«Звезда» № 5, 2023

Опыту нельзя пропадать

Номер объединен темой исторической памяти, неоднозначности истории, ее трансформации в глазах потомков. Маргарита Мамич задает настроение выпуску, рассказывая вроде бы простую историю о неблагополучном браке обитательницы Камбоджи, юной Чантри, вынужденной трудиться на крокодильей ферме мужа. Реальность неприглядна, но Чантри не живет в реальности — она ныряет в прошлое, в доисторическое пространство, где дух человека связан с духом крокодила, где зло и добро неоднозначны, а древние боги до сих пор имеют силу. Елена Бердникова погружает нас в более близкое, но не менее ужасное пространство уральских степей и курганов, где несет свой тяжкий крест советская учительница, когда-то заслуженная работница просвещения, а ныне ничего не понимающая, во всем усомнившаяся престарелая опекунша слабоумного ребенка. Воспоминания Леонида Борисова, исследователя Александра Грина, посвящены дореволюционному детству литератора, прошедшему в Псковской губернии. Это добрые, простые, далекие от традиции соцреализма строки о жизни простого, но не бедного семейства, о его книжном досуге, походах на ярмарки, бытовых принципах. Далекие и от политики, и, в общем, от искусства, эти страницы показывают нам последние годы эпохи царизма, несколько идиллически, хотя без сусальности. Мы попадаем в лесок, где танцуют барышни, на рынок, где цыган обманом увел у продавца коня, на грибную поляну, где ошеломленный мальчишка застал местного барина, в гимназию, где поп раздает щелбаны тем, кто ему не нравится, и от заповедей Христовых так же далек, как от их понимания.

Поэзия выпуска представлена Олесей Николаевой с ее попытками докричаться до современного человека, обличить его служение миру, а не духу. Наследник Юрия Кузнецова Сергей Волков погружается в мир фольклора, он ведет читателя по извилистому пути интуитивного знания. Константин Шакарян отчасти берет на себя роль трибуна, воскрешая традицию советской романтической поэзии, взывая к имперским опорам. Владимир Крюков предается ностальгии, думая о лучших днях.

В центре воспоминаний, вошедших в номер, — поэты Сергей Вольф и Иосиф Бродский. Хотя это несопоставимые фигуры, но здесь объединяет их то, что Бродского мы все еще дооткрываем, а Вольф подзабыт, и материал о нем становится поводом для своего рода пересмотра. Андрей Арьев и Дмитрий Дубницкий повествуют о непростом, хотя на первый взгляд ровном пути ленинградского «второстепенного» поэта, при жизни известного лишь детскими книжками, напоминающего Уфлянда, а в глубине души трагического. М.А. Кучерская и Е.М. Кельберт анализируют деятельность Иосифа Бродского в качестве педагога и мэтра, раскрывают его методику обучения студентов, способствуют публикации части творческих заданий классика, с помощью которых он работал с аудиторией в Америке. Кэрол Юланд пишет о двух наиболее известных биографиях поэта — принадлежащих перу эксцентрика Льва Лосева и консерватора Владимира Бондаренко. Юрий Левинг касается малоизвестной стороны Бродского, рассматривая его как критика.

В разделах публицистики и науки Валерий Скобло ставит вопрос о масштабе репрессий в годы большого террора на отдельно взятом предприятии в Ленинграде, а Станислав Яржембовский исследует кентавричность человеческой природы, апеллируя к представлениям о духовной основе личности. В литературоведческой рубрике Казбек Султанов анализирует фронтовые записные книжки советского прозаика Эффенди Капиева, который прожил короткую жизнь, но задавался фундаментальными вопросами — о склонности человека к агрессии, о его неспособности пребывать в мире и любви. Марк Амусин сравнивает жизненные пути и главные романы Юрия Трифонова и Джона Фаулза, посвященные судьбе и нравственным терзаниям интеллигента в послевоенное время. Сергей Стратановский исследует на предмет юнгианских архетипов четыре известных стихотворения Мандельштама.

