220 лет со дня рождения Виктора Гюго

220 лет со дня рождения Виктора Гюго

Виктор Мари Гюго родился 26 февраля 1802 года в Безансоне, Франция, в семье офицера Сигизбера Гюго, будущего генерала армии Наполеона Бонапарта.

Учился в Лицее Людовика Великого. Его готовили к военной карьере. Однако у Виктора были другие мечты: его юношеские стихотворения получали восторженные отзывы и награды.

В то время его кумиром был писатель Франсуа́ Рене́ де Шатобриа́н (1768–1848), один из первых представителей романтизма. Гюго говорил так: «Я буду Шатобрианом или никем».

В 1819 году 17-летний Виктор вместе со старшими братьями начал издавать журнал «Conservateur litteraire» («Литературный консерватор») – преемник политического журнала «Conservateur», издания Шатобриана.

Гюго с успехом исполнил свои стихотворения на заседании Королевского литературного общества («Лира и арфа», «Облако», «Летучая мышь», «Утро»). Получает пенсию от короля Людовика XVIII (1000, а затем – 2000 франков).

Благодаря королевскому пособию в 1822 году он смог жениться на Адель Фуше (в которую был влюблён с детства) и серьёзно занялся литературным трудом.

В 1826 году вышел сборник его стихотворений «Оды и баллады», переработанное издание дебютного сборника.

Ода «Гений» посвящалась литературному кумиру – Шатобриану. В свою очередь Шатобриан рекомендовал кандидатуру Гюго во Французскую академию. Гюго становится самым юным в этом престижном собрании. В 23 года Виктор Гюго – кавалер ордена Почетного легиона, он участвует в коронации Карла X.

В 1824 году присоединился к литературному салону Шарля Нодье (1780–1844), где собирались романтики. Вскоре Гюго переманивает молодых писателей в свой круг. Меняются его взгляды: католик и монархист становится либералом. Теперь он говорит так: «Романтизм – это либерализм в искусстве».

Необычайно одарённый человек, Гюго пробовал себя – и с успехом – практически во всех литературных жанрах.

Для поэзии Гюго характерны виртуозное мастерство стиха, а также тяготение к экзотике, по большей части – к демоническим образам. Сборник «Возмездие» (1853) считается вершиной поэтического мастерства Виктора Гюго. Событиям франко-прусской войны и Парижской коммуны посвящён сборник стихов Гюго «Грозный год» (1872).

В 1827 году им была написана драма «Кромвель». Исторический персонаж – английский лидер XVII века, помогает автору выразить современную проблему: кого поддерживать в непростые наполеоновские времена?

Пьеса трудна для постановки (обилие действующих лиц и множество мест действия), однако важна для истории литературы. Авторское «Предисловие к «Кромвелю»» считается манифестом драматургии романтизма в европейском театре. Гюго считает, что пора отказаться от аристотелевых единств – действия, места и времени – в пользу правдоподобия.

Постановка следующей драмы Гюго – «Эрнани, или Кастильская честь» (1829) стала победой романтиков над классиками во французском театре.

В драме Гюго важны сила страстей, выраженная в прекрасных стихах пьесы. Психологизм, жизненная правда мало заботили автора в тот период.

Среди других пьес Гюго – «Король забавляется» (Le roi s'amuse, 1832), историческая драма в стихах, её герой – король Франции XVI века Франциск I, обольстительный злодей. Противник короля – шут-горбун Трибуле, в своих шутовских речах имеет возможность говорить о своей ненависти к королю и двору. Франциск похищает Бланш, дочь горбуна. Несчастный отец нанимает убийцу – он должен расправиться с королём. Но вместо этого погибает Бланш. Трибуле сходит с ума от горя. Эта пьеса легла в основу либретто оперы Дж. Верди «Риголетто».

Романтическая мелодрама, пьеса «Рюи Блаз» (Ruy Blas, 1836), в которой простой испанец, лакей Руи Блас по капризу своего господина занимает пост министра в испанском правительстве. Герой оказывается хорошим правителем – справедливым, благородным. Он стоит на страже интересов народа. Роман с королевой приводит Руи Бласа к гибели.

В 30-е годы XIX века во Франции происходит поворот от романтизма к социальной тематике.

Виктор Гюго получает наибольшую известность в мировой литературе благодаря своим социальным романам. Их сюжеты сложны и запутаны, они полны острых противоречий и контрастов, чувства героев сильны и искренни, действие нередко исполнено трагизма, развязки впечатляющи.

