«Дружба народов» № 11, 2021

Куда уходит детство?

(о журнале «Дружба народов» № 11, 2021)

Буду листать, как есть, с начала и до конца, листать и читать, читать и жить, жить и закрывать глаза, прочитанное вспоминая.

Этот номер – ноябрьский, осенний, ржавые листья с твердыми металлическими краями, что на самом деле безумно хрупки, укрывает первый снег, через сутки-двое снег станет навечным... что есть журнальная осень, и похожа ли она на человеческую? Да мы все люди. И тексты – более люди, чем люди. И вот, откроем новый номер, пусть глаза заскользят двумя зрячими ладьями по поверхности этого моря, имя которому – Время...

Открывает номер заочный «круглый стол», в котором редакция «впервые предложила своим авторам – писателям из России и «ближнего» и «дальнего» зарубежья – вспомнить КНИГУ своего детства и рассказать о том, что любят (и любят ли) читать их дети и внуки». «Только детские книги читать...» – так называется он. Это строчка стихотворения Осипа Мандельштама. Вера Богданова вспоминает о «Трех мушкетерах». Ну конечно, вечная книга. Ксения Букша – о книжке Милна «Винни-Пух и все-все-все». Евгений Бунимович опять к «Трем мушкетерам» лицом поворачивается, как к бессмертной, сказочной Бабы Яги избушке, – в детстве ему слышалось: «Три мушки тёра», и он воображал полотеров, что терли паркет и размазывали по нему несчастных дохлых мушек. Керен Климовски из Швеции размышляет о Туве Янссон и ее «Муми-троллях». Владимир Лидский перед нами целый веер детских книг разворачивает. А может, они вовсе не детские, а вообще всехные? И нет никакого деления на литературу взрослую, детскую, профессиональную, нет никакой целевой аудитории, ни возрастной, ни цеховой? «Приключения Чиполлино» и «Золотой ключик», «Робинзон Крузо» и «Без семьи», «Последний из могикан» и «Пятнадцатилетний капитан», «Всадник без головы» и «Динка»... И только потом, потом – но ведь всё еще в детстве! – «Дон-Кихот», «Путешествия Гулливера», Чарльз Диккенс... Ирина Муравьева вспоминает Лермонтова, «В глубокой теснине Дарьяла»; ребенку пугающе приоткрывалась тайна любви и смерти, Эроса и Танатоса, и он навек запомнил этот мистический страх и эту магнитную тягу. Лев Оборин размышляет о «Республике ШКИД». Алексей Поляринов вздыхает о «Тысяче и одной ночи»... а ведь это даже не свод сказок, это целый сказочный эпос, мир легенд и сказаний! Андрей Рубанов мысленно возвращается к Жюль Верну, к роману «20 тысяч лье под водой» и капитану Немо. Антон Секисов был приверженцем фантастики, он зачитывался Киром Булычевым и его книжкой «Конец Атлантиды». Булат Ханов рассказывает о романе, который в детстве мало кто читал, – о «Призраке замка Роборэй» Мориса Леблана. Евгений Чижов воспевает радость детского чтения «Легенды об Уленшпигеле» Шарля де Костера. Дмитрий Шеваров видит перед собою книги Корнея Чуковского, Виталия Бианки, Сергея Баруздина, Николая Носова, Редьярда Киплинга. Что ж! все мы в детстве, оказывается, приобщались к хорошей, верной, красивой литературе – красиво и ярко написанной и красивой душевно и духовно. Может быть, потому мы и стали литераторами, что воистину хорошая (банальнее и вернее слова тут нет!) литература нас вскормила, взрастила, воспитала?

И рядом, сразу – стихи Эгвины Фет из Ставрополя. Они детские! И они недетские. Они изысканные, как полевая гвоздика, как соцветия гиацинта – и они простые, почти элементарные, из них можно сделать считалки, их можно напевать детской песенкой. И одновременно они высоковзрослые, высокопафосные (тут пафос – синоним большого и яркого чувства):

Я лежу под одеялом
и дрожу под одеялом.
Страх внутри меня растёкся,
как малиновый компот,
он внутри меня мурлычет,
он внутри меня поёт —
мыр-мыр-мыр.
Но я не трус,
утром я с ним разберусь.
Буду я большим и грозным,
как неспелый абрикос,
и опасным, ядовитым.
Если кто меня надкусит,
если страх ко мне подпустит,
сам скорее пусть страшится
и лежит под одеялом,
и дрожит под одеялом,
я его страшнее стану.

В романе Сюзанны Кулешовой «Игры индиго», составленном из кусочков-фрагментов (композиция немного напоминает роман в рассказах, этот жанр сейчас в тренде), звучит тема взаимодействия, взаимопроникновения человека и природы. Мы живем в странное время. Мы вроде еще не совсем забыли про природу... оглядываемся вокруг – и с ужасом сознаем, что это она уже забыла о нас.

Что есть наше детство? Давно канувшее в небытие время – или острое, слишком болезненное воспоминание, где есть место и празднику, и тоске?

«Скучно, потому что нет веры учителям. Они лгут! Начали в первом классе. Говорили, что три на два не разделить без остатка, а Колька делил. Не совсем целые конфеты получались, но делились же! Что такое этот остаток, где он в природе встречается? Конечно, позднее про дроби рассказали, но врать-то было зачем?! А потом оказалось, что из двух можно вычесть три. И получится отрицательная величина! Колькин мир рухнул вместе с его мечтой об абсолютной разности. Ее, этой разности, просто нет! Осталась одна несуразность».

И вот эта эмоция, этот вкус пожизненной горечи – на наших губах. Даже у тех, у кого было по-настоящему счастливое детство... Неужели время такое горькое на вкус?.. И что есть аутизм, непохожесть на других, особенность, особость, инакость... Детство – иномирие. И психика человека – не трафарет. И никто, никто за целую жизнь, в целом свете не влезет в думы ребенка, рожденного на свет необыкновенным, не таким, как все...

Ольга Злотникова... библейские интонации, древние причитания, архаические заплачки – посреди современного града, под нынешним небом... О, небо-то все то же, что летело всеми своими облаками над головою пророка Иезекииля, над головою Иеремии...

с камнем в груди и дитём на руках,
кто там сегодня башкой в облаках,
сам на себя не похожий?

кто на Твоём ежедневном посту
даже себе самому не пастух,

кто там сегодня стоит на мосту
с содранной кожей?

кто умаляется день ото дня,
кто там ревёт ревмя?
Господи, это я.

не покидай меня.

У Нади Алексеевой в рассказе «Одаренные девочки» – мелодия, которую поет больной ребенок, все-таки ставший взрослым; болезнь – это и иго, и благо, и проклятие, и та отметина, та прислоненная к плачущему глазу линза, через которую можно увидеть будущее. Будущее, где есть, как ни странно, насилие. То, что зовется взрослой жизнью. То, где не хочется жить. Оно хорошо прячется: в бане.

«Жесткая борода касается моего лба, а руки, те самые, что листали тетрадь, ищут что-то на моей спине. Меня колет его заусеница. Вздрагиваю. Спрашивает, можно ли меня поцеловать. В бане темнеет, а ведь еще только обед. Я сама стала баней, внутри меня прогорают дрова, хлопают веники, с них слетают зеленые галки. А баня стоит и не может сдвинуться с места. Я стою. Я не двигаюсь, я не знаю, куда двигаться, я умею его слушаться. Сгораю. Мне холодно.

– Наверное, я плохо делаю, что так... так пристаю к тебе?

– Не знаю, – отвечает мой голос».

В рассказе «Кассиопея» в плотную косицу заплелись астрономия, звезды, Крым, смерть отца, смерть кота, море. Жизнь и смерть вообще очень плотно переплетаются, особенно страшно – в детстве и юности, не разъединить ни за что, никому и никогда.

