле постели – в мать весь. «Бабушка, бабушка! Может, воды тебе или лекарства? Или укрыть потеплее?» А я не решилась, язык не повернулся. Уж очень он доверчивый, бесхитростный. Время идет, и никак не найду я, с какого конца приступить к разговору. По-всякому прикидывала, и так и эдак. И сколько ни думаю, прихожу к одной мысли. Чтобы он правильно рассудил то, что было, чтобы он правильно понял жизнь, я должна рассказать ему не только о нем самом, не только о его судьбе, но и о многих других людях и судьбах, и о себе, и о времени своем, и о тебе, мое поле, о всей нашей жизни и даже о велосипеде, на котором он катается, ездит в школу и ничего не подозревает. Быть может, только так будет верно. Ведь тут ничего не выкинешь, ничего не прибавишь: жизнь замесила всех нас в одно тесто, завязала в один узел. А история такая, что не всякий даже взрослый человек разберется в ней. Пережить ее надо, душой понять… Вот и раздумываю… Знаю, что это мой долг, если бы удалось его исполнить, то и умирать не страшно было бы…
– Садись, Толгонай. Не стой, ноги-то у тебя больные. Присядь на камень, подумаем вместе. Ты помнишь, Толгонай, когда ты первый раз пришла сюда?
– Трудно припомнить, столько воды утекло с тех пор.
– А ты постарайся вспомнить. Вспомни, Толгонай, все с самого начала.
2.
Смутно очень припоминаю: когда я была маленькой, в дни жатвы меня приводили сюда за руку и сажали в тени под копной. Мне оставляли ломоть хлеба, чтобы я не плакала. А потом, когда я подросла, я прибегала сюда стеречь посевы. Весной тут скот прогоняли в горы. Тогда я была быстроногой косматой девчушкой. Взбалмошное, беззаботное время – детство! Помню, скотоводы шли с низовий Желтой равнины. Гурты за гуртами спешили на новые травы, в прохладные горы. Глупая я тогда была, как подумаю. Табуны мчались со степи лавиной, подвернешься – растопчут вмиг, пыль на версту оставалась висеть в воздухе, а я пряталась в пшенице и выскакивала вдруг, как зверек, пугала их. Лошади шарахались, а табунщики гнались за мной.
– Эй, косматая, вот мы тебе!
Но я увертывалась, убегала по арыкам.
Рыжие отары овец проходили здесь день за днем, курдюки колыхались в пыли, как град, стучали копыта. Гнали овец черные охрипшие пастухи. Потом шли кочевья богатых аилов с караванами верблюдов, с бурдюками кумыса, притороченными к седлам. Девушки и молодайки, разнаряженные в шелка, покачивались на резвых иноходцах, пели песни о зеленых лугах, о чистых реках. Дивилась я и, позабыв обо всем на свете, долго бежала за ними. «Вот бы и мне когда такое красивое платье и платок с кистями!» – мечтала я, глядя на них, пока они не скрывались из виду. Кем была я тогда? Босоногой дочкой батрака – джатака. Деда моего оставили за долги пахарем, так и пошло в нашем роду. Но хотя никогда не носила я шелкового платья, выросла приметной девушкой. И любила смотреть на свою тень. Идешь и поглядываешь, как в зеркало любуешься… Чудная была я, ей-богу. Лет семнадцать мне было, когда на жатве я и встретила Суванкула. В тот год он пришел батрачить с Верхнего Таласа. А я и сейчас закрою глаза – и точь-в-точь вижу его, каким он был тогда. Совсем молодой еще, лет девятнадцати… Рубахи на нем не было, ходил, накинув на голые плечи старый бешмет. Черный от загара, как прокопченный; скулы блестели, как темная медь; с виду казался он худым, тонким, но грудь у него была крепкая и руки словно железные. И работник он был – такого не скоро сыщешь. Пшеницу жал легко, чисто, только слышишь рядом, как серп звенит да колосья подрезанные падают. Бывают такие люди – любо смотреть, как работают. Вот и Суванкул был таким. На что я считалась быстрой жницей, а всегда отставала от него. Далеко уходил вперед Суванкул, потом, бывало, оглянется и вернется, чтобы помочь мне сравняться. А меня это задевало, я сердилась и гнала его:
– Ну, кто тебя просил? Подумаешь! Оставь, я и сама управлюсь!
А он не обижался, усмехнется и молча делает свое. И зачем я сердилась тогда, глупая?
Мы всегда первыми приходили на работу. Рассвет только-только наливался, все еще спали, а мы уже отправлялись на жатву. Суванкул всегда ожидал меня за аилом, на тропинке нашей.
– Ты пришла? – говорил он мне.
– А я думала, что ты давно ушел, – отвечала я всегда, хотя знала, что без меня он никуда не уйдет.
И потом мы шли вместе.
А заря разгоралась, золотились первыми самые высокие снежные вершины гор, и ветер со степи струился навстречу синей-синей рекой. Эти летние зори были зорями нашей любви. Когда мы шли с ним вдвоем, весь мир становился иным, как в сказке. И поле – серое, истоптанное и перепаханное – становилось самым красивым полем на свете. Вместе с нами встречал восходящую зарю ранний жаворонок. Он взлетал высоко-высоко, повисал в небе, как точка, и бился там, трепыхался, словно человеческое сердце, и столько раздольного счастья звенело в его песнях…
– Смотри, запел наш жаворонок! – говорил Суванкул.
