«Аврора» № 3, 2023

Читал охотно Апулея…

Номер объединен темой взаимодействия ученика и учителя, не всегда благополучного и плодотворного, однако меняющегося в зависимости от эпохи. Документальная повесть Михаила Ярцева рисует старшеклассника конца 60-х, обладающего литературными способностями. Он увлекается историей и даже политикой, но, в сущности, не имеет устойчивых взглядов и его «перетягивают» три авторитета: диссидентка-словесница, сталинист-историк и много переживший при Союзе философ-дед. Контрастным по отношению к «Двум урокам правды» можно назвать замечательный рассказ Ильи Бояшова о неблагополучной окраинной школе 70-х, в которой потенциальные уголовники извели уже не одного учителя. Какие уж тут убежденческие полемики… Директору приходится пойти на крайние меры: в качестве словесницы он приглашает бывшую снайпершу, уничтожившую в войну уйму немцев… Истории Игоря Персианова касаются современных реалий. Мы могли бы назвать обрисованную ситуацию трагикомической, если бы речь не шла о серьезной проблеме. Учитель тотально не справляется с возложенной на него нагрузкой, ведь «общается» он по большей части не с классом, а с бесконечными отчетами, тестами, ведомостями, аттестационными материалами. Которые ему приходится заполнять на работе, до работы и после работы. А ведь есть еще и дети, в том числе собственные! Есть в перечне педагогов не только, скажем так, полухудожественные, но и полностью реальные герои. Николай Наливайко рассказывает сразу о двух тружениках образования — это педагог киевской школы, преподававший и труд, и основы театрального искусства, и историю, и живопись, и легендарный тренер бегунов Чингар Галиулин. Вспоминая о столпах науки и веры, Илья Бояшов публикует воспоминания двух современников о личности Константина Ушинского и записки архимандрита Игнатия Малышева о святителе Игнатии Брянчанинове. Номер завершается новеллой из романа якутского писателя Николая Лугинова, посвященной «альтернативному духовному пути»: слепой сын высокопоставленного чиновника ищет свой путь к основам мироустройства, намереваясь свершить паломничество к святыням предков.

Поэзия представлена широкой тематикой, как огромное цветочное поле, но особое внимание уделено дебютантам. Борис Орлов любопытен лаконическими притчами о науке жизни, вторят ему стихи Ирэны Сергеевой. Наследник линии Клюева Валентин Голубев вспоминает о старине без грусти и чрезмерных сожалений своим узорчатым стихом. Ирина Титаренко дарит читателю солнечный луч радости, словно перенеся его из мира юности. Вячеслав Тухтунский рефлексирует на тему истории, а военный и педагог Андрей Краснобородько делится своим непростым опытом. Среди поэтов Республики Коми можно выделить Любовь Ануфриеву, обращающуюся к национальному мифу. В рубрике «Дебют» наиболее интересны Виолетта Овсянникова и Янур Василиев.

Наиболее интересными вещами номера можно назвать рассказ Ильи Бояшова «Снайперша» и фольклорную подборку Любови Ануфриевой «А надежду возьми у меня». Первый текст ставит много (неудобных) вопросов, его можно назвать проблемным в хорошем смысле. Какой ценой должен педагог способствовать образованию своих подопечных? Что делать, если дипломатия не работает? Почему человек, видимо, большую часть жизни имевший отдаленное отношение к словесности, сумел довести полукриминальный класс до аттестата, в то время как профессионалы потерпели поражение? Насколько среда определяет будущее человека, вопреки всем усилиям просвещения «сверху»? Невольно брутальная героиня произведения контрастирует с «правильными» учителями из эссеистических рассказов Персианова. Несчастные интеллигенты с расшатанной нервной системой, сами отчаянно нуждающиеся в психологической и не только помощи, разрывающиеся между необходимостью сдать на категорию, чтоб поднять свой оклад до прожиточного минимума, собственным маленьким ребенком и чужими, кстати говоря, довольно уже взрослыми родителями…

