.png)
Варлам Тихонович Шаламов родился в Вологде, в семье священника. О детстве можно прочитать в его повести «Четвертая Вологда» (1971).
Учился в гимназии. В 1924 году переехал в Москву, работал дубильщиком на кожевенном заводе в Сетуни, в 1926 году поступил на факультет советского права 1-го Московского университета.
В 1929 году за распространение письма В.И. Ленина к XII съезду ВКП(б) (в своеобразном «завещании» вождя предлагалась программа дальнейшего развития страны, которая не устраивала Сталина) Шаламов был арестован и приговорён к трём годам заключения (1929–1932).
Вернувшись в Москву, начал писать очерки, статьи, фельетоны. Первый рассказ Шаламова – «Три смерти доктора Аустино» (1936).
Был повторно арестован в 1937 году за «антисоветскую агитацию»: получил 5 лет (которые затем были продлены ещё на 10 лет), так как настаивал на том, что запрещённый в СССР белоэмигрант И.А. Бунин – крупнейший русский писатель, классик.
В общей сложности Шаламов провёл в сталинских лагерях 17 лет, в том числе на Северном Урале и на Вишере (об этом написан цикл рассказов и очерков «Вишера», В. Шаламов назвал его антироманом).
После освобождения в 1951 году вплоть до 1953 жил на Колыме, работал фельдшером. Затем смог переехать ближе к столице – в село Решетниково Калининской области, работал мастером на торфоразработках, а также агентом по снабжению.
После реабилитации в 1956 году вернулся в Москву, был внештатным корреспондентом журнала «Москва», писал прозу, научные статьи и заметки о культуре.
Были опубликованы сборники стихотворений В. Шаламова – «Огниво» (1961); «Шелест листьев» (1964); «Дорога и судьба» (1967), «Московский облака» (1972). Многие из них – стихи «о свободе, о праве дышать» – были написаны в лагерях. Эти стихи наполнены любовью – к природе, ко всему живому, хрупкому и уязвимому.
В стихотворении В. Шаламова «Песня» из сборника «Огниво» есть такая строфа:
И вечной правды торжеством.
В конце 1960-х – начале 1970-х годов вышли биографические повести Шаламова «Климова», «Фёдор Раскольников».
Ещё в 1954 году Шаламов начал писать о жизни в лагере. Позднее сформировался цикл «Колымские рассказы» (1954–1973), он состоит из 6 книг: «Колымские рассказы», «Левый берег», «Артист лопаты», «Очерки преступного мира», «Воскрешение лиственницы», «Перчатка, или КР-2».
Сам автор воспринимал свои произведения как «новую прозу», считал их «преображённым документом». Для него в них была важна нравственная составляющая человеческого бытия.
Задачей системы было лишить людей, оказавшихся в заключении, всего человеческого. Они должны были стать стадом, или «винтиками». Лагерные надзиратели, охрана жестоко избивали и даже убивали заключённых и не несли за это никакой ответственности. Шла травля политических заключённых уголовными преступниками.
Шаламов яростно протестует против обесценивания жизни человека, в какой бы ситуации он ни оказался. Эти рассказы впервые были опубликованы в 1987–1990 годы, позже книг А.И. Солженицына и воспринимались в сопоставлении. У двух писателей был принципиально разный взгляд на опыт заключения, между ними разразилась полемика. Солженицын считал, что в отбывании наказания может быть и что-то полезное для личности, изменяющее к лучшему; Шаламов убеждён, что «лагерь – отрицательная школа жизни…», невыносимым испытаниям, немыслимым унижениям подвергаются не только личность заключенного, в нём истребляется вообще всё человеческое.
Шаламов считал необходимым собрать и изложить всю правду – судьбы и факты. «Колымские рассказы» Варлама Шаламова – одновременно и ценный исторический документ, и высокохудожественное произведение литературы.
Работает сайт, посвящённый творчеству писателя.
Варлам Шаламов, «Последний бой майора Пугачева»
рассказ, фрагмент, начало
От начала и конца этих событий прошло, должно быть, много времени – ведь месяцы на Крайнем Севере считаются годами, так велик опыт, человеческий опыт, приобретенный там. В этом признается и государство, увеличивая оклады, умножая льготы работникам Севера. В этой стране надежд, а стало быть, стране слухов, догадок, предположений, гипотез любое событие обрастает легендой раньше, чем доклад-рапорт местного начальника об этом событии успевает доставить на высоких скоростях фельдъегерь в какие-нибудь «высшие сферы».
Стали говорить: когда заезжий высокий начальник посетовал, что культработа в лагере хромает на обе ноги, культорг майор Пугачев сказал гостю:
– Не беспокойтесь, гражданин начальник, мы готовим такой концерт, что вся Колыма о нем заговорит.
Можно начать рассказ прямо с донесения врача-хирурга Браудэ, командированного из центральной больницы в район военных действий.
Можно начать также с письма Яшки Кученя, санитара из заключенных, лежавшего в больнице. Письмо его было написано левой рукой – правое плечо Кученя было прострелено винтовочной пулей навылет.
Или с рассказа доктора Потаниной, которая ничего не видала и ничего не слыхала и была в отъезде, когда произошли неожиданные события. Именно этот отъезд следователь определил как «ложное алиби», как преступное бездействие, или как это еще называется на юридическом языке.
Аресты тридцатых годов были арестами людей случайных. Это были жертвы ложной и страшной теории о разгорающейся классовой борьбе по мере укрепления социализма. У профессоров, партработников, военных, инженеров, крестьян, рабочих, наполнивших тюрьмы того времени до предела, не было за душой ничего положительного, кроме, может быть, личной порядочности, наивности, что ли, – словом, таких качеств, которые скорее облегчали, чем затрудняли карающую работу тогдашнего «правосудия». Отсутствие единой объединяющей идеи ослабляло моральную стойкость арестантов чрезвычайно. Они не были ни врагами власти, ни государственными преступниками, и, умирая, они так и не поняли, почему им надо было умирать. Их самолюбию, их злобе не на что было опереться. И, разобщенные, они умирали в белой колымской пустыне – от голода, холода, многочасовой работы, побоев и болезней. Они сразу выучились не заступаться друг за друга, не поддерживать друг друга. К этому и стремилось начальство. Души оставшихся в живых подверглись полному растлению, а тела их не обладали нужными для физической работы качествами.
На смену им после войны пароход за пароходом шли репатриированные – из Италии, Франции, Германии – прямой дорогой на крайний северо-восток.
Здесь было много людей с иными навыками, с привычками, приобретенными во время войны, – со смелостью, уменьем рисковать, веривших только в оружие. Командиры и солдаты, летчики и разведчики...
Администрация лагерная, привыкшая к ангельскому терпению и рабской покорности «троцкистов», нимало не беспокоилась и не ждала ничего нового.
Новички спрашивали у уцелевших «аборигенов»:
– Почему вы в столовой едите суп и кашу, а хлеб уносите в барак? Почему не есть суп с хлебом, как ест весь мир?
Улыбаясь трещинами голубого рта, показывая вырванные цингой зубы, местные жители отвечали наивным новичкам:
– Через две недели каждый из вас поймет и будет делать так же.
Как рассказать им, что они никогда еще в жизни не знали настоящего голода, голода многолетнего, ломающего волю – и нельзя бороться со страстным, охватывающим тебя желанием продлить возможно дольше процесс еды, – в бараке с кружкой горячей, безвкусной снеговой «топленой» воды доесть, дососать свою пайку хлеба в величайшем блаженстве.
Но не все новички презрительно качали головой и отходили в сторону.
Майор Пугачев понимал кое-что и другое. Ему было ясно, что их привезли на смерть – сменить вот этих живых мертвецов. Привезли их осенью – глядя на зиму, никуда не побежишь, но летом – если и не убежать вовсе, то умереть – свободными.
И всю зиму плелась сеть этого, чуть не единственного за двадцать лет, заговора.
Пугачев понял, что пережить зиму и после этого бежать могут только те, кто не будет работать на общих работах, в забое. После нескольких недель бригадных трудов никто не побежит никуда.
Участники заговора медленно, один за другим, продвигались в обслугу. Солдатов – стал поваром, сам Пугачев – культоргом, фельдшер, два бригадира, а былой механик Иващенко чинил оружие в отряде охраны.
Но без конвоя их не выпускали никого «за проволоку».
Началась ослепительная колымская весна, без единого дождя, без ледохода, без пения птиц. Исчез помаленьку снег, сожженный солнцем. Там, куда лучи солнца не доставали, снег в ущельях, оврагах так и лежал, как слитки серебряной руды, – до будущего года.
И намеченный день настал.
В дверь крошечного помещения вахты – у лагерных ворот, вахты с выходом и внутрь и наружу лагеря, где, по уставу, всегда дежурят два надзирателя, постучали. Дежурный зевнул и посмотрел на часы-ходики. Было пять часов утра. «Только пять», – подумал дежурный.
Дежурный откинул крючок и впустил стучавшего. Это был лагерный повар-заключенный Солдатов, пришедший за ключами от кладовой с продуктами. Ключи хранились на вахте, и трижды в день повар Солдатов ходил за этими ключами. Потом приносил обратно.
Надо было дежурному самому отпирать этот шкаф на кухне, но дежурный знал, что контролировать повара – безнадежное дело, никакие замки не помогут, если повар захочет украсть, – и доверял ключи повару. Тем более в 5 часов утра.
Дежурный проработал на Колыме больше десятка лет, давно получал двойное жалованье и тысячи раз давал в руки поварам ключи.
– Возьми, – и дежурный взял линейку и склонился графить утреннюю рапортичку.
Солдатов зашел за спину дежурного, снял с гвоздя ключ, положил его в карман и схватил дежурного сзади за горло. В ту же минуту дверь отворилась, и на вахту в дверