200 лет Флоберу. Джулиан Барнс
(Ксюша Вежбицкая, перевод с английского: Julian Barnes, Flaubert at Two Hundred, London Review of Books, 16 декабря 2021 года)
Начало
В 1960-е мои бабушка и дедушка по материнской линии жили на окраине Биконсфилда, в том, что агенты по недвижимости называют бунгало-шале. Это был новый дом на склоне посреди леса. Мой практичный дед расчистил от деревьев участок вниз по склону, заложил фундамент и построил летний домик светло-голубого цвета. Я не помню никакой мебели, кроме кушетки, на которой бабушка летом устраивала сиесту. По затхлому запаху можно было предположить, что кушеткой мало кто пользовался. Но именно здесь, на этой кушетке, в подходящей атмосфере я впервые прочитал «Мадам Бовари». Мне было пятнадцать или шестнадцать лет.
Книгу выбирал не я. Учитель-нонконформист, только что приехавший из Кембриджа, дал нам список для чтения, в котором, на удивление, оказались и иностранные авторы. Я возлагал большие надежды на роман «Мадам Бовари». За ним сохранялась репутация откровенной книги, в конце концов, когда он только вышел, его запрещали из-за «оскорбления нравственности». Франция, замужняя женщина, супружеская измена – что тут может не понравиться? Я читал роман в переводе издательства Penguin. Классические книги тогда отличались цветом обложки: книги французских авторов выходили в зеленой обложке, русских – в красной, немецких – в оливковой, античных – в фиолетовой и коричневой и так далее. Книга показалась мне излишне утончённой, и я не нашел в ней ничего эротического. Вряд ли я понял сцену в закрытом кэбе, не говоря уже о бумаге, вылетевшей из окна в кульминационный момент. Но что-то во мне осталось после добросовестного чтения, хотя бы желание вернуться к автору в будущем.
Одержимость
У Флобера множество одержимых поклонников. Взять, к примеру, Амбруаза Перрена и его работу «Мадам Бовари по порядку» (2012). Перрен является членом объединения писателей УЛИПО[1], и его работа типична для этого объединения. Исследователь перечисляет в алфавитном порядке все слова, цифры и знаки препинания, которые встречаются в издании романа 1873 года. Под словом «список» я имею в виду перечень: на каждой странице книги шесть вертикальных колонок, и слово печатается каждый раз, когда встречается. Так, союз «и» (et), который встречается в романе 2812 раз, указан 2812 раз, занимая почти девять полных страниц. «Ее, ей» (la) встречается 3585 раз, «его, ему» (le) – 2366, «их» (les) – 2276, «она» (elle) – 2129, а «он» (lui) – только 806 раз, из чего можно сделать вывод о сексуальном уклоне романа. Или нет. Также указана частотность употребления имен Эммы Бовари, Родольфа и Леона, причем имя Леона встречается 140 раз, а имя Родольфа – 130 раз.
Все это в высшей степени остроумно, но в то же время умопомрачительно бесполезно. Например, мы можем узнать, что слово «синяки» (ecchymoses) и дата «1835 год» встречаются в «Мадам Бовари» по одному разу, но мы не знаем, где именно. Для этого нужно обратиться к сайту Флобера, который ведет Университет Руана.
Ложные воспоминания (1)
До того, как появилась оцифровка, отметить и запомнить, как часто встречается то или иное слово в конкретной книге, было делом нелегким. Неправильное понимание книг похоже на искажение воспоминаний. Какое-то время я считал, что Флобер чрезвычайно хитро использовал, точнее не использовал, слово «адюльтер» (adultère) в «Мадам Бовари». Сначала я был уверен, что он вообще его не использовал, потом убедился, что первое появление этого слова в романе не имело отношения к измене, речь шла об adulteration – схемах махинации с продуктами питания, молоком, зерном или каким-то другим продуктом, важным для провинциальной жизни середины XIX века. Здесь, на 296-й странице моего издания «Гарнье», купленного в 1967 году, я сделал примечание к фразе «память о его прелюбодеяниях и бедствиях» (le souvenir de ses adultères et de ses calamités) – «не только о молоке...». Я читал роман, усиливая в воображении блеск Флобера, развивая тонкие подтексты. Но список слов Амбруаза Перрена показывает, что слово adultère встречается в романе восемь раз в единственном числе и три – во множественном, причем именно там, где вы ожидаете его появления. В употреблении этого слова Флобером нет ничего сверхтонкого, оно всегда употребляется в сексуальном контексте и ни разу не используется в метафорическом смысле в отношении молока или любого другого продукта питания.
Ложные воспоминания (2)
Утешающий факт: если читатели ошибаются, то и писатели ошибаются. В 1866 году философ Ипполит Тэн работал над своим знаменитым исследованием «Об интеллекте». Он искал интересных людей, которые объяснили бы ему работу воображения. Он консультировался с художником Гюставом Доре, шахматистом, способным делать ходы, не глядя на доску, и математиком, делавшим объемные вычисления в голове. У Флобера он хотел узнать, путал ли тот когда-нибудь воображаемое и действительное, видит ли писатель воображаемого персонажа подобно галлюцинации, проступают ли его контуры на стене, в дереве или узнаются в чьем-то лице? Приходят ли Флоберу в голову образы, когда он дремлет перед камином, на грани яви и сна, и какова сила интуиции и воображения романиста?
Флобер ответил, что для него мир воображения столь же правдив, сколько и объективная реальность. И добавил: «Персонажи, которых я создаю, сводят меня с ума; они преследуют меня, а точнее, я преследую их, живу в их шкуре». Он привел тот знаменитый пример с Эммой, проглотившей мышьяк: «У меня во рту был такой отчетливый вкус мышьяка, что я в действительности отравился, и меня стошнило обедом». Далее он пояснил, что «есть много деталей, которые я не записываю. Так, месье Омэ, каким я его вижу, имеет на лице следы оспы. В отрывке, который я сейчас пишу, есть помещение. Я вижу интерьер, включая пятна на предметах, но обо всем этом не будет сказано ни слова».
Однако и это ложные воспоминания. В романе «Мадам Бовари» Омэ все-таки «покрыт пятнами от оспы».
Более интересный пример отсутствующей детали связан с романом Эммы с Родольфом. В заметках Флобер описал, как Эмма однажды возвращается домой через поле с влажными после свидания волосами (le foutre dans les cheveux). Читатели книги были избавлены от этой детали.
Одно слово
Одно слово меняет все. В перечне Перрена 834 раза встречается притяжательное прилагательное «его/ее» (son) и 817 раз – «от» (du). В шестой главе третьей части Флобер написал одну из самых безысходных строк в романе. Роман Эммы и Леона завершается: «Он был ей так же противен, как и она ему. Эмма заново открывала в адюльтере все банальности брака». Это суровая и страшная новость как для романтика, так и для верного супруга – тем более для человека, сформированного романтическими иллюзиями. Когда Флобер предстал перед судом в 1857 году, обвинитель Эрнест Пинар ухватился за это предложение: «Банальность брака против поэзии адюльтера! С одной стороны, вы оскверняете брак, называя его банальностью, а адюльтер – поэзией. Таковы, господа, ситуации, которые любит описывать месье Флобер, и, к сожалению, он описывает их слишком хорошо».
Поэтому, когда в том же году дело дошло до публикации книги, Флобера уговорили смягчить фразу до «всех банальностей ее брака». Du становится son, и опустошение охватывает только Эмму. Приличные женатые люди могут утешать себя тем, что эта прелюбодейка из Нормандии испытывает угрызения совести, свойственные грешнику, и ее следует осудить вдвойне, ведь она не справилась ни с браком, ни с прелюбодеянием. Мир может быть спокоен, порок прелюбодеяния надежно сдерживается. Перечитывая роман в 1862 году, Флобер попытался вернуть слово du, чем встревожил своего друга Луи Буйе, который посчитал это неосторожностью: «Вы атакуете общество в одной из его фундаментальных структур». Поэтому Флобер оставил слово son, как оно было в издании 1869 года. В 1873 году он все же вернет слово du, вновь сделав мрачное состояние Эммы всеобщим.
Продолжая знакомство
Я продолжил читать Флобера, а для выпускного экзамена в университете написал работу по «Трем повестям». Это не совсем мой выбор – я мог бы писать про Пруста или символистскую поэзию, но не был готов к таким темам. В идеале нужно прочитать все произведения писателя и только потом переходить к тому, каким был автор, каковы обстоятельства его жизни и биографии. В реальности так бывает редко. В 1972 году у меня случилось озарение, когда Фрэнсис Стигмюллер опубликовал сборник «Флобер в Египте» – письма и дневники Флобера о его поездке с другом Максимом Дю Камом на Ближний Восток в 1849-1850-х годах. Именно эта книга позволила мне познакомиться с самим Флобером. Стигмюллер назвал книгу «чувственностью на гастролях». Здесь все пересекалось: экзотика и повседневность, комическое и гротескное, мечта и пугающая реальность. Здесь проявилась сверхъестественная наблюдательность Флобера, его интерес к убожеству и проституткам, к краскам и запахам пустыни, к затихающим закатам. Эти противоречия показались мне очень современными. И когда я взялся за «Письма» – скомпонованные и отредактированные Стигмюллером и ставшие лучшей биографией Флобера, – то обнаружил, что они не тронуты временем. Эти письма словно написаны кем-то по соседству только вчера. Сартр назвал переписку Флобера ярким примером «свободных ассоциаций с дофрейдистской кушетки».