Лирика Любови Ануфриевой привлекает обращением к местному мифу. Ценность ее скорее в сюжете, интерпретациях, нежели в стилистике (тем более, это перевод). Горестной матери чудится, что ее нерожденная дочь утащила платье с бельевой веревки; Святитель Николай вышивает крестиком судьбы прихожан; вдова боится, что ее душа недостаточно очистилась на земле, чтобы встретиться в ином мире с душой ее супруга; теряя старину и ее рассказы, устный миф, современные люди теряют, по мнению рапсода, ту единственную связку между собой, которая делает их единым целым. Конечно, опора на фольклор и способность оживлять его — это особый дар, недаром существовали даже поэты XIX века, способные воскресить через визионерство утраченный ирландский миф. Связь с архаикой находится на другом конце от версификации, противоположна ей. Обе они нужны, но по сути это разные виды искусства.

Повесть «Два урока правды» Михаила Ярцева производит впечатление документального произведения с элементом публицистики, однако читается с большим интересом, как художественный роман. Думаю, она рассчитана на юношество, хотя и зрелому человеку найдется, зачем взять ее в руки. Первоначальное впечатление, что она словно бы растет из известного гайдаровского произведения «Горячий камень», развивая его основную мысль, усложняя сюжет, — не исчерпывает множественных трактовок этой вроде бы несложной вещи. Видимо, речь идет о самом конце 60-х годов, когда главный герой, сирота, воспитываемый дедом-механиком, оканчивает одну из самых престижных школ Санкт-Петербурга, alma mater Григория Перельмана и Алисы Фрейндлих. В центре конфликта находятся два педагога — одаренная, артистичная словесница, чью семью и юность непоправимо искалечил большой террор, и пожилой преподаватель истории, напротив, выращенный из беспризорника в сталинского сокола. Иронично, что антагонисты здесь поменялись историческими ролями. «Сталинист» оказывается терпимым и размышляющим человеком, лишенным стереотипной агрессии и категоричности. А диссидентствующая учительница, видимо, вследствие тяжелой психологической травмы, остро реагирует даже на самые невинные, порожденные случайностью детские упоминания всего, что связано с культом личности. Если не считать этого трагикомического момента, в остальном повесть — вещь серьезная, но не мрачная, в ней есть счастье молодости, сила надежды, философское зерно, которое рождает вопросы, но ответов не дает.

К достоинствам «Двух уроков» можно отнести саму увлекательность темы — элемент воспоминаний о Петербурге тех лет, минимальную тенденциозность, мастерство детали в ретроспективе памяти, к недостаткам же — выраженный публицистический элемент и некоторую ослабленность основного сюжета. Роман-воспитание, всегда находящийся в основе таких вещей, предполагает скорее динамику, нежели описательное мемуарное начало. Тем не менее, автор не обязан соответствовать традиционным схемам, право на синтез остается за ним.

Философская подборка (преимущественно восьмистиший) Бориса Орлова «В каждом из нас отражается время» сохраняет афористическое, притчевое начало. Это своего рода нитка бус с жизненными напутствиями-наблюдениями, однако не дидактическими, а рефлексивными, иногда ироническими. Казалось бы, такая поэзия больше привязана к традиции, чем к современности, ведь во все эпохи зрелость пыталась что-то передать молодости, не всегда просящей об этом. Автор говорит не об индивидуальном, а об общем, что присуще в любую формацию возрасту и душе человека, то есть связывает сквозь столетия предков и потомков. Иногда это простая формула успеха: «На земле страшны и снег, и дождь // — И замерзнешь, и промокнут крылья. // Если же взлетел, не упадешь, // Берегись, чтоб в лет не подстрелили». Порой это лиризм прожившего полную и долгую жизнь человека: «Вместе жить и вместе стариться —// Сорок лет не сорок бед. // Молодость? Она обвалится, // Как с черемух белый цвет». Поэзия такого типа не ищет оригинальности или открытий, скорее она своего рода небольшой дневник, даже тестамент. Это не делает ее менее близкой нам, но в то же время сближает с классической традицией.