Наиболее заметными вещами номера мне представляются повествование Елены Бердниковой «Египетские ночи», потому что это заявка на большую книгу, и поэзия Олеси Николаевой, сочетающая в себе смелость и изящество. Книга Бердниковой не предназначена для «легкого» чтения, напротив, это весьма мрачное, но вместе с тем богатое колоритом пространство, берущее истоки в фолкнеровском космосе. Проблемы взаимодействия условно нормального и условно не-нормы, трудного прошлого, справедливости и причинности событий лежат в основе философии текста. Поэзия Николаевой возвращает нас в пространство-«всегда», ее герой находится перед лицом вечных законов и не в состоянии оправдаться. Наш современник, одержимый тщеславием, потреблением, духовно потерянный, предстает здесь жалким потомком прославлявших когда-то страну героев. Оскудение — не только следствие советской системы ценностей, привившей земных кумиров и материализм к и без того потрепанному ветрами революции дичку. Но и личная ответственность каждого.

Подборка известного поэта и преподавателя Литинститута Олеси Николаевой «Теодицея» — вопль о бездуховности современного человека, поставившего мир на грань исчезновения, а также призыв к вере и покаянию. Это очень сложный вопрос, были ли люди лучше и праведнее в предыдущие века или, по Булгакову, отличие только в квартирном вопросе, однако для поэта О. Николаевой ответ однозначен. Достойных предков, на которых опиралась Российская империя, заменили потомки с мертвящим взглядом и богооставленностью. Категоричность такого взгляда — часть художественной гиперболизации, прием, наследуемый еще из древнерусской литературы и фольклора, где образ отличался приукрашенностью. Если Идолище — то поганое, если Владимир — то Красно Солнышко. В то же время сама мысль, что мир начинается не извне, а из состояния человеческой души, заслуживает огромного уважения в реальности, где большинство винит соседа, правительство, Европу, «разврат по телевизору», дурную среду и пропаганду, кого угодно — только не самого себя. Словно взрослый человек есть некая пассивная единица, которую только и делают, что смущают, искушают, развращают и, наконец, губят! Иронично, что постмодернист Виктор Пелевин и ортодокс Николаева солидарны в убеждении, что начинать надо с себя. Герои текстов Олеси Николаевой — это одержимый тщеславием поэт, которого мало волнует «святое ремесло»: «хвала и клевета» — вот предмет его интереса; это человек, который всю жизнь копил обиды вместо радости и пропустил сам божественный праздник жизни за переучетом; это молодость, забывшая заветы предков, пошедшая вразнос и пустившая под откос патриархальную парадигму: «Славно здесь погулял мелкий бес, // семя в землю излил Передонов». Наконец, и выраженный мотив поколения зумеров, таких авторов, как Дубровская или Кошелев, появляется здесь. Сама земля, как организм, уже не может выносить дела человеческие на своем теле: Бог сотворил ее для жизни, но человек всеми возможными путями, помышленьем, словесом и делом, несет ей гибель. Такой мотив в лирике принято называть апокалиптическим.

чтоб на небесах прорасти и раскинуть кроны».

Экзотический рассказ Маргариты Мамич «Ченда» сначала напоминает фем-прозу или сценки из современной египетской живописи. Юная Чантри с матерью живут в Камбоджи, их труд можно с полным правом сравнить с рабским, условия жизни — с выживанием. Главная мечта девушки — грезы о «легкой жизни»: она надеется стать женой местного, ежегодно рожать, полоскать в горячей реке белье, сплетничать с другими женщинами и есть вдосталь. Однако брак с романтическим пьяницей и скрягой Сафиром, поначалу представляющийся поездом в рай, едет совсем в другой конец. Трудясь на крокодильей ферме любезного, сходя с ума от запаха тухлого мяса и ежедневных возлияний, Ченда погружается в другой, не человеческий мир, заведя дружбу с одноглазой крокодилихой Чендой. Интересен этот рассказ тем, что социальный мотив в нем не определяющий, мистическая сторона, как и в эзотерических новеллах И. Озерского, показывает читателю поэта в нарраторе. На наш «европейский» взгляд, жизнь в камбоджийской деревне ужасна во всех своих проявлениях: дурные условия, дурные люди, несправедливые законы, антисанитария, жизнь не стоит ничего, а уж накопить на похороны и вовсе нереально. Однако глаза аборигена видят всё совершенно иначе: это древний взгляд золотистого глаза крокодила на мир, каким он был всегда и каким будет после нас.

«Шляпа была подарком. Когда Сафир еще был влюблен в Чантри, он вывел внутри шляпы посвященные ей стихи. В них говорилось, что ее имя означает «лунный свет». Сафир писал, что этот свет превращается в белые кристаллы соли, оставленные на берегу прибоем древнего моря. Но солнце выпило из него всю воду и раздулось, и лопнуло, и вытекло на землю дождями, превратив почву в болото. Только соль осталась блестеть, отражая созвездия и обещая прибою, что зыбкий берег все еще ждет его. После свадьбы, когда Сафир занялся собственным делом, он забыл об этих стихах».

Сергей Волков видится мне растущим из Юрия Кузнецова в плане образности и метафорики, однако философская глубина классика замещена у Волкова лиризмом и некоторой формульностью. Сила поэта в метафоре, однако фигура, хотя и поражающая красотой, глубокой мысли не содержит: «И в чернила память, точно птица, // Не перо, а крылья обмакнет». Балладная основа дополняет русский фольклорный колорит, это стихи классические и по строю, и по посланию. Впрочем, в данном случае классический нарратив рискует совпасть с тривиальностью: старушка-мать теряет сына, уходящего в город, — как бы красиво это ни было оформлено, сюжет универсален; лирический герой встретил бывшую любовь и вспомнил время золотое; глубокие отношения с сестрой (с родственной душой?) выливаются то ли в исповедь, то ли в констатацию: «Как жизнь прошла... И надо же! Прошла!» (Кузнецов). Вместе с тем, не доныривая до некоей метафизической глубины, по одаренности лирической, по технике перед нами предстает самостоятельный поэт с богатым миром. Будем справедливы: имея таких сильных предшественников, очень трудно поразить читателя.

отмогильного зелья сосуд…

Поэзия Константина Шакаряна относится к роду философской, но вместе с тем это и эгоцентричная лирика — скорее в себе, нежели в мире. Сам нарратор повторяет «Тихонов, Сельвинский, Пастернак», и мы сами видим, что во многом он наследник советского конформного стихового строя и настроения, однако лично мне вспомнились Светлов и Багрицкий. Если интерес к самому себе напоминает наследника футуристов Егора Евсюкова среди зумеров (наверное, правильнее отнести Шакаряна к зумерам, не стоять же посреди), то основы космоса, а не лирического героя здесь сложнее. Безусловно, это претензия на собственное слово, на смысл и идею, а не только оформление или поиск метафоры. Шакарян — поэт не просто думающий, но имеющий некий комплексный подход. Однако при большом потенциале и одаренности, он видится неотмежевавшимся от публицистического начала в поэзии. Оно не вторично, нет, но сама природа гармонической лирики с ним мало увязывается. При ощущении агонического зерна, то есть культуры спора, маскулинности по отношению к освоению пространств, мы не можем сказать, «куда» сформируется такой автор — в актуальную ветвь или в философский плод.

По руинам века и страны...