Татьяна Млынчик – среди альпинистов. С гор начинается, с гор скатывается рассказ «Ксения Петербургская позвонит». «Лучше гор могут быть только горы», это понятно. Горы – граница между землей и небом, страшные зазубрины самой праздничной, высокой жизни и самого сильного (сорвешься в пропасть!) страха смерти. В жизни тоже есть горы, непреодолимые, на них трудно подняться, невозможно. Например, ЭКО, подсадка эмбриона; как женщине перебраться через перевал бесплодия? Где это высокогорное солнце неистового, невыносимого счастья? Завтра? Послезавтра? Никогда?

«Перед походом отправляюсь на Смоленское кладбище к часовне Ксении Петербургской. Опускаю в железный ящик сочиненное для Ксении письмо, в котором во всех подробностях расписано, почему мы с мужем достойны стать родителями. Прижимаюсь лбом к стене часовни вместе с другими женщинами в платках. Силюсь получить какой-нибудь знак. Но ощущаю лишь каменный холод».

Ганна Шевченко... Музыка ее стихотворений с виду так проста-безыскусна, это дудка-жалейка, это нежная окарина... Но стоит за этим Пастернаков трагизм, снег, который идет и идет, жизнь, которая и обреченно-мала, и столь же обреченно, трагично бесконечна:

Сейчас, как в северном Китае,
дождям бы слиться в хоровод,
но снег идёт, идёт, не тает,
не тает, тает, но идёт.

В кругу такого водевиля,
в сезон инфекций и простуд,
тебя, как бабочку, пришпилят
и выбор сделать не дадут;

и будешь дёргаться, беспечно
своё ругая остриё, –
жизнь коротка, а значит, вечна,
и нет прекраснее её.

Максим Гуреев изображает мальчика по прозвищу Сова; рассказ так и называется – «Сова»; это повествование об одиночестве, о тотальном одиночестве странного ребенка среди людей, не менее странных; рассказчик Сове родня, а мальчик вроде бы как мальчик, в интернате живет, в гости является, и в то же время он странник, проводник, неизвестно откуда взявшийся гениус лоци; потрясающий финал – когда смещаются пространства-времена, и мы не понимаем (и в то же время понимаем!), кто же на самом деле Сова – интернатский мальчик, у которого умерла мать, или сам рассказчик:

«Я хорошо запомнил его последнее письмо, в котором мальчик рассказал о том, что их класс возили на море, и он чуть не утонул, потому что не умел плавать. Впрочем, обошлось, но приторный вкус соленой воды, как и солоноватый дух эфедрина, который ему накануне в нос закапала медсестра, еще долго преследовал его.

То письмо я прочитал прямо в подъезде, не отходя от почтового ящика.

После чего повернулся назад и посмотрел, нет ли кого у меня за спиной, ведь почудился же мне нестройный хор голосов, гуканье птиц почудилось, перекличка лисиц, что сродни скрипу деревьев, которые переплелись стволами и корнями с самого своего рождения.

Но нет, слава Богу, за спиной никого не было, следовательно, подумать о том, что Сова – это я и есть, было просто некому».

Вот ведь рассказ в этом номере «Дружбы народов» – лейтмотивный жанр. Рассказ становится все более любим. Востребован. Не только читателем, но и автором. Скорости увеличиваются, а площади сжимаются. Уменьшаются. Можно много чего высказать на небольшой полянке текста – целый мир будет там плакать, петь и плясать. Вот Никита Контуков, «Кровь моя, за вас изливаемая». Сын и больная мать. Поиски отца. «Я должен его найти». И сын, Мансур, отца находит. Встречает в доме сводного брата Никиту. Никита – рисовальщик. Любит рисовать, и любит евангельские сюжеты. Христа на пути в Эммаус – вот Кого рисует он. И все наносное, вся шелуха жизни внезапно отдаляется от Мансура.

«Такая жалость охватила Мансура – всех хотелось обнять, простить: и заурядного уголовника Хасана, и махровую дуру Ирку, и всех, всех.

Мансур обнял Никиту и крепко прижал к груди. Сегодня он никуда не пойдет».

Шматок любви, как миска еды. Как стакан горячего питья в лютые холода.