Но жить нельзя без топора.

Стихи Ирэны Сергеевой по жизнеутверждающему началу чем-то перекликаются с Юнной Мориц и всем поколением поэтесс, рожденных в предвоенные и военные годы, не признающих старости, уныния, — Ларисой Рубальской, Ольгой Фокиной. Речь не о художественной общности, а именно о внутреннем настрое. Конечно, такой поэзии свойственна определенная категоричность, полярность «хорошего» и «плохого», рассеивающая дымку лиризма — она несколько учительствует, но и ведет за собой. Сегодня, когда идут дискуссии, требуется ли взрослому человеку разъяснять в литературе, «что такое хорошо и что такое плохо», или он читает не для этого, мы неизбежно увидим сторонников этой «наследницы» советского конформизма — и противников. Думаю, в данном случае некоторая однозначность отношения к миру связана с природой личности поэта. Безусловно, полярность предполагает идеализацию, превознесение одного и усугубление другого, однако поэзия не документ, никто не отменял образных фигур. У Сергеевой нет откровенного неприятия «капиталистического сознания» со стороны ностальгирующей личности, вздыхающей о том, «как хороши, как свежи были розы» советизма. Скорее здесь речь о симпатиях к определенному типу личности, выделяющейся в любое время — обладающей качествами стойкости, неподкупности, честности, бессребреничества, офицерской доблестью и уважением к предкам. Что ж, наверное, все мы не прочь повстречаться с такими согражданами в реальной жизни.

Помянем сегодня их!

Поэзия Валентина Голубева — хранительница эпического, повествовательного зерна, он отчасти «сказитель». Читая его, мы вспоминаем Юрия Кузнецова, Вячеслава Иванова, Дмитрия Кедрина. Однако работа с сюжетом, с исторической балладой здесь переплетается с собственной биографией автора. Вообще Голубев, при наличии собственной индивидуальности, видится поэтом синтеза, автором-«собирателем», мы не можем сказать, какую именно «ветку» он наследует. Внимание к звукописи, к словесной живописи напоминает нам о поэмах Клюева, интерес к теме художника, творца, первородства и тайного диалога с Создателем принято связывать с традицией Пастернака. Но само историческое пространство, вскормившее лирического героя, больше отождествляется со скудным русским миром Олега Чухонцева («И вопрос выживанья ребром // Жизнь поставит куриною лапкой. // Где-то шахты, в степях космодром, // Здесь — мы семеро в доме по лавкам»). По мировоззрению я бы отнесла автора (и его героя) скорее к неокрестьянскому, почвенному течению, возродившемуся в 60-е—70-е как ответ на «наступление» эстрадной поэзии и обратившемуся к старине, традиционному наследию.

лучики сказок далекого детства.

Поэзия Ирины Титаренко напоминает по внутренней солнечности лирику девочки, радующейся самым простым вещам: что она живет, что в Северной столице кончился дождь, что можно поехать на дачу, что есть час для творчества. Сначала такая лирика воспринимается как легкомысленная, «что-то порхающее», но позже автор говорит о своей установке нести в мир красоту, а не скорби. И зачем выворачивать все карманы своей души перед читателем, когда он и так обременен — и надеется на просвет? Это зрелая, а отнюдь не юношеская позиция. Действительно, поэзия Титаренко производит впечатление «гладкости» и настроенчески родственна шестидесятникам. Мир прекрасен, просто надо это увидеть, Родину надо любить, даже если иногда идет дождь, тем более что Питер великолепен в любом наряде. Да, мрачные воспоминания советских времен иногда приходят во сны далеким эхом, однако не лучше ли отгородиться в месте, где чисто и светло, как писал Хемингуэй? Кто-то назовет это эскапизмом, кто-то мудростью самосохранения, но безусловно, что стихи Титаренко встретят поклонников.

Под дождями серыми скользя...

Гармоничная поэзия Вячеслава Тухтунского видится мне наследницей советской традиции тихой лирики, где примешиваются и Соколов, и Кушнер. Большим достоинством ее можно признать рефлексивность, безоценочность, когда затрагиваются темы эмиграции, деревенского прошлого страны, человеческой судьбы. Советская конформная поэзия во многом дискредитировала себя публицистичностью, учительством, «большечемпоэтством», да что говорить, даже для шестидесятников, несмотря на расхождение с официальной линией, это было характерно, хотя, разумеется, не везде. Попытки уйти от дидактики, от указания на верный путь не всегда удавались и мастерам тихой лирики, однако здесь мы видим именно такое стремление — принимать, любоваться, сочувствовать, но не судить прошлое.

Да, вижу, заняты места.

Поэзия педагога и военного запаса Андрея Краснобородько не лишена юмористического зерна, жизнеутверждающа (что вообще не так часто встречается в лирике и даже становится поводом для обвинений в натужной бодрости конформизма — но только не здесь, где очевиден общий сангвинический темперамент автора). Ироническая линия краткой формы, завещанной нам классиком (не более четырех четверостиший), дополняется природным остроумием поэта — возможно, в чем-то он наследует Наума Коржавина. Кто-то скажет, что таким произведениям, может, и не откажешь в «изюминке», однако лиризма им недостает. Разумеется, поэзия может быть очень разной, в том числе и лаконической в плане образности, нарративной.

Я только на свою согласен и готов.

Блистательный рассказ Ильи Бояшова «Снайперша» следует отнести к области черного юмора. Вместе со всем антипедагогизмом и вопиющим нарушением доброго десятка прав любого ребенка (думаю, в современной реальности прецедентом могли бы стать не только упомянутые в тексте поступки, но само их освещение в печати!), это опус вызывает наше восхищение. И с точки зрения портретирования эпохи, и по причине художественной способности воскресить столь негуманистическую действительность. В 70-е годы в крайне неблагополучный класс, истерзавший не то что интеллигентку-руководительницу, но даже пингвинообразного паиньку-директора, исключительно от отчаяния, от безысходности, берут на вакансию словесника бывшую снайпершу, истреблявшую немцев в войну. Знаю, какому осуждению подвергаются сомнительные исторические исследования, проводящие параллели между «советской деспотией» и Третьим рейхом, но определенно главная героиня этого рассказа без особого труда могла бы быть надзирательницей в концлагере. Этой великанше из норвежских мифов удается превратить потенциальных уголовников в мирных и даже робких граждан, а также… исцелить заику.

Трогательная история Николая Наливайко «Учитель истории» — скорее воспоминание, нежели рассказ с присущими ему законами жанра. Автор делится переживанием того далекого времени, когда он учился в киевской двуязычной (русско-украинской) школе и впервые попробовал себя в театральной деятельности. Этот безыскусный, но искренний и рождающий улыбку текст повествует об особо запомнившемся рассказчику старичке-педагоге, который преподавал и историю, и труд, и рисование, и вел драматический кружок, и однажды, после особенно удачного представления, сердце его не выдержало.