Роман Елены Бердниковой «Египетские ночи» — серьезная заявка на знаковое произведение, раскрывающее экзистенциальные вопросы. Здесь видится продолжение традиции Фолкнера (сюжетные переклички с «Шумом и яростью») и Саши Соколова («Школа дураков»), но ощущается и влияние Гузели Яхиной («Эшелон на Самарканд», персонажи взрослого актора и соединенного с ним душевнобольного ребенка). Видимо, название связано вовсе не с А.С. Пушкиным, а с народным выражением «тьма египетская», то есть беспросветность. Действие происходит на Урале, в позднесоветский период. Судя по фрагментарным вкраплениям прошлого в безысходное настоящее, старая учительница, когда-то заслуженная, «отличник просвещения», умная и — более того — думающая женщина родила в преклонном возрасте ребенка с отклонениями. Родила от случайной встречи с красивым мужчиной, и теперь вынуждена влачить этот крест в своей немощной поре. По крайней мере, так это складывается из причудливой ткани повествования. Мы не знаем, почему эта образованная женщина, в прошлом награжденная, оказалась заброшенной в такой примитивный, на грани племенной культуры, край — но догадываемся, конечно. Также и ее личная жизнь тайна для нас — как решилась она на такое, почему не осталось никого из ее родни, близких? Скажем откровенно, это трудное чтение, в нем нет ничего развлекательного или обнадеживающего. Современный читатель привык, что книга — не долг, а удовольствие. Как мало кто для досуга читает Андрея Платонова или Сашу Соколова, так и шанс, что такой роман составит компанию скучающему обывателю после трудов — маленький. Это претензия на продолжение классической традиции, думаю, книгой заинтересуется премиальное жюри, однако для востребованности на рынке необходимо хоть немного снисходить к читателю.

Владимир Крюков вспоминает о лучших временах, когда его дети были юны, жизнь раскрывалась в своем зените и верить печальным книгам не хотелось. Это скорее нарративная лирика с призвуком документализма, в каком-то смысле жанр «рифмованного дневника», характерный для постсоветской поэзии. Когда «личное переживание» стало законным событием, сменив более масштабное, но не всегда подлинное скорбение о судьбах человечества. Разумеется, лирика «для себя и про себя» существовала всегда, но в определенные периоды истории она не находила поощрения и оставалась в столе, а не в газете. Ведь в частной жизни, особенно если она удалась, редко есть что-то оригинальное: про счастье читать довольно скучно. В то же время и заурядная трагедия сама по себе видится несколько банальной на письме. Ценность обращения к «маленькой жизни» не в попытках открыть новый путь, а в самой возможности и даже праве на рефлексию.

В разделе мемуаров Олег Дмитриев подготовил к публикации воспоминания писателя, опального биографа Александра Грина Леонида Борисова (1897—1972). Эту повесть, вопреки ожиданиям, нельзя назвать записками о литераторах или литературе — написанная в середине 60-х, она охватывает нулевые и десятые годы ХХ века. Борисов делится подробностями своего дореволюционного детства, скорее счастливого. Оно прошло под Псковом, в обеспеченной семье портного и горничной, людей хотя простых, но увлеченных самообразованием и народной культурой. Естественность, но и суровость провинциальной жизни наградили рассказчика здоровьем и здравомыслием, однако не лишили и любознательности, тяги к просвещению. У нас складывается образ человека неоднозначного: простого сословия, но высоко себя ценящего, выросшего под давлением консервативного социума, но самобытного и способного мыслить, наблюдательного и даже вызывающего улыбку своим самомнением. Улыбку добрую, конечно, потому что самооценка здесь рождается от простодушия, детского сердца, осознания радости бытия. О чем эта книга? Да почти что ни о чем особенном. Как мальчик рос в полях и лугах, как наблюдал странствующих нищих да получал щелчки от гимназического попа за нерадение. Как слушал россказни приживалов, сталкивался на базаре с цыганами. Читал Ната Пинкертона, приходил в восторг, что его отметил местный барин — пожаловал гривенник, а однажды видел в овраге самого Льва Толстого, ну или старика, похожего на Льва Толстого — кто это теперь докажет? Нет, это не социальные воспоминания в советском стиле «классового противостояния», скорее напротив. Маленький Леня любит барина и мечтает быть замеченным среди других мальчишек, родители его далеки от социалистических симпатий, хотя нельзя назвать их сильно верующими или борцами за царский режим. Это люди работящие, но не израбатывающиеся, любящие, но не потакатели, благотворящие, но не раздающие все имение бедным. Такая редкая для русской души золотая середина помогает мальчику вырасти гармоничным: в меру ученым, в меру здоровым, любознательным, думающим, без фанатических черт или пороков подхалимажа и лакейства. Любителям прочесть о старине будет интересно, какие книги увлекали подростка конца нулевых прошлого века (Жюль Верн и братья Гримм, Гоголь и Андерсен, дешевые брошюрки детективного свойства). Какими методами лечили и учили тех отроков, которые уже вышли из крестьянства и скорее стали горожанами, но еще не могли быть названы интеллигентами и даже разночинцами. Как проходила домашняя жизнь такого семейства, его досуг (пение романсов и чтение «Нивы» вслух, бредни псевдоюродивых, походы на ярмарку, посещение книжного, благотворительных мероприятий). Наконец, о чем думал подрастающий малец в десятые годы, когда великие события уже носились в воздухе, страна готовилась к глобальным переменам, а он придумал свой первый бизнес — петь по дворам жалостливые песни в «ансамбле» таких же предприимчивых однокашников.