Флобер с презрением отнесся бы к тому, что мы будем читать его переписку. Он непоколебимо верил, что только его работы имеют значение: биография не бросает и не должна бросать на них тень. Но как можно не читать письма, если они сохранились? Они тоже представляют собой яркий калейдоскоп жанров: честные, грубые, элегантные, любовные, остроумные, проникнутые тоской, меланхоличные, отчаянные, но всегда необыкновенно умные. Ни одна официальная биография не может сравниться с их великолепием. «Идиот в семье. Гюстав Флобер от 1821 до 1857» Сартра – попытка теоретического психоаналитического и политического анализа, где автор ни разу не цитирует Флобера впрямую. Возможно, это сделано для того, чтобы утвердить контроль над объектом исследования, ведь писатель опасался, что Флобер заговорит со страниц его работы. Сартр утверждал, что ненавидит «изящную словесность», и в своей трилогии о Флобере старался не писать слишком уж хорошо. Безусловно, ему это удалось.
Благодарность
Может ли романист испытывать благодарность к написанной книге? Даже если написал ее сорок лет назад. Разве в этом нет чего-то жуткого или самодовольного? Я мог бы сделать вид, что благодарен Флоберу, потому что без него мой роман «Попугай Флобера» не появился бы, но на самом деле я благодарен только своей книге. Она изменила мою жизнь и карьеру. Это была первая моя книга, переведенная на другие языки, у меня появились издатели и читатели из других стран (как и большинство писателей, я радуюсь, когда слышу, что мою книгу читают так далеко). Также это успокоило моих родителей, которые сомневались во мне как писателе.
Когда появился «Попугай Флобера», я уже опубликовал два романа и два триллера под псевдонимом, из которых только первый роман показался родителям достойным внимания (да и то мой отец назвал язык романа низкопробным). Я настоятельно рекомендовал родителям не читать мой второй роман «До того, как она встретила меня», поэтому два года в эфире было тихо, пока один из рецензентов «Попугая Флобера» не упомянул тот роман, совершенно неправильно истолковав его концовку. Эта тема всплыла как-то сама собой, и моя мама сообщила: «Не то чтобы я читала книгу, конечно. Ну, я начала читать и прочитала столько, сколько смогла выдержать, а потом заглянула в концовку, чтобы посмотреть, что случилось, увидела, что герой перерезал себе горло, и подумала: «Лучше бы он сделал это раньше»».
Вот такая она, мать писателя (особенно писателя-мужчины). Хотя моя мать не сравнится с матерью Жоржа Сименона. На пике славы и богатства сына она вернула ему все деньги, которые он посылал ей в течение сорока лет. Будучи в гостях, она останавливала горничных и подозрительно спрашивала: «Все ли оплачено?». А когда брат Жоржа погиб в Индокитае, мадам Сименон говорила: «Как жаль, Жорж, что именно Кристиану пришлось умереть». Наша потребность угождать очень сильна. Ничто в моей личной и профессиональной жизни так не радовало мою мать, как тот факт, что «Попугай Флобера» номинирован на Букеровскую премию, а маленькая фотография ее сына появилась на первой странице газеты «Таймс». Мои родители были преподавателями французского языка, и, хотя отец знал о французской литературе гораздо больше, именно моя мать произнесла то, что, как мне казалось, я никогда не услышу из ее уст. Когда она закончила, то сказала: «Передаю трубку отцу». Я предвкушал, что он скажет об удовольствии, полученном от моей книги. Но он сказал: ««В целом согласен», как бы сказал командир Ральфа». Это был его первый и последний комментарий к книге. Мне стало грустно – не от того, что он не похвалил меня, а от того, что не смог выразить чувства, не прибегая к косноязычной семейной фразочке. Но чему я удивлялся?
Взгляд писателя на собственную работу
Считается, что писатели ненадежны в оценке своих произведений. Критические отзывы влияют на их суждения, как и простое упрямство, они могут больше всего любить свой самый недооцененный роман. Так, Ивлин Во утверждал, что его любимый роман – «Елена». Хотя «Саламбо» Флобера имел больший финансовый и читательский успех, чем «Мадам Бовари» – он стал мемом и вдохновлял модельеров – люди считали, что первый роман Флобера лучше. Временами автор был недоволен этим и однажды даже хотел скупить все экземпляры книги и сжечь их.
Более спокойное решение проблемы знаменитой первой книги нашел Кингсли Эмис, которого как-то спросили, не был ли «Счастливчик Джим» его писательским бременем. «Это лучше, чем вообще не иметь какого-либо писательского бремени», – ответил тот.
А вот что Кингсли Эмис сказал обо мне: «Я бы хотел, чтобы он прекратил говорить о Флобере». Я не послушал совета.
В то время как Фрэнк Заппа спросил:
«Какого хрена я должен читать Флобера?».