 Рассказы Игоря Персианова о современной жизни школьных педагогов вернее определить как эссе или промежуточный жанр. Это эмоциональные и порой забавные, местами пародийные наблюдения над нынешним учебным процессом, обремененным ЕГЭ и ОГЭ, аттестациями и переаттестациями, огромным количеством побочной документации — и вдобавок не самыми компетентными учебными материалами. Персианов, хотя излагает несколько хаотично, не лишен стилевой живости и эмпатии, смелости. Ребята пришли сдавать ЕГЭ в элитную школу, педсостав объединился отдельно, чтобы проверять и совещаться, — и тут оказалось, что кто-то «неправильно пользовался туалетом», и этот кто-то явно не ученик. Затем оказалось, что школьники устраивают собственные совещания в уборной, пытаясь коллективно повысить свой балл по ЕГЭ: хотя им все равно не светит, по всей видимости, проходной балл на бюджет, но никому не запрещено пытаться! В учебной программе преобладают задания «на троечку», вплоть до соотнесения изображения события с его названием, зато в аттестационных материалах попадаются пункты про режиссера Тенгиза Абуладзе и систему налогообложения посессионных крестьян. И это ставит много болезненных вопросов не только перед учителями, но и перед родителями учеников. По дисциплине существует три параллельных учебника и два пособия, которые еще надо докупать, но ни одно из них не показывает «правильное время». Учительница, проверяя бесконечные д/з, задремала и позабыла про собственного маленького ребенка, давно отданного воспитательницами сада на охрану, — видимо, ее мобильник остался отключен. Трагикомические и откровенно нелепые ситуации сочетаются здесь с мыслями о важности профессии учителя, но еще более — о значении качественного образования, о тех, кто должен или якобы должен его осуществлять. Сложно сказать, в чем причина разлада и общей нелепицы… Явная перегрузка учителей должностными обязанностями (связано это с тем, что приличный оклад предполагает непосильную работу), невозможность сочетать частную жизнь с учебной нагрузкой (недаром в Царской России почти все преподавательницы гимназий были старыми девами!). Наконец, отсутствие адекватного диалога между родителями, которые слишком многого хотят, в том числе и бюджетного обучения в вузе, и учителями, которые не в состоянии обеспечить даже адекватное прохождение программы, не то что «смычку с высшим образованием».

В рубрике «Великие педагоги» Илья Бояшов подготовил воспоминания о выдающемся просветителе К.Д. Ушинском от двух его современников — учителя Д.Д. Семенова и бывшей институтки Елизаветы Водовозовой. В этих противоречивых и вдохновляющих исторических свидетельствах Ушинский предстает не «идолищем», а напротив, живым человеком, горячащимся, впадающим в немилость, с недостатками, с категоричностью. В то же время показано, как его влияние идеолога распространялось в буквальном смысле. Институтки переставали интересоваться духами и женихами, в мечтах служить науке и обществу, учителя отказывались от менторства и бубнежа в пользу способностей самостоятельно мыслить и рассуждать, светские условные ценности отступали перед откровенным интересом к познанию, духовному совершенствованию, распространению просвещения. Сегодня такое благотворное влияние на общество мы можем, конечно, оценивать двояко. Потому что образ институтки, отрекающейся от своей среды и идущей в народ, с десятилетиями обрел не только положительные ассоциации, хотя бы благодаря тому же А.П. Чехову. Однако несомненно, что попытка «расшатать» сословные перегородки, превратить систему псевдонауки и ложного знания в основы народного просвещения дала толчок большим процессам в Российской истории.

Забавный рассказ Виктории Черножуковой «Из memories» посвящен преемственности поколений: советская журналистка приводит свою дочь, пишущую патриотические стихи конформного вида, в лито В.А. Лейкина. И внезапно ребенок, слушая других претендентов на обучение, понимает, что настоящие стихи отличаются не тематикой или плакатностью, а чем-то другим. Много лет спустя выросшая девушка приводит уже свою дочь к старому мастеру в надежде, что он укажет ей путь. В тексте есть иронические нотки, свидетельство о времени, портрет юности, исполненной невнятных надежд и очевидного желания проявить себя.

Филипп Хорват вспоминает челябинскую учительницу словесности Альвину Глазырину, которая, подобно народницам когда-то, поехала после учебы на периферию, чтобы дать образование далеким от культурных центров людям. Будучи харизматичной и неутомимой личностью, полностью посвятившей себя делу просвещения, она добилась создания пришкольной драматической студии. Разработала образовательную программу по мировой живописи и превратила обычных школьников в горячих поклонников искусств и театра.

В разделе «Книги нового времени» редактор и поэт Кира Грозная рецензирует яркий поэтический сборник «Москварианты» — плод дуэта Ники Батхен и Стефании Даниловой.