Андрей Арьев рассказывает о питерском прозаике и поэте Сергее Вольфе, предваряя публикацию ранее неизданных текстов последнего. При жизни Вольф был известен (хотя скорее в узких кругах) как юмористический и детский автор, хотя его творчество в основе своей было серьезным. Родившись еще до войны и прожив долгую жизнь, Вольф остался литератором для немногих, однако его мастерство и оригинальность даже сегодня выделяют его на фоне советской и перестроечной эпохи: «Моя жена печет блины // Различной формы и длины». «Звезда» публикует несколько стихотворений Вольфа, напоминающих пародию на раннего Пушкина (гимн вину и вакханке, ода стакану, шутливые стихи в честь поклонницы свободной любви и другие эпикурейские мотивы). Среди современников его поэтические опыты сближаются с Владимиром Уфляндом, но более изящны. Ср. «Уже давным-давно замечено, // как некрасив в скафандре Водолаз! // Но несомненно, есть на свете женщина, // Что и такому б отдалась!» (Уфлянд) и «В бухте, черной, как агат, // Где зеленая вода, // Ходит, счастлив и рогат, // Человек, сказавший «да». // А в высоких облаках, // Среди карстовых монет, // Ходит в дамских сапогах // Человек, сказавший «нет». Два рассказа, комический и трагический, демонстрируют диапазон палитры автора. В первом ситуация вроде бы смешная. Дяденька сорока шести лет сошел с ума от любви к молодой девушке, но увы, не в метафорическом смысле. И теперь жене приходится нести на себе бремя присмотра за несчастным, параллельно пытаясь найти любовника в силу женского одиночества, ведь она еще молода, а для мужа стала сиделкой. Второй рассказ глубоко безысходен, напоминает ситуацию лирического героя Юрия Кузнецова. Совсем не старая женщина потеряла мужа и лишилась от горя рассудка, ее сын, еще не взрослый мужчина, но уже и не ребенок, не в силах вынести страдания матери, ему даже приходит безумная мысль в каком-то смысле (разумеется, не в клиническом!) заменить ей супруга.

Дмитрий Дубницкий подытоживает публикацию произведений Сергея Вольфа кратким воспоминанием о своем однокласснике и друге последних лет. В этом очерке перед нами предстает эрудированный, тяготеющий к познанию мира, к культуре и науке юноша, с годами превратившийся в личность с гиперчувствительностью, меланхолического темперамента, —сложного человека.