Другой читатель
Много лет назад на шумной вечеринке я разговорился со своим коллегой-писателем и автором London Review of Books Фердинандом Маунтом. Он сказал, что перечитывает «Мадам Бовари» каждый год из чувства писательского долга и для удовольствия. Я был впечатлен, ведь он, несомненно, перечитывал роман гораздо больше раз, чем я. Я размышлял об этом долгие годы и, конечно же, завидовал. Я был недоволен собой как поклонником Флобера. Почему бы мне не делать то же самое? Каждые несколько лет я сталкивался с Маунтом, и его доброжелательность всегда вызывала во мне смутное чувство тошноты. Наконец, примерно через пятнадцать лет, я признался ему в своих чувствах по этому поводу. Он выглядел совершенно обескураженным. Видимо, я его совершенно не понял, дело было совсем не в этом. Он не мог вспомнить, когда в последний раз перечитывал роман.
Писатели
Из разных источников я слышал, что Филип Рот и Уильям Стайрон разместили над своими рабочими столами знаменитый афоризм Флобера, который Блейк Бэйли цитирует в биографии Рота: «Будь аккуратным и организованным в своей жизни, как буржуа, чтобы быть диким и оригинальным в работе». Это замечательная, поднимающая настроение цитата, даже если перевод кажется немного адаптированным. «Жестокий» или «яростный» было бы лучше, чем «дикий», и есть проблема с «аккуратным», который, кажется, ничего не добавляет к «организованному». На самом деле Флобер написал ordinaire – «обычный, нормальный, будничный». Одно дело говорить себе, что нужно быть организованным, другое – стремиться быть таким же обыденным, как буржуа. Никто бы не назвал жизнь Рота хоть сколько-нибудь обычной, не говоря уже о буржуазной.
Я никогда не размещал цитат Флобера над своим столом, да и негде. Но долгое время в метре от места, где я пишу, висела карточка с утешительной фразой Форда Мэдокса Форда: «Легко сказать, что слон, как бы ни был хорош, не является хорошим бородавочником, однако большая часть критики сводится именно к этому».
Издательства
У Флобера был господский взгляд на отношения между писателем и издателем. По его мнению, работа издателя заключается лишь в том, чтобы платить и печатать. Его ужасала мысль, что издатель может прочитать рукопись или даже высказать свое мнение о ней. Флобер условился с издателем Мишелем Леви, что опубликует «Саламбо», если издатель не станет читать рукопись заранее.
В то время существовали иные отношения между писателем и издателем. Не было законов об авторском праве, и вы продавали свою книгу однократно и получали одну выплату. В исключительных случаях, если книга пользовалась необычайным успехом, издатель по доброте душевной мог дать вам еще немного денег. В декабре 1856 года Мишель Леви купил «Мадам Бовари» за 800 франков. Десять лет спустя Флобер писал, что издатель «пережил столько угрызений совести, что без всякого требования с моей стороны дал мне дополнительные 500 франков». Для сравнения: в 1862 году Леви заплатил за «Саламбо» 10 000 франков. Такой жест больше походил на чаевые от лорда. И это правильно – быть лордом в ответ.
В газетных интервью
«Рассказывать публике подробности о себе – буржуазный соблазн, которому я всегда сопротивлялся».
В автобиографии
«Человек – ничто, произведение искусства – все. <...> Мне бы хотелось, чтобы месье Гюстав Флобер ощутил облегчение после этих слов, но какое значение имеет упомянутый господин?».
Узнать его
Великие произведения художественной литературы интересно перечитывать в разное время жизни, чтобы узнать, как меняются ваши суждения. В этом есть что-то от солипсизма, вы продолжаете развиваться и соотносите жизненный опыт с произведением (хотя, может быть, вы изначально плохо читали произведение). У Флобера рассматривают только пять книг, и из них «Мадам Бовари» сохраняет первенство, а «Искушения святого Антония» – вне поля зрения. Роман «Саламбо», который поначалу притягивал экзотикой, насилием и эротикой – о, этот сладострастный питон между ног жрицы! – превратился для меня в серию картин Гюстава Моро (любимого художника Флобера). Роман силен, красочен, сенсационен и в то же время инертен, несмотря на все познания и исследования, которые в него были вложены, или благодаря им. Как будто не тот жанр. Мопассан назвал его «оперой в прозе».