Гюго был и политическим деятелем, был приближен ко двору Луи-Филиппа.

После поражения республики, в годы правления Наполеона III ему пришлось покинуть Францию, почти 20 лет он провёл в изгнании. Подлинный романтик, Гюго всегда утверждал: «Первая потребность человека, первое его право, первый его долг – свобода».

События в романе «Собор Парижской богоматери» (Notre-Dame de Paris, 1831) происходят в средневековой Франции XV века. Романтические герои – уличная танцовщица цыганка Эсмеральда, уродливый калека звонарь Квазимодо – изгои общества, которые, тем не менее, прекрасны в своих душевных проявлениях и поступках; священник Клод Фролло, дворянин Феб – рабы нечеловеческих страстей, жестокие и пустые натуры.

Священник страстно увлечён Эсмеральдой, он убивает Феба из ревности. В убийстве дворянина обвиняют танцовщицу. Влюблённый Квазимодо пытается спрятать её под сводами знаменитого Собора. И всё-таки Эсмеральду обнаруживают и казнят. И тогда Квазимодо убивает Фролло, сбросив его с крыши Нотр-дама, а затем умирает сам, не в силах пережить гибель Эсмеральды.

В России любили романы В. Гюго. Ф.М. Достоевский написал предисловие к русскому изданию романа «Собор Парижской Богоматери».

В 1862 году Гюго закончил роман-эпопею «Отверженные» (Les misérables). Достоевский оценил его выше своего романа «Преступление и наказание».

Гюго писал его тридцать лет.

Сюжет этого приключенческого романа увлекателен, пути многочисленных героев пересекаются самым неожиданным образом, во всей остроте социальных проблем и противоречий. Жизнь всего общества возможно преобразовать, если человек от зла будет двигаться к добру, морально меняться, расти, полагает автор.

Герой, Жан Вальжан – бывший каторжник, он провёл в заключение 20 лет за то, что украл хлеб для племянников, которые умирали с голоду. В отчаянном положении, ожесточённый и озлобленный, герой решается на новую кражу, на сей раз в храме, но его спасает епископ Бьенвеню. Доброта и благородство епископа помогают Вальжану переменить свои взгляды на жизнь и людей. Но у него есть жестокий преследователь – полицейский инспектор Жавер – «дикарь, состоящий на службе цивилизации, странное сочетание римлянина, спартанца, монаха и капрала, неспособного на ложь шпика и непорочного сыщика». До конца жизни герой вынужден скрываться от закона.

Преобразившийся Жан Вальжан спасает маленькую Козетту, дочку проститутки Фантины, от издевательств жестокого кабатчика, в семье которого жила девочка.

Революция – одна из тем романа. Республиканское восстание в июле 1832 года, баррикады, герои восстания. Среди них – Гаврош, мальчишка, который героически гибнет на парижских баррикадах.

Только пройдя через Революцию, Жан Вальжан окончательно утверждается в необходимости добра и справедливости.

В романе много подтекста, символики. Например, возможность счастья для Козетты символизирует возможность счастья для Франции.

«Труженики моря» (Lestravailleurs de la mer, 1866) – в годы изгнания Гюго жил на Нормандских островах. Это повествование о трагической судьбе моряка Жильята, скромного, трудолюбивого человека. В борьбе с океанской стихией раскрываются подлинные качества персонажей, и простых моряков, и других, одержимых жаждой наживы.

«Человек, который смеется» (L'homme qui rit, 1869) – роман об истории Англии XVII–XVIII веков. Лорд Гуинплен в результате придворных интриг в раннем детстве попал к торговцам детьми (компрачикосам), его изуродовали, теперь его лицо – «маска смеха». Он – бродячий актёр, его приютил старик Урс, слепая красавица Дея – возлюбленная героя.

Вернув себе титул и попав в «свой круг», Гуинплен вскоре понимает, что ему не место среди аристократов. Возвращается к прежней жизни. Узнав о гибели Деи, в отчаянии лишает себя жизни.

Роман «Девяносто третий год» (Quatre-vingt treize, 1874), Парижская коммуна пала. Гюго пишет о событиях Великой французской революции XVIII века.

Борьба республиканцев с монархистами показана внутри одной семьи – старый маркиз де Лантенак противостоит своему племяннику Говену и его учителю, комиссару Конвента Симурдену.