В рубрике «Памяти Иосифа Бродского» М.А. Кучерская и Е.М. Кельберт предлагают читателю публикацию о педагогической деятельности поэта, с приложением его заданий для студентов. Великий поэт предстает здесь несколько озадаченным своей новой ролью в Америке, он опасается, что студенты не поймут его курсы о русской литературе XVIII века и современной поэзии. Но страхи оказываются напрасными, и вот уже классик читает лекции в трех местах. Его манера слегка эксцентрична и непривычна, например, он заставляет заучивать стихи наизусть, что не принято в Штатах, или сравнивает недалеких учащихся с коровами. Однако аудитория любит его, с удовольствием экспериментирует. Бродский напоминает, что он не может заменить Бога, то есть вся подготовка будущего писателя заключается в формировании бэкграунда — и не более того. Какие же книги призывает изучать Иосиф Александрович? Коран и Данта, Пушкина и Джона Донна, Рамаяну и Роберта Фроста — ничего секретного, но читать все равно приходится много. У кого-то получается написать сонет и поддержать ученую беседу, а кто-то страдает, заучивая дома наизусть страницу из Пушкина. К настоящему времени часть материалов из педагогического курса поэта, как и работы его студентов, недоступны — только к 2070 году архив их откроет. Соавторы публикуют девять творческих заданий педагога для семинаров, при желании современный поэт тоже может их выполнить в целях повышения квалификации.

Кэрол Юланд в своем материале анализирует варианты существующих биографий Иосифа Бродского и вообще фактологическую сторону его жизни. Как известно, еще Анна Ахматова говорила о важности мифа о поэте, который является не то чтобы искажением его жизни, скорее интерпретацией. Сам Иосиф Бродский придавал большое значение своей биографии, однако не желал видеть ее излишне каноничной, говоря, что истинный путь поэта в его стихах. Возможно, как раз по причине отвращения самого классика к систематизации и «приглаживанию», его наиболее известное жизнеописание, сделанное другом поэта и эмигрантом Львом Лосевым, содержит противоречия, резкие выпады, недостаточно академично, говоря современным языком. В то же время альтернативная работа Владимира Бондаренко тоже не выдерживает строгой критики, поскольку упоминает сомнительные факты вроде крещения Бродского в Череповце или сравнительно невысокой ценности эссеистического наследия, созданного Бродским в эмиграции. Возможно, при всем обилии исследований, посвященных жизни и творчеству поэта, еще не появилась та «срединная» книга, которая бы не вызвала нареканий ни с точки зрения достоверности, ни с позиции пристрастности.

Юрий Левинг в материале «Скажи, ты слышишь ли меня?» рассказывает о Бродском-критике. В молодости Иосиф Александрович уделил некоторое время разбору творчества своего приятеля Сергея Шульца-младшего, сменившего истфак на геологическую стезю. На современный взгляд, поэзию Шульца-младшего нельзя назвать чем-то феноменальным, однако для Бродского это был интересный опыт, благодаря которому мы знаем его критические принципы той поры. Например, классик не любил неточную рифму, однокорневые созвучия, плакатность — говоря грубо, техническое совершенство стиха и его эстетическая сторона были для Бродского главным. В то же время, даже если у разбирающего были нарекания, он старался сказать и что-то хорошее, отметить сильные стороны, а не характеризовать безнадежность творения. Левинг указывает, что у Бродского не было склонности углубляются в аргументацию, что очень важно для литературоведа сегодня, например, он мог сказать просто «дерьмово», не вникая в подробности своего убеждения.

Эльмира Гурмузова рассказывает о своей романтической прогулке с Иосифом Бродским, читавшим ей монолог Гамлета.