Как ужин с Богом в Эммаусе...

Роман Рубанов пишет стихи, а может быть, говорит, а может быть, наборматывает: это самое лучшее для поэта, бормотать, напевать стихи, гудеть стихами. Это дело почти ребяческое... и почти старческое, на пороге ухода. В стихотворении является дед – таким, каким внук его запомнил, с его присловицей «берегов нема»; а и правда, где они, берега жизни, берега любви?..

И чего не привидится
В том дыму...
Да, любил самосадом он глотку драть...
Каково ему
Было той зимой помирать?

Берегов нема.
И течёт река.
А в реке линьки, караси, плотва...
Деда в лодке. Вёсла в руках.
А над дедом слова... слова...

Ирина Горошко, «Рассказы». А ведь рассказы – это же из детства тоже жанр, это же почти что сказки... сказы, рас-сказы, сказания... «Девочка. Аня»... Это сказание Ирины Горошко о жизни и смерти, и смерть увидена детскими, широко открытыми глазами. Но ребенок может видеть смерть и с закрытыми глазами. Смерть как порок. Смерть как порог. Смерть как сон. Смерть при жизни. И жизнь при смерти.

«В следующий раз Аня оказалась в парке Горького через несколько месяцев, летом. Она шла по залитой солнечным светом дорожке, рядом болтала подруга Рита, а два одноклассника обсуждали, можно ли курить в кабинке колеса обозрения, куда они вчетвером направлялись. На Рите и одноклассниках была одежда, и кожа их не казалась прозрачной. Они были живыми. И Аня тоже – Аня была живая».

Да, убившая себя за ночной ужас постоянного, после смерти отца, пребывания в материнской постели, в постели вдовы, ее дочка, девочка Аня, она не убила себя, она живая. Но мы этому не верим. Да и она не верит.

В современной литературе все более трендовым становится прием перемещения персоналий, смещения пространства-времени, мгновенного переселения душ, мгновенного временного возврата, смены ракурсов, смены оптики. Смены – и подмены. Это тенденция. И она на самом деле трагична. Мир становится уж слишком релятивистским. В нем теряются опоры. Все плывет, исчезает, вспыхивает, гаснет. Всему нет конца – но нет и начала...

Дмитрий Сиротин – и он о детстве; «Красный свет детства» – и мы останавливаемся в растерянности, в плохо скрываемой горечи перед этим переходом: его не перейти... У мальчика одинокая, безмужняя мама отняла любимую игрушку, паровозик, и подарила его маме любовника. А любовник на ней не женился.

«А через месяц мама рассталась с Давидом. Его мама нашла ему какую-то девушку и познакомила. И эта девушка ему понравилась. К тому же она была моложе мамы и красивей, хотя мама тоже очень красивая. Да, и девушка была без детей. А я все-таки Давида смущал, хоть он и добрый был. Чужой ребенок всегда смущает. Это мама мне так говорила, все рассказывала, когда перед сном пришла ко мне в комнату и плакала. Давид сперва метался от мамы к девушке, а потом все-таки решился. И ушел.

Мама плакала, а я спросил:

– Значит, и паровозик мой не помог?

Мама уставилась на меня мокрыми глазами, замерла, а потом разразилась настоящими рыданиями, обняла меня и запричитала:

– Прости меня, малыш, прости, прости! Я куплю тебе новый, я найду, обязательно найду такой же! Прости меня!».

Этот вопль матери – ребенку: «Прости меня!» – захлестывает все молчанье, что обрушивается после прочтения рассказа, после финальной фразы и последней точки. Все горе, что мы пережили в детстве, никуда от нас не уйдет, никогда. Но наступит и иное понимание правды. И придет иное прощенье виноватого.

Ольга Михайлова в подборке «Для Бога времени нет!» поет детские песни на взрослые слова; это удивительно, и это щемяще. Сплетаются тени давно забытых сказок. Отсвечивают зеркала воспоминаний. Чуть брезжит надежда на будущее – да есть ли оно? Может, его нет, потому что нет времени?