Раньше мне казалось, что роман «Воспитание чувств» (L'Éducation sentimentale) длиннее, чем нужно, страниц на сто, и что все эти молодые люди – типичные представители поколения Фредерика Моро, обреченного на неудачу, схематичны и похожи друг на друга. Но я перечитал книгу в этом году и обнаружил, что объем романа самый что ни на есть правильный, а второстепенные персонажи проработаны настолько, насколько это необходимо. Также я впервые заметил, что в романе есть ранние намеки на мрачную развязку. Восемнадцатилетний Фредерик Моро и его друг Делорье идут домой, на улице уже стемнело. Они проходят мимо низкого дома, на чердаке которого горит свет. Делорье снимает шляпу и напыщенно заявляет, что бедность – мать воздержания. Мы не узнаем, что именно он имел в виду, еще четыреста страниц. Это здание – местный бордель, который молодые люди посещали ранее, но в панике сбежали (Делорье сбегает первым, а поскольку деньги у него, Моро вынужден последовать примеру друга). Теперь, повзрослев, они понимают, что это был самый счастливый день в их жизни. Почему? Потому что он стал примером главной флоберовской доктрины: радость, красота, счастье и удовольствие мы сначала предвкушаем, а потом вспоминаем. То, что находится между этим, – момент. И фактический момент, и следующий за ним, и следующий складываются в то, что мы называем жизнью. И мы обязательно разочаруемся, и чем раньше, тем лучше. Неудавшийся визит в бордель стал самым счастливым днем в жизни героев, потому что мечта не подвергалась испытанию реальностью, а потому могла оставаться мечтой, обещание счастья сохраняется. Жорж Санд сказала Флоберу, что ее знакомых молодых людей встревожила эта книга: «Они не узнали в ней себя, те, кто еще не жил. Но у них есть иллюзии, они говорят: «Почему этот человек, такой хороший, всеми любимый, такой простой, отзывчивый, хочет отбить у нас охоту жить?»».
Роман «Воспитание чувств» вышел в 1869 году, причиной его провала Флобер считал франко-прусскую войну, так как она отвлекла внимание от книги. Но следующее поколение писателей во главе с Гюисмансом считали его величайшим романом во французской литературе. Генри Сеар и его друзья, казалось, зазубрили текст романа. В своих мемуарах Сеар описывает встречу с Флобером в его квартире на улице Мурильо и выражает глубокое восхищение романом:
«[Флобер] поднялся во весь рост и ответил хрипловатым голосом: «Так вам нравится, да? Все равно, книга обречена на провал, потому что она не делает этого». Он сложил длинные, сильные руки в форме пирамиды. «Публика, – пояснил он, – хочет произведений, которые возвышают ее иллюзии, тогда как «Воспитание чувств»... – Он раскрыл свои огромные руки, словно позволяя своим мечтам упасть в бездонную яму».
Пояснение о пирамидах. В конце июня 1851 года Флобер и Дю Камп поднялись на вершину Великой пирамиды, чтобы встретить восход солнца. В путевых заметках Флобер пишет, что отыскал готовый пример гротеска: «На стороне пирамиды, освещенной восходящим солнцем, я увидел визитную карточку: «Гумберт, Фроттер» (фроттер (frotteur) – полировщик по-французски). Шесть лет спустя, в 1857 году, в год публикации «Мадам Бовари», он написал: «Книги не создаются так, как рождаются дети, они создаются как пирамиды. Есть давно обдуманный план, затем огромные каменные блоки ставятся друг на друга, это изнурительная, потная, отнимающая много времени работа. И все без толку! Она просто стоит вот так в пустыне! Но как красиво пирамида возвышается над миром. Шакалы мочатся у ее основания, буржуа забираются на ее вершину и т.д. и т.п. Продолжите это сравнение».
Остается «Бувар и Пекюше», последний и экспериментальный роман Флобера, который считается любимой книгой Джойса. Когда мне было двадцать, я страшно боялся летать и всегда с преувеличенной тщательностью выбирал, что буду читать во время полета, ведь это должна была быть книга (каким-то чудом не пострадавшая), которую найдут на моем теле при осмотре обломков. Обугленный экземпляр «Бувара и Пекюше» мог бы свидетельствовать о том, что я зрелый человек и обладаю развитым литературным вкусом. Это был бы некролог-обманка. На самом деле, роман озадачил меня и вогнал в скуку еще до того, как я задумался об огромной второй части. Сирил Коннолли назвал его «путеводителем по тщетности» и включил под номером два в список ста важных современных книг. Каталог человеческого невежества и глупости, в котором два главных персонажа совершают одни и те же ошибки снова и снова, а писатель высмеивает их. В чем смысл и что в этом веселого?