Очерки Валерия Скобло (рубрика «Из недавнего прошлого»), проработавшего, можно сказать, всю жизнь в ЦНИИ «Электроприбор» в Ленинграде, посвящены большому террору. Помимо инженерной специальности, вторым главным интересом, видимо, для него были судьбы его предшественников, подвергшихся репрессиям и преследованиям при тоталитарном режиме. В большинстве своем они были реабилитированы посмертно за отсутствием состава преступления. Однако работа Скобло порой оставляет ощущение, что погублено было настолько большое количество людей, что неясно, кто же тогда, собственно, работал. Возможно, это противоречивое чувство объясняется тем, что автору интересны именно люди, попавшие в колесо истории. Скобло прослеживает, что судьбы большинства сотрудников предприятия, начиная с революционного времени, отличались не то что маргинальностью, но причудливостью жизненного пути. Многие были самого простого и даже криминального происхождения, юность некоторых прошла в партийной неразберихе и идеологической запутанности, однако в итоге главным их интересом, видимо, стала мысль о материальном благополучии, разумеется, в меру скромного понимания каждого. На краткий миг достигнув очень относительного жизненного благоденствия, например, связанного с руководящей должностью или возможностью даже посетить заграницу ради закупки оборудования (почти недосягаемая карьерная высота по тем временам), они тут же становились жертвами репрессивной системы и очередной «чистки». Впрочем, небольшому проценту удалось выжить, чаще благодаря личному заступничеству высоких покровителей, например Крупской. Однако дальнейшие судьбы и этих людей сложно назвать удачными. Можно воспринимать это исследование истории одного предприятия как попытку свидетельства о времени, как поиски истины. С другой стороны, сам автор признает, что доступная нам информация скудна и фрагментарна, следы многих сотрудников просто теряются, поэтому отчасти перед нами портрет самого исследователя через его восприятие, его образ мира.

Станислав Яржембовский в философской статье «Грех алчности» рассуждает о кентавричности человеческой природы. По мнению исследователя, животному присущи принципы удовольствия и инстинкта, что облегчает ему жизнь и одновременно ставит на низшую ступень развития. Хотя это спорный вопрос, на мой взгляд, поскольку обычный человек, наблюдая животный мир, не видит, чтобы братья наши меньшие так уж наслаждались скудной пищей и воспроизводством — куда чаще этим занимается «венец творенья»! Однако, возможно, мне не хватает компетенции.

С другой стороны, Яржембовский говорит о вековом стремлении человека к духовности, именуемом аристократизмом: философы, церковники, книжники на протяжении истории старались «отсечь» чувственный мир в человеке от его стремлений ввысь, даже в посмертные миры духа. Только такое стремление, по мнению исследователя, отличает подобие Божие от примитивности животного мира. Современный же человек сделал потребление гораздо многограннее, например, он потребляет виртуальную реальность, занимается ложными паранауками, запутался в своих иллюзиях и противоестественных пороках (киберсекс?), так что жители Содома были бы шокированы его «нормальностью». По мнению ученого, перепотребление контента лишило нашего ближнего возможности отличить истинно прекрасное, то есть содержащее идею. Приращение наших истинных и ложных знаний о мире привело к абсурдной солянке, в то время как для творческого процесса нужно вовсе не избыточное познание, а особое видение. Во многом это спорный и даже удивляющий нас материал, открывающий поле для дискуссии. Ведь не все думают, что современный человек порочней личности эпохи Возрождения, например, а тем более какого-нибудь римлянина; да и можно ли определять ценность искусства сокрытой в нем идеей, тоже вопрос.

Казбек Султанов, заведующий отделом литературы народов РФ и СНГ ИМЛИ РАН, анализирует военные дневники и записные книжки Эффенди Капиева, дагестанского писателя, прожившего всего 34 года и погибшего в 1944 году после операции на язве желудка. Наследие автора включает 20 фронтовых блокнотов, и Султанов проницательно замечает, что нередко «вторичная» литература советской эпохи — заметки, дневники — даже более ценны для современного человека и для историка, чем художественная проза. В исследуемых документах мы видим, какие вопросы и проблемы интересовали Капиева, какое влияние оказал на него сталинский идеологический курс, как он воспринимал противоестественную тягу одного человека уничтожать другого, осмысливая Льва Толстого. Он был думающим, ищущим писателем, его не устраивали простые ответы, он видел недостатки системы, основанной на страхе и выживании, и совпадал в этом с другими классиками. Несмотря на то, что военные записи Капиева не предназначались для печати, афоризмы и зарисовки из блокнота выдают в нем профессионально пишущего человека.