Как быстро год за годом
Уходит жизнь куда-то.
Туда текут все воды,
Там спрятаны все клады.

(Для Бога времени нет!)

Там заводь золотая,
Над ней парят стрекозы.
И там, в преддверье рая,
Всю ночь сияют звёзды.

(Для Бога времени нет!)

Евгений Бунимович («Один день из жизни детского омбудсмена») внезапно видит школьный двор. Свой школьный двор. Это как плетью тебя прошлое хлестнуло. А ты и не успел увернуться.

«Пора на выход. Воздух нужен.

Бог мой! Родные места.

Как сразу не заметил, когда подъехал?

Школьный двор – прямо напротив.

Мой школьный двор.

Вторая математическая.

Сколько лет с тех пор, как пришел сюда поступать, в девятый?

Пятьдесят! Даже 51, если быть точным».

Анатолий Цирульников («Из тайных архивов русской школы») распахивает ворота истории образования... сколько же там, в далеком времени, было всего, о чем никогда не узнают наши внуки, правнуки...

«После Зимнего дворца пришла очередь министерств у Чернышёва моста. Как вспоминал Анатолий Васильевич Луначарский, Ленин сказал: надо, чтобы каждый ехал в порученное ему ведомство и живым оттуда не вышел, пока не завладеет им... Это была прямая директива, но новая коллегия брать штурмом Министерство просвещения не решалась».

Вот белгородские школьники пишут сочинения о Достоевском. Достоевский вечен настолько, что уже просто сегодняшний, наш, без вопросов. Все, что происходит в его романах, происходит здесь и сейчас.

«Анна Алейник, 10б

Возможно ли представить себе Раскольникова в наши дни? Я думаю, что да, ведь ключевыми в образе Раскольникова являются его мысли, взгляды, внутренний мир, а не время, в которое он живет. Гордый, вспыльчивый, желчный, излишне раздражительный, но притом милосердный и благородный, если это необходимо. Несложно представить себе такого человека не только в 19 веке, но и сейчас.

Единственное, что, я думаю, могло бы измениться в действиях Раскольникова – это преступление, которое он совершил. В 19 веке – убийство старухи-процентщицы. В современности, думаю, это могло бы быть вступление в местную террористическую или экстремистскую группировку или курирование смертельной игры, подобной «синему киту»».

Николай Александров рассказывает о книге Сергея Белякова «Парижские мальчики в сталинской Москве». Книга безумно интересна потому, что это – бесценный документальный роман, и его герои – Георгий Эфрон и Дмитрий Сеземан. Точные наблюдения. Движение по лезвию правды меж чудовищными временами – русской революцией и второй мировой войной.

«Понятно, что рассказ об этих судьбах требует многого. Слишком много событий, фактов, людей, нюансов – бытовых, идеологических, исторических, уже исследованных, интерпретированных. Революция, гражданская война, эмиграция и раскол внутри эмиграции, шпионская деятельность и измена своим убеждениям (если не предательство), сталинский террор, голод, война, болезни, столкновение западной культуры и советского образования – да мало ли что еще. И на протяжении всего повествования Сергей Беляков пытается сохранить верность фактам, воссоздать обстановку (обстановки), в которой оказываются герои... (...)».

Ольга Гертман пишет о книге Надежды Беленькой «Девочки­-колдуньи».

«Три московских девочки-подростка, наши с вами современницы, под влиянием четвертой задумали стать колдуньями, и – небольшой спойлер: у них очень многое получилось! И мы даже получим некоторую возможность узнать, как именно...

Однако книга Надежды Беленькой, в которой рассказывается о том, как это все происходило и какие трудности героиням пришлось преодолевать на пути к цели, на самом деле – как и положено волшебным предметам – не совсем то, чем она предстает поверхностному взгляду».

Стиль Ольги Гертман изящный, благородно простой, отточенный; она стремится к точности определения, к точности изображаемого впечатления, к точности Логоса.