Идею Флобер вынашивал в течение тридцати лет. Книга посвящена двум упрямым переписчикам, которые решили освоить все человеческие знания. Роман эстетски отказывает читателю в удовольствии следовать за повествованием, требует упрямого читателя, готового отбросить ожидания и преодолеть кажущиеся (и реальные) повторы. Эзра Паунд считал, что Флобер здесь открыл «новую форму, не имеющую аналогов». Однажды Шенберг показал свой скрипичный концерт Яше Хейфецу. Тот сказал, что ему придется отрастить шестой палец, чтобы сыграть пассаж. Композитор ответил: «Я могу подождать». Можно сказать, что «Бувар и Пекюше» требует шестипалого читателя, но до этого нам еще далеко. И все же в пятьдесят лет я понял, что это – не такой безжалостный и сложный роман, как может показаться. Он живее, смешнее и гораздо оригинальнее. Повествование развивается быстро, даже когда одна и та же мысль неоднократно повторяется. Роман не просто рассказывает, а не показывает; он настаивает. В романе гораздо больше автора, чем кажется на первый взгляд. «Бувар и Пекюше – это я» гораздо ближе к истине, чем «Мадам Бовари – это я» (последнее – либо вранье, либо шутка, либо и то, и другое). Когда Флоберу было пятнадцать лет, он получил школьную премию за 25-страничное эссе о грибах, которое добросовестно украл из опубликованного источника. Упрямые переписчики имеют такое же отношение к своему создателю, как Кролик к Джону Апдайку – это пародийное, более слабое альтер-эго. В начале романа мы думаем, что Бувар и Пекюше – сатирические персонажи, но в конце они становятся комическими персонажами, донкихотами-неудачниками в своих героических и абсурдных поисках.
Не слишком медленно, не слишком быстро
Флобер известен скрупулезностью, ежедневной работой над словом, исправлениями. Текст должен был приобрести нужный вес и звучание. Кому-то это казалось маниакальной привередливостью, способной задавить в тексте живое начало. Еще в самом начале работы над книгой «Бувар и Пекюше» Флобер обсудил проект с Тургеневым, своей «литературной половинкой». В июле 1874 года Тургенев писал: «Чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется, что это следует писать престо[2], а-ля Свифт или Вольтер. Вы знаете, я уже говорил вам. В том виде, в каком вы мне его описали, сюжет показался мне очаровательным и забавным. Но что будет, если вы переусердствуете или наполните его слишком большим количеством деталей?». Нет нужды говорить, что Флобер продолжал наполнять его, как мог только Флобер. И некоторые находят результат далеким от престо и слишком перегруженным информацией. Но в этом есть смысл. Роман «Бувар и Пекюше» – книга о слишком большом количестве знаний, о дилетантизме и бесполезном обучении. Написать ее в стиле престо означало бы сделать книгу легкой комедией, которую одобрял Тургенев. Это и сейчас во многом комедия, но более мрачная, о жалком стремлении человечества к знаниям и просвещению.
Остальные друзья Флобера одобряли его манеру работать. В 1869 году Флобер сообщил Луи Буйе, главному литературному советнику и ближайшему другу (он даже называл его своим «левым яичком»), что «Воспитание чувств» продвигается больно быстро. Поэт ответил: «Я рад видеть, что ты продолжаешь работу над книгой и суров, как жандарм». Это разные мысли, но в то же время одна и та же. В 1853 году Флобер писал: «Сегодня вернулся к работе над «Бовари» <...> Но дело идет очень медленно. <...> Возбуждение ума подобно возбуждению тела: вы чувствуете его не тогда, когда хотите!». После тяжелой работы он чувствовал себя «как человек, который весь извелся». Во время работы над романом «Бувар и Пекюше» он обнаружил, что «безрезультатно насилует свой мозг». Его первая и долго откладываемая публикация была подобна потере девственности. И так далее, с пристрастием. Бальзак – родоначальник этой метафоры, только в более научной форме. Братья Гонкур отмечали, что «сперма для него была выбросом чистой мозговой субстанции, своего рода фильтрацией, сливом произведения искусства. <...> Когда ему не удалось применить свою теорию, он явился в дом Латуша с криком: «Сегодня утром я потерял книгу!». Это, безусловно, мужская особенность, а может и французская особенность? Ответы пишите в колонку писем читателей, пожалуйста.
Литературные советы
«Из благих намерений искусства не сделаешь».
«Все в искусстве зависит от исполнения: история вши может быть столь же прекрасна, как и история Александра Македонского».
«Нельзя представить идею без формы, как и форму без идеи».
«Художник в творчестве должен быть подобен Богу в его вселенной – везде присутствовать, но быть незаметным».
«Проза подобна волосам: блестит, если причесать».
«Вы должны писать в соответствии со своими чувствами и быть уверенными в истинности этих чувств, все остальное ерунда».
«Прозаическая строка должна быть такой же незыблемой, как и поэтическая».
«Если вам случается писать хорошо, вас обвинят в отсутствии идей».
Жизненные советы
В этом вопросе Флобер был менее благоразумным. По словам биографа Фредерика Брауна, у Флобера прослеживалась «склонность к отдаленной близости». Однажды он сказал Луизе Коле, что два любящих друг друга человека могут десять лет не видеться и не страдать от этого. Поскольку они жили недалеко друг от друга, на нее это не произвело никакого впечатления, как и совет выйти замуж за философа (и автора высказывания «искусство ради искусства») Виктора Кузена. Но настоящей катастрофой стал совет Флобера его обожаемой племяннице Каролине. Он вступил в сговор с мадам Флобер, чтобы отговорить Каролину от богемной связи с учителем рисования Жоанни Мазиа, в которого девушка была влюблена, и убедил ее выйти замуж за Эрнеста Комманвиля, торговца древесиной с безупречной буржуазной репутацией. Брак быстро расстроился, а неразумные спекуляции Комманвиля разорили и его самого, и семью Флобера. Гонкур называл Комманвиля мошенником и был потрясен его поведением после смерти Флобера: «Комманвиль все время говорит о том, сколько денег он может заработать на литературном наследстве покойного. Вечером после похорон Комманвиль элегантно отрезал себе семь ломтиков ветчины».