Литературовед Марк Амусин сравнивает жизненные пути и произведения двух современников — советского прозаика Юрия Трифонова и британца Джона Фаулза. Оба этих писателя прошли пик своей популярности к настоящему времени и имеют статус «полуклассиков», но для своей эпохи они оба значили много. Выразители проблематики послевоенного поколения, носители зачатков и консервативности, и свободы, «черно-белые», «плохие хорошие люди» из их книг воплотили тип интеллигента с нравственной основой в не самое простое время. «Дэниел Мартин» Фаулза — работник кино, сценарист, который устал от нравственных сделок в угоду своей популярности и финансовому благополучию. Его даже посещают мысли, что слишком сытое существование негативно сказывается на его творческом потенциале. Противоречивая, запутавшаяся личность, он пытается сохранить себя в конвейере Голливуда, не погибнув в разврате и физическом, и духовном. У героя романа «Время и место» Ю. Трифонова ставки не так высоки: он всего лишь молодой советский писатель средней руки с тяжелым прошлым, репрессированными родителями и проблемными отношениями с женщинами. Он относится к тому типу людей, которых неприятности находят сами и под которыми рушится мостовая. Безусловно, здесь был бы комический эффект, если бы все ни происходило в такое опасное время и ни вело к таким серьезным последствиям. Несмотря на все, герой пытается остаться верным себе, сохранить свои нравственные принципы, что в реальной жизни мало совместимо с карьерой, благополучием и даже безопасностью.

Сергей Стратановский анализирует четыре известных стихотворения Мандельштама, опираясь на юнгианское учение. Он связывает их воедино архетипом Анимы, показывая, как реальные женщины из жизни классика — его мать, возлюбленная, подруга — отразились в «темных» текстах, у которых нет одного толкования. Некоторые намеченные исследователем связи могут показаться нам спорными или излишне усложненными. Попытками найти в Мандельштаме дополнительные глубины прирастает наука о нем (да, на сегодняшний день мы вправе говорить почти о целом направлении!), от И. Сурат до О. Лекманова (признан иноагентом). Стратановский рисует нам поэта достаточно внутренне благополучным человеком, хотя и пережившим некоторые печали, в отличие, например, от Олега Лекманова, создавшего в недавней монографии портрет своего рода ловеласа-неудачника.

В рубрике книжного обозрения Михаил Ефимов рассказывает о воспоминаниях Д.В. Философова, личности сложной, даже анекдотической — предмета любви Зинаиды Гиппиус, друга ее мужа Мережковского, не поэта, не прозаика, а издателя-мыслителя. Здесь герой Серебряного века предстает, напротив, простым помещиком, выросшим без всяких тайн на лоне природы, вспоминающим свою гувернантку и скудный ландшафт (Д. В. Философов. Воспоминания (записи 1915—1917 годов) / Вступ. ст., публ., подгот. текста и примеч. Джона Стюарта Дюрранта. СПб.: Изд-во «Пушкинский Дом», 2023). А.П. пишет о малоизвестной, но талантливой поэтессе Серебряного века Татьяне Ефименко, избранное которой вышло в серии «Водолей». Античные мотивы роднили ее поэзию с лирикой современниц (Татьяна Ефименко. Жадное сердце: Стихотворения и проза / Сост. В. Вотрин и В. Резвый. Биографич. очерк В. Вотрина. М.: Водолей, 2023). Шевкет Кешфидинов пишет о биографии классика Фазиля Искандера, всеобщего любимца, чье благоденствие угасло в перестройку (Евгений Попов, Михаил Гундарин. Фазиль: опыт художественной биографии. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2022). Александр Вергелис поэтично повествует о мемуарных заметках поэтессы Олеси Николаевой, остроумных, пристрастных, познавательных (Олеся Николаева. Тайник и ключики на шее: Книга воспоминаний. М.: Рутения, 2022).

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

571