Мария Ануфриева в обзорном очерке «Недетская история игрушек» говорит о книге «Дизайн детства: Игрушки и материальная культура детства с 1700 года до наших дней» (М., Новое литературное обозрение). Игрушка, важнейший артефакт воспитания, познания мира, открытия неведомого, источник целого веера детских эмоций!.. Символ-знак детского праздника (игрушку подарили!), слезы детского горя (игрушка сломалась)...

«В книге не единожды звучит мысль о том, что изначально куклы предназначались вовсе не для игры, а использовались в культовых и похоронных обрядах. В подтверждение исследователи обращаются к этимологии слова «кукла»: «немецкое Puppe, французское poupee и английское puppet происходят от латинского puppa ­– вотивный образ, приносимый в дар божеству».

Дизайн детства – это насчитывающая три столетия история «изобретения детства», ведь «игрушки, как правило, раскрывают не детский мир, а мир взрослых ожиданий по поводу детства». Благодаря обилию деталей и примеров, каждая эпоха раскрывается своими гранями конструирования взрослыми индустрии детства».

Ольга Балла в статье «Огромная, как большой мир» рассматривает сразу две книги – сборник «Дочки-матери, или Во что играют большие девочки» (М., Время, 2021) и вышедшую в том же издательстве книгу Евы Левит «Мама, ты лучше всех! Как родить пятерню и не сойти с ума».

«Все-таки мать – как показывают нам даже наиболее рациональные и аналитичные из участниц разговора (например, Евгения Пищикова), – фигура магическая, волшебная, власть которой над дочерними чувствами и воображением, безусловная в детстве, не прекращается никогда. Отношения с матерью – это отношения с собственными истоками («Мама – это плацента, детское место, питание и дыхание», – говорит Екатерина Корсунская, думавшая вначале, что в силу безусловности этой связи ей о маме и написать-то нечего). И с собственным прообразом, – совсем не обязательно генетическим, но уж точно символическим».

Борис Минаев в очерке «Эй, взрослые!» приводит нас в театр... А что такое театр? Это удивление, изумление детства. Детский восторг. Детский магнит: актеры создают иную реальность так похожую – и так не похожую на обыденную жизнь... Это незабываемое волшебство... Борис Минаев показывает, каким путем пошел у нас в стране детский театр:

«Всю классическую советскую эпоху детский театр жил в привычной «воспитательной линейке»: мы делаем спектакли для самых маленьких, потом для зрителей из начальной школы, для постарше, и, наконец, – «для подростков и юношества». Там, конечно, были свои удачи, неудачи, даже свои шедевры, – но принципиально важен был адрес, точка отсчета: мы делаем спектакли для них. О них. Мы – взрослые. Они – дети.

Но с какого-то момента, с 60-х годов прошлого века, изменилась сама система координат – детские театры стали говорить со взрослыми от имени нового поколения, пытаться сказать то, что на «взрослой» сцене говорить не удавалось.

Детский театр, ТЮЗ – странным образом стал территорией свободы, пограничной территорией, где любимые персонажи детских сказок: зайцы и волки, бабы-яги и мальчиши-кибальчиши, новогодние елки, круговерть волшебства и романтической борьбы добра со злом – вдруг сделались «движущей силой» и в каком-то смысле даже маскировкой для эстетической революции».

Да... прощание с детством, закрывается журнал... прочитана последняя страница...

Детство, прощай... или – до свиданья?..

И снова шепчу то пронзительное, полное боли и любви стихотворение Мандельштама:

Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять,
Все большое далёко развеять,
Из глубокой печали восстать.

«Дружба народов» находилась и находится в самом горячем и востребованном мейнстриме, на широком фарватере современной культуры. Авторы журнала обращаются к самым насущным архетипам. Архетип детства – один из самых мощных и самых любимых человеком воспринимающим, читателем размышляющим, ибо он напрямую связан с архетипом времени. А время волнует нас всегда, ибо оно – великая тайна бытия. Ноябрьский номер «Дружбы народов» погружает нас в бездны эмоций и возносит до небес мысли. И такая широта экспозиции, такой охват интеллектуального поля делает читателей журнала счастливыми первооткрывателями нового творчества.

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

940