Республика милосердия (ее олицетворяет Говен) противопоставлена крайней жестокости и насилию якобинцев (Симурден выступает за республику террора).

Пощадив Лантенака, Говен гибнет на гильотине. Симурден, вынесший приговор, справедливый с политической точки зрения, кончает жизнь самоубийством: ему не под силу вынести потерю Говена, ученика и близкого друга.

Романтик и реалист, поэт, драматург и прозаик, Гюго своим талантливым и многогранным творчеством значительно повлиял на дальнейшее развитие французской литературы.

Виктор Гюго умер в возрасте 83 лет. В последний путь его провожал почти миллион парижан.

Главным источником творчества Гюго стала Французская революция 1789 года. «Революция, вся революция в целом – вот источник литературы девятнадцатого века», – считал Гюго.

В качестве обложки использована иллюстрация Виолетты Лукаш, профиль в Инстаграм.

Виктор Гюго, «Собор Парижской богоматери», фрагмент, начало

ПРЕДИСЛОВИЕ

Несколько лет тому назад, посещая, или, вернее, обследуя собор Парижской Богоматери, автор этой книги заметил в темном углу одной из башен вырезанное на стене слово:

'ANAГKH [рок, судьба (греч.)]

Греческие письмена, почерневшие от времени и довольно глубоко высеченные в камне, неуловимые особенности готического письма, сквозившие в их форме и расположении и словно свидетельствовавшие о том, что их начертала средневековая рука, а более всего – мрачный и роковой смысл, заключавшийся в них, живо поразили автора.

Он раздумывал, он старался отгадать, чья скорбящая душа не пожелала покинуть этот мир, не оставив клейма преступления или несчастья на челе старинного собора.

Теперь эту стену (я уже даже не помню, какую именно) не то закрасили, не то выскоблили, и надпись исчезла. Ведь уже двести лет у нас так поступают с чудесными средневековыми церквами. Их калечат всевозможными способами как снаружи, так и изнутри. Священник их перекрашивает, архитектор скребет; затем является народ и разрушает их вконец.

И вот, кроме хрупкого воспоминания, которое автор этой книги посвящает таинственному слову, высеченному в мрачной башне собора Парижской Богоматери, ничего не осталось ни от этого слова, ни от той неведомой судьбы, итог которой был столь меланхолически подведен в нем.

Человек, начертавший его на стене, исчез несколько столетий тому назад из числа живых, слово в свою очередь исчезло со стены собора, и самый собор, быть может, вскоре исчезнет с лица земли. Из-за этого слова и написана настоящая книга.

Февраль 1831 г.

КНИГА ПЕРВАЯ. I БОЛЬШОЙ ЗАЛ

Ровно триста сорок восемь лет шесть месяцев и девятнадцать дней тому назад парижан разбудил громкий трезвон всех колоколов трех кварталов: Старого и Нового города и Университета. А между тем этот день, 6 января 1482 года, не принадлежал к числу тех, о которых сохранилась память в истории. Ничего примечательного не было в событии, так взволновавшем жителей Парижа и заставившем с утра звонить все колокола. На город не шли приступом пикардийцы или бургундцы, студенты не бунтовали, не предвиделось ни въезда «нашего грозного властелина, господина короля», ни занимательного повешения воров и воровок. Не ожидалось также прибытия какого-нибудь разряженного и разубранного посольства, что случалось так часто в XV веке. Всего два дня тому назад одно из таких посольств, состоящее из фламандских послов, явившихся с целью устроить брак между дофином и Маргаритой Фландрской, прибыло в Париж, к великой досаде кардинала Бурбонского, который, угождая королю, должен был волей-неволей оказывать любезный прием этим неотесанным фламандским бургомистрам и угощать их в своем Бурбонском дворце представлением «весьма прекрасной моралитэ, шуточной пьесы и фарса», в то время как проливной дождь хлестал по его великолепным коврам, разостланным у входа во дворец.

Но 6 января причиной волнения всех жителей Парижа, как говорит Жеан де Труайе, было установившееся с незапамятных времен двойное празднество – праздник богоявления и праздник шутов. В этот день бывала иллюминация на Гревской площади, посадка майского дерева в Бракской часовне и мистерия во Дворце правосудия.