Репутация
Французская литературная жизнь всегда была более политизированной, чем британская, и политическая память там живет дольше, чем здесь. Когда я впервые приехал в Париж, я с удивлением обнаружил, что писателя тут определяет не только качество письма, но и политические взгляды. Меня спрашивали о любимых французских писателях XX века, и я иногда упоминал Франсуа Мориака. «Но он же был голлистом», – последовал разочарованный ответ, или: «Но он же был католиком». То, что он был великим писателем, казалось второстепенным. Вовлеченность – это все, но вовлеченность в жизнь правильной партии.
Когда я только начинал читать Флобера, его репутация была в руинах. Как новые кинематографисты 1960-х годов реагировали на «папино кино», так и новые романисты реагировали на «папин роман». Не будем забывать и про политику. Вспомним одно из невероятно дурацких заявлений Сартра в «Ситуации» (1948): «Я считаю Флобера и Гонкура ответственными за репрессии, которым подверглась Коммуна, потому что они не написали ни строчки, чтобы их предотвратить». А ведь с тех пор прошло уже восемьдесят лет. Виктор Гюго – громкий, заметный, правильных взглядов – был одобрен, но не эти двое. Мысль о том, что слова реакционного эстета Эдмона де Гонкура могли бы заставить кого-либо задуматься о том, чтобы не подвергать Коммуну репрессиям, фантастична. Что касается Флобера, то он никогда в жизни не делал публичных политических заявлений. Он не так понимал задачу писателя. Он также не был реакционером, как Гонкур, и называл себя «разъяренным либералом». Ему нравилась идея о том, что общества и цивилизации приходят к концу, потому что это означает «рождение чего-то нового». Его основополагающим литературным убеждением было следующее: «Вы не можете изменить человечество, вы можете только познать его».
Но все не так просто и не так удручающе. Познавая человечество и описывая его правдиво, вы можете изменить его представление о себе.
Влияние?
Я не считаю себя последователем Флобера (не больше, чем Рот, Стайрон или Варгас Льоса). Однако я могу рассматривать кого-то давно умершего, писавшего на иностранном языке, в качестве образца. В любом случае нет смысла пытаться подражать ему, не зря великие писатели советуют нам: «Иди и сделай все по-другому». Не знаю, одобрил бы Флобер это, он очень любил Мопассана, к которому относился как к литературному крестнику, но (или поэтому) всегда призывал его быть осторожнее, медленнее и внимательнее. Но это не было свойственно Мопассану как писателю. Я много редактирую и тоже считаю, что «Проза подобна волосам: блестит, если причесать». Но я не хочу строить пирамиды в пустыне. И я не считаю, что писатель должен всегда быть невидимым в тексте. Теоретически история вши может быть такой же прекрасной, как история Александра Македонского, но, если бы мне предоставили выбор, я бы предпочел писать (и читать) про полководца. Думаю, что Флоберу могли бы понравиться некоторые аспекты моего «Попугая Флобера» и не понравиться другие. Он бы признал, что моя книга написана с добрыми намерениями, но напомнил бы мне, что этого недостаточно.
Долгое время я искал портрет Флобера, который занял бы «тотемное» место в моем кабинете. Простой фотографии было недостаточно. В конце концов, я нашел его бюст. Ненастоящий: это изувеченная каменная голова, созданная предположительно во Франции в XIV–XV веках и вынесенная из храма в поздний период иконоборчества. Верхняя часть бюста и нижняя челюсть у него были сколоты. Человек, изображенный в бюсте, очень похож на отшельника из Круассе, у него пышные усы, а глаза закрыты капюшоном. Вот уже двадцать с лишним лет бюст стоит рядом с моим столом. Недавно друг подарил мне чучело зеленого попугая, который уютно устроился на голове статуи. Пример флоберовского гротеска, очевидно. Даже не спрашиваю, одобрил бы писатель это или рассмеялся.
Волосы
Я много раз цитировал высказывание Флобера о том, что проза подобна волосам, на мероприятиях, и обычно это проходило успешно. Однако несколько лет назад одна женщина в аудитории заметила, что волосы блестят не от расчесывания расческой, а от расчесывания щеткой.