Чудно, даже жаворонок был у нас свой.
А лунная ночь? Быть может, никогда больше не повторится такая ночь. В тот вечер мы остались с Суванкулом работать при луне. Когда луна, огромная, чистая, поднялась над гребнем вон той темной горы, звезды в небе все разом открыли глаза. Мне казалось, что они видят нас с Суванкулом. Мы лежали на краю межи, подстелив под себя бешмет Суванкула. А подушкой под головой был привалок у арыка. То была самая мягкая подушка. И это была наша первая ночь. С того дня всю жизнь вместе… Натруженной, тяжелой, как чугун, рукой Суванкул тихо гладил мое лицо, лоб, волосы, и даже через его ладонь я слышала, как буйно и радостно колотилось его сердце. Я тогда сказала ему шепотом:
– Суван, ты как думаешь, ведь мы будем счастливыми, да?
И он ответил:
– Если земля и вода будут поделены всем поровну, если и у нас будет свое поле, если и мы будем пахать, сеять, свой хлеб молотить – это и будет нашим счастьем. А большего счастья человеку и не надо, Толгон. Счастье хлебороба в том, что он посеет да пожнет.
Мне почему-то очень понравились его слова, стало так хорошо от этих слов. Я крепко обняла Суванкула и долго целовала его обветренное, горячее лицо. А потом мы искупались в арыке, брызгались, смеялись. Вода была свежая, искристая, пахла горным ветром. А потом мы лежали, взявшись за руки, и молча, просто так смотрели в небо на звезды. Их было очень много в ту ночь.
И земля в ту синюю светлую ночь была счастлива вместе с нами. Земля тоже наслаждалась прохладой и тишиной. Над всей степью стоял чуткий покой. В арыке лепетала вода. Голову кружил медовый запах донника. Он был в самом цвету. Иногда набегал откуда-то горячий полынный дух суховея, и тогда колосья на меже качались и тихо шелестели. Может быть, всего один раз и была такая ночь. В полночь, в самую полную пору ночи, я глянула на небо и увидела Дорогу Соломщика – Млечный Путь простирался через весь небосклон широкой серебристой полосой среди звезд. Я вспомнила слова Суванкула и подумала, что, может быть, и в самом деле этой ночью прошел по небу какой-то могучий, добрый хлебороб с огромной охапкой соломы, оставляя за собой след осыпавшейся мякины, зерен. И я вдруг представила себе, что когда-нибудь, если исполнятся наши мечты, и мой Суванкул вот так же понесет с гумна солому первого обмолота. Это будет первая охапка соломы своего хлеба. И когда он будет идти с этой пахучей соломой на руках, то за ним останется такая же дорожка растрясенной соломы. Вот так я мечтала сама с собой, и звезды мечтали вместе со мной, и мне вдруг так захотелось, чтобы все это сбылось, и тогда я первый раз обратилась к матери земле с человеческой речью. Я сказала: «Земля, ты держишь всех нас на своей груди; если ты не даешь нам счастья, то зачем тебе быть землей, а нам зачем рождаться на свет? Мы твои дети, земля, дай нам счастья, сделай нас счастливыми!» Вот какие слова я сказала в ту ночь.
А утром я проснулась и смотрю – нет Суванкула со мной рядом. Не знаю, когда он встал, пожалуй, очень рано. Вокруг на жнивье всюду лежали вповалку новые снопы пшеницы. Обидно мне стало – как бы я поработала рядом с ним в ранний час…
– Суванкул, что же ты меня не разбудил? – крикнула я.
Он оглянулся на мой голос; помню, какой он был в то утро – голый по пояс, черные, сильные плечи его блестели от пота. Он стоял и как-то радостно, удивленно смотрел, будто не узнавал меня, а потом, утирая ладонью лицо, сказал улыбаясь:
– Я хотел, чтобы ты поспала.
– А сам? – спрашиваю.
– Я ведь теперь за двоих работаю, – ответил он.
И тут я совсем вроде обиделась, чуть не разревелась даже, хотя на душе было очень хорошо.
– А где же твои вчерашние слова? – укорила я его. – Ты говорил, что мы во всем будем равными, как один человек.
Суванкул бросил серп, подбежал, схватил меня, поднял на руки и, целуя, говорил:
– Отныне вместе во всем – как один человек. Жаворонок ты мой, родная, милая!..
Он носил меня на руках, что-то еще говорил, называл меня жаворонком и другими забавными именами, а я, обхватив его за шею, хохотала, болтала ногами, смеялась – ведь жаворонком называют только маленьких детей, и все же как хорошо было слышать такие слова!
А солнце только-только всходило, поднималось краем глаза из-за горы. Суванкул отпустил меня, обнял за плечи и вдруг крикнул солнцу:
– Эй, солнце, смотри, вот моя жена! Смотри, какая она у меня! Плати мне за смотрины лучами, светом плати!
Не знаю, всерьез или в шутку он так сказал, только я вдруг расплакалась. Так просто, не удержалась от хлынувшей радости, переполнилась она в груди…
И сейчас вот вспоминаю и плачу зачем-то, глупая. Ведь то были слезы другие, они даются человеку только раз в жизни. И разве не удалась наша жизнь так, как мы мечтали? Удалась. Мы с Суванкулом жизнь эту своими руками сделали, трудились, кетмень ни летом, ни зимой не выпускали из рук.
Автор статьи: Великанова Юлия.