Об этом провозгласили накануне на всех перекрестках, при звуках труб, городские глашатаи в красивых одеждах из фиолетового камлота, с большими белыми крестами на груди.

Толпы горожан и горожанок, заперев дома и лавки, направились с самого утра по трем разным направлениям. Одни шли на Гревскую площадь, другие – в часовню, третьи – смотреть мистерию. И нужно отдать справедливость здравому смыслу тогдашних парижских зевак большинство из них предпочло иллюминацию, как раз подходящую ко времени года, и мистерию, которая должна была разыгрываться в большом зале Дворца, хорошо защищенном от непогоды. Бедному майскому дереву, едва покрытому листьями, любопытные предоставили одиноко зябнуть под январским небом на кладбище Бракской часовни.

Особенно много народа стекалось по улицам, ведущим ко Дворцу правосудия, так как было известно, что прибывшие два дня тому назад фламандские послы будут присутствовать на представлении и при избрании папы шутов, которое тоже должно было состояться в большом зале. Нелегко было пробраться в этот зал, считавшийся тогда самым большим на свете. (Действительно, тогда еще Соваль не измерял большого зала в замке Монтаржи.)

Залитая народом площадь перед Дворцом правосудия представлялась тем, кто смотрел на нее из окон, волнующимся морем, куда пять или шесть улиц изливали каждую минуту, подобно рекам, новые волны голов. И эти волны, все увеличиваясь, разбивались об углы домов, выступавших, словно мысы, то тут, то там, в неправильном вместилище площади.

В центре высокого готического [Значение, которое обыкновенно придается слову «готический», хоть и не точно, но принято всеми. Мы, как и все, употребляем его здесь, чтобы охарактеризовать стиль архитектуры второй половины Средних веков, в котором стрельчатый свод служит таким же отличительным признаком, как в предшествовавшем ему периоде полукруглый свод. (Примеч. В. Гюго.)] фасада Дворца правосудия, с большой лестницы, непрерывно поднимались и спускались толпы народа, разделяясь на верхней площадке и разливаясь широкими волнами по двум большим спускам, словно водопады. От криков, смеха, топота тысяч ног над площадью стояли страшный шум и гул. По временам этот шум усиливался, течение, несшее всю эту толпу к лестнице, внезапно поворачивало назад, и начинался какой-то водоворот. Это происходило тогда, когда полицейский страж ударял кого-нибудь ружейным прикладом или конный сержант врезался в толпу, чтобы водворить порядок; эта милая традиция, завещанная старшинами города коннетаблям, от коннетаблей перешла по наследству к объездной команде, а уж затем к теперешней жандармерии Парижа.

У дверей, у окон, на крышах, на чердаках – всюду виднелись тысячи добродушных, честных лиц горожан, глазевших на Дворец, на толпу и не желавших ничего больше. Многие парижане довольствуются тем, что лишь смотрят на других зрителей; даже стена, за которой происходит что-нибудь, уже представляет для них интерес.

Если бы мы, живущие в 1830 году, могли хоть мысленно смешаться с парижанами XV века и войти вместе с ними, толкаясь, работая локтями и вертясь в гуще толпы, в огромный зал суда, казавшийся 6 января 1482 года столь тесным, мы увидели бы интересное и чарующее зрелище, нас окружали бы вещи, столь старинные, что они показались бы нам совсем новыми.

Если читатель согласен, мы попробуем воспроизвести хоть мысленно то впечатление, которое мы с ним испытали бы, переступив за порог большого зала вместе с этой разношерстной толпой.

Прежде всего мы были бы оглушены страшным шумом и ослеплены роскошью и блеском. Вверху, над нашими головами, – двойной стрельчатый бледно-голубой свод, украшенный деревянной резьбой и усеянный золотыми лилиями; внизу, под ногами, – пол из черных и белых мраморных плит. В нескольких шагах от нас – громадная колонна, потом другая, третья. Всего вдоль зала семь колонн, поддерживающих двойной свод.

Вокруг первых четырех колонн – лавочки торговцев, сверкающие стеклом и разными побрякушками; вокруг трех остальных дубовые скамьи, немало послужившие на своем веку, гладко отполированные одеждой тяжущихся и мантиями прокуроров. Кругом зала, вдоль высоких стен, между колоннами и в простенках между дверями и окнами, бесконечный ряд статуй французских королей, начиная с Фарамонда, – королей-лентяев с повисшими руками и опущенными глазами и королей мужественных, воинственных, смело поднявших к небу головы и руки, В высоких стрельчатых окнах вставлены тысячи разноцветных стекол. Великолепные двери украшены тонкой резьбой. И все это – свод, колонны, стены, наличники, потолок, двери, статуи – чудесного голубого цвета с золотом, уже несколько потускневшего в то время и вовсе исчезнувшего под пылью и паутиной к 1549 году, когда де Брель восхищался им уже только по преданию.

Теперь представьте себе этот громадный продолговатый зал, освещенный бледным светом январского дня, с нахлынувшей в него пестрой, шумной толпой, и вы в общем получите о нем некоторое понятие, а интересные частности мы постараемся описать более точно.

Разумеется, если бы Равальяк не убил Генриха IV, в канцелярии дворца не хранились бы документы по его делу, не было бы сообщников, заинтересованных в исчезновении этих документов, а следовательно, не было бы и поджигателей, вынужденных, за неимением лучшего средства, сжечь канцелярию, чтобы сжечь документы, и сжечь самый Дворец правосудия, чтобы сжечь канцелярию. Не было бы пожара 1618 года, старинный дворец сохранился бы до сих пор, и я мог бы сказать читателю: «Сходите посмотреть на большой зал». И мне не пришлось бы описывать его, а читателю – читать это посредственное описание. Все это служит доказательством новой истины, что великие события имеют неисчислимые последствия.

Возможно, конечно, что у Равальяка не было сообщников, а если он и имел их, то они все-таки могли быть неповинны в пожаре 1618 года. Существуют еще два весьма вероятных предположения. Во-первых, все знают, что 7 марта, после полуночи, большая пылающая звезда шириною в фут, длиною в локоть упала с неба на Дворец правосудия. Во-вторых, существует следующее четверостишие Теофиля:

Certes, ce fut un triste jeu,

Quand a Paris dame Justice,

Pour avoir mange trop depice,

Se mit tout le palais en feu

[Да, печальное было зрелище,

Когда парижская юстиция,

Объевшись пряников,

Подожгла свой дворец (фр.).

Четверостишие содержит игру слов: epice означает и «пряники», и «взятки»].

Но как бы мы ни смотрели на эти три толкования – политическое, физическое и поэтическое, – событие, к сожалению, неопровержимое, пожар Дворца правосудия в 1618 году, остается налицо. По милости этого пожара, а в особенности по милости позднейшей реставрации, погубившей то, что пощадил пожар, в настоящее время почти ничего не осталось от этого первого дворца французских королей. Он был древнее Лувра и уже в царствование Филиппа Красивого считался таким старинным, что в нем находили много общего с великолепными постройками, воздвигнутыми королем Робертом и описанными Гельгальдусом. И почти все исчезло. Что сталось с канцелярией, где Людовик Святой «скрепил свой брак»? С садом, где он, «одетый в камлотовое платье, камзол без рукавов из грубого сукна и черный плащ, решал дела, лежа на ковре вместе с Жуанвилем»? Где комнаты императора Сигизмунда, Карла IV, Иоанна Безземельного? Где лестница, с которой Карл IV провозгласил свой милостивый эдикт? Плита, на которой Марсель, в присутствии дофина, зарезал Роберта Клермонского и маршала Шампанского? Калитка, где были разорваны буллы антипапы Бенедикта и откуда вышли его посланные, наряженные в шутовские мантии и митры и принужденные публично каяться на всех перекрестках Парижа? Где большой зал с его голубой окраской, позолотой, статуями, колоннами, с его стрельчатым сводом, покрытым резьбой? А позолоченная комната? А каменный лев около дверей с опущенной головой и поджатым хвостом, как у львов Соломонова трона, – символ силы, смиренно склоняющейся перед правосудием? А великолепные двери и цветные оконные стекла? А резные дверные ручки, приводившие в отчаяние Бикорнета? А изящная столярная работа дю Ганси?.. Что сделало время, что сделали люди со всеми этими чудесами? И что дали нам взамен этой истории галлов, этого готического стиля? Тяжелые полукруглые своды де Бросса, построившего неуклюжий портал Сен-Жерве – по части искусства, а по части истории – вздорную болтовню господ Патрю о главной колонне. Нельзя сказать, чтобы это было много.

Но вернемся к настоящему большому залу настоящего старинного дворца...