Предсказания
Писатели часто очень остроумны в предсказании будущего. Томас Элиот считал, что после Второй мировой войны наступит тоталитарное будущее, в котором все будут носить «либо военную форму, либо форму государственных служащих» – хаки или полоску. Примерно в то же время Джордж Оруэлл, самый известный британский предсказатель, утверждал, что мир ждет британская революция, с кровью в сточных канавах и красными ополченцами, разместившимися в отеле «Ритц». А после революции «фондовая биржа будет снесена, конный плуг уступит место трактору, загородные дома превратятся в детские лагеря отдыха, матч Итона и Харроу будет забыт». Что ж, предсказать тракторы было не так уж и сложно. Сравните предсказания Флобера о грядущем XX веке: «Он будет утилитарным, милитаристским, американским и католическим – очень католическим».
Финалы
«С возрастом сердце сбрасывает листья, как дерево. Вы не можете противостоять ветру. Каждый день срывает еще несколько листьев, а потом налетают бури, которые отламывают сразу несколько ветвей. И если весной природа вновь расцветает, то сердце не расцветет уже никогда», – Флобер написал это в 1852 году, когда ему было всего тридцать лет. И он описывал себя, а не других. Старый до срока или зрелый не по годам? И то, и другое: двумя годами ранее он заметил: «Едва родившись, начинаешь гнить». В последние годы жизни поклонники Флобера устраивали ежегодный обед в день святого Поликарпа, епископа Смирны второго века, известного своим печальным изречением: «Господи, в каком мире ты заставил меня родиться». В меню были такие блюда, как суп Бовари, курица по-домашнему, простой салат и мороженое Саламбо. Однажды для праздника изготовили лавровый венок, который возложили на лоб мэтра. Однако он оказался слишком большим и – гротескно, по-флоберовски – сполз ему на шею. «Я чувствую себя памятником», – сказал писатель. В последний год своей жизни он утверждал, что «разжижается, как старый камамбер».
«Поскольку счастье невозможно в этом мире, – писал Флобер Элизе Шлезингер в 1872 году, – мы должны стремиться к безмятежности». Неоднократно он говорил себе и своим корреспондентам: «Я должен быть философом». Он предпочитал стоицизм перед лицом смерти: «Только глядя в черную яму и говоря: «Это так, это так», мы можем оставаться спокойными». Но Флобер не был философом по темпераменту, а заставить себя быть спокойным нельзя. «Я перехожу от отчаяния к прострации, через отрицание к ярости, так что моя средняя эмоциональная температура – это раздражение». Он считал себя глупым и нетерпимым, а потому невыносимым. Он был настолько невыносим, что слуга с десятилетним стажем, хороший работник «заявил, что больше не желает работать на меня, потому что «я больше не мил с ним»». Флобер умер стариком в возрасте 58 лет.
Письма читателей
Том 44 № 2 – 27 января 2022 г.
«Все в искусстве зависит от исполнения: история вши может быть столь же прекрасна, как и история Александра Македонского», – цитирует Джулиан Барнс Флобера (LRB, 16 декабря 2021). Это напомнило мне стихотворение Роберта Бернса «Вошь, увиденная в церкви на шляпке дамы». С годами я стал меньше думать о вше, а больше о строчке, где он ругает ее: «Но мисс Лунарди хороша, фу!». Мы встречаем итальянское название чепчика в Шотландии, как же так?
Оказывается, молодой человек Винченцо Лунарди, родом из Лукки, приехавший в Англию в качестве секретаря посла Неаполитанского королевства, был первым человеком в Англии, совершившим подъем на непривязанном воздушном шаре. Однако он не был первым человеком, сделавшим это в Великобритании, поскольку Джеймс Тайтлер совершил подъем на непривязанном воздушном шаре месяцем ранее в Эдинбурге. Воздушный шар Лунарди был наполнен водородом. Подъем состоялся 15 сентября 1784 года в Лондоне, зрелище наблюдала огромная толпа, в том числе принц Уэльский. Лунарди повторил свой подвиг много раз в различных местах Англии и Шотландии и стал известен как «смельчак-аэронавт». Это повлияло на моду: появились юбки Лунарди с изображением воздушных шаров, а также большие шляпы в форме шара высотой почти два фута, которые назывались «лунарди».
Фрэнк Тангерлини, Сан-Диего, Калифорния.
Об авторе: Джулиан Барнс (р. в 1946) – английский писатель, представитель литературы постмодернизма; автор романов «Попугай Флобера», «Артур и Джордж» и «Предчувствие конца», который получил Букеровскую премию в 2011 году. Эссе об искусстве составили сборник «Держа ухо востро».
Источник: London Review of Books.
[1] УЛИПО (Ouvroir de littérature potentielle, фр. – Цех потенциальной литературы, основан в 1960) – объединение писателей и математиков с целью научного исследования потенциальных возможностей языка в части формальных требований к нему.
[2] «Престо» (от итал. presto – быстро) – музыкальный термин, характеризующий быстрое исполнение музыкального произведения.