В рубрике «Наши гости» подборку поэтов Республики Коми открывает Андрей Попов. На первый взгляд, это простые, немного старомодные стихи с комическим призвуком, однако их балладность сохраняет лиризм, романтику. Здесь есть и толика дидактики, и исповедальность, и усмешка, — словно всего понемногу; жизненный урок завернут в удачный образ или шутку. Перед нами одаренный поэт-философ, хотя сложно назвать его новатором или искателем.

В рубахе чистой, как душа.

Прекрасная лирика другой представительницы малого народа, Любови Ануфриевой (перевод Андрея Расторгуева), опирается на национальный миф. Нерожденное дитя похитило в снежную бурю материнское платье с бельевой веревки. Николай Угодник вышивает крестиком судьбу богомолки. Жизнь продолжается, но для вдовы смысл земного утрачен, ее затвор подобен улитке, и она верит, что духовный труд поможет ей встретиться в ином мире с душой ушедшего. Фольклорная основа поэзии привязывает ее к жанру баллады или песни, однако работа с таким наследием сегодня большая ценность, потому что сохраняется не только сюжет, но и крупицы языка и образа легенды. Такие лирики, доносящие предание веков, память крови, особенно важны для современной культуры.

Тает корка ледяная на живой душе.

В основе поэзии Елены Афанасьевой, переведенной Андреем Поповым, притча и самосозерцание. Но пересказать ее сюжет, в отличие от текстов Ануфриевой, не так просто. Вернее — такой стих оскудеет от прозаической интерпретации, чего, например, с балладой или мифом не происходит. В цикле «Колодец» героиня обращается к памяти прошлого, к связи с предками, которая уходит, и ищет свое место в мире — видимо, это предназначение «нести слово». Но что это за слово? Должно ли оно оплакивать потери, уходящую культуру, или напротив, искать дороги в новый мир? Определенная риторичность такой поэзии выглядит художественным приемом, и, хотя она красива, искусна, но в то же время ее глубинный посыл ускользает, за редким исключением (прямым нарративом).

Поля там пашут и пасут стада…

В рубрике «Педагоги-праведники» Илья Бояшов продолжает публикацию воспоминаний о святителе Игнатии Брянчанинове от архимандрита Игнатия Малышева. В этих записках духовник предстает живым человеком, страдающим старческой немощью, мерзнущим, но всегда отзывчивым и помогающим келейникам, переменчивым в настроении — иногда расположенным к беседе с мирянами, иногда же молчаливым. Описываются его наставления церковным и светским лицам, примечательные случаи из монастырской жизни. Материал оканчивается подборкой афоризмов святителя Игнатия для тех, кто желал бы вести духовную жизнь.

В рубрике «Дебют» мы встречаемся с Мелаликой Невинной, представительницей жанра городского фэнтези. Ее произведения, которые не все атрибутируют как стихи в силу их графического вида (в строчку), следуют за «основоположницей жанра» Натальей Захарцевой. Они рассчитаны на молодежную аудиторию и в каком-то смысле «подыгрывают» ее представлениям о мире. Хотя такая поэзия далека от условно академической и тематически, и формально, однако она всегда будет находить читателя среди «неискушенных потребителей». Ее художественный мир обращается к знакомым символам и топосам: Орфей как певец, апостол Петр как хранитель, Питер как остров истории и культуры. Ее главный герой — искатель, странник, философ, он примеряет на себя миф, ищет в нем свою роль.

Лирику Сергея (Кота) Ковалева можно охарактеризовать как философскую, напоминающую современную песню «о смысле жизни», ей присуща риторичность, опора на формульные основы. Зачем мы здесь? Суждено ли нам встретить близкую душу или мир — вечная невстреча, как у Ахматовой? Будут ли повторены пути прошлого и идеи былых народов?

Песком засыплет Назарет.

Поэзию Виолетты Овсянниковой я бы назвала несколько тяжеловесной для русского уха, не привыкшего к такому своего рода «гекзаметру», хотя она достаточно талантлива и напевна. Тематически традиционная, в плане образов ткань таких текстов черпает из фольклора и архетипического колодца, с точки зрения содержания есть даже перекличка с «наивной поэзией». Здесь мы наблюдаем интересное явление, когда авторская индивидуальность проявлена на уровне языка и созвучий (то, что называется манерой), но в то же время есть черты анонимности, как есть они у фольклора. Это не усредненность в плохом смысле, а именно редукция фигуры рассказчика, который достаточно формален. Если речь о дебютанте, неизбежен вопрос развития такого лирика, это всегда очень неожиданно. Талант фольклорного направления, как известно, самый хрупкий.

Где у истоков народных святынь веру и правду куют.

Янур Василиев представляется автором, пытающимся осовременить жанр городского романса. Его лирически герой — человек с большими планами, но с неразберихой в жизни: ему грезятся свершения, однако подружка поменяла замок в квартире, а верный друг просто не встретился. К счастью, меланхолический «мачизм» становится путем к философии и творчеству, а не к квадрату окна.

Если вдруг станет трудно.

Кристина Лобанова видится продолжательницей ахматовской традиции, в ее поэтике ощущается сонетная основа, кроме того, мотивы невзаимности и грустного обретения мира. Такая поэзия может быть названа несколько декоративной, то есть стилизованной: определенный образ героини и ее мировосприятия как бы не впускает в себя более прозаические реалии, консервативен.

Как много новых трещин на окне…»

Дмитрий Юферов также представитель традиции городского романса, только не меланхоличного, а простодушно-оптимистичного. Семидесятническое настроение «первооткрывательства» в его лирике обернулось констатацией, что мир прекрасен не только делами человека, но и творением Божиим.

И зимние ледники!

Раздел завершают двенадцать лонг-листеров «Дебюта», представленных одним стихотворением. Философская притча Татьяны Шкодиной, элегия Галины Чернышовой, фольклорная Юлия Лещук, сонет Ульяны Опалевой, исторический опыт Саши Нефертити, размышления Ларисы Петровичевой, юмористические стихи Дмитрия Аренса, ностальгический романс Юлии Сайко, минимализм Ирины Надировой, ритмизованная проза-стих Ариадны Леонтьевой, старосоветское воспоминание Ольги Ивановой и юная Дарина Гапон со стихотворением о природе творчества.

В рубрике «Легендарные тренеры» Николай Наливайко делится воспоминаниями о своем учителе Ч.М. Галиулине, который не только помог его карьере бегуна, но и спас от хулиганской расправы. Путь этого выдающегося человека можно назвать знаковым для нашей Родины: обладая харизмой и будучи прекрасным спортсменом, он воспитал и устроил в жизни множество выдающихся последователей, сам же он страдал от притеснений при Советской власти, от невозможности навестить за рубежом свою дочь. Однако, когда случилась перестройка и все мечты его, казалось бы, сбылись, он не смог прижиться в новом обществе, потерял поддержку своим начинаниям, от безысходности стал выпивать и погиб. Наверное, мы никогда не найдем однозначного ответа, погубила ли его «тепличная» позднесоветская реальность, приучив существовать несамостоятельно и затем «выплеснув» в большой мир капитализма, или напротив, он заблуждался насчет своих истинных предпочтений, поскольку никогда не сталкивался со «свободами» на практике.

Номер завершается рассказом (новеллой из романа) якутского писателя Николая Лугинова, отмечающего свой 75-летний юбилей (перевод Владимира Крупина). В центре новеллы «Братья» вопрос о предназначении человека. Слепой сын высокопоставленного чиновника мечтает совершить паломничество по святым местам, однако такое желание опасно для него самого, а учитывая, что он старший сын, под угрозу ставится вся семья. Наставник, будучи не в силах отговорить юношу от его «миссии», смиряется с волей Судьбы. Элементы философской притчи соединяются в тексте с основой исторического романа.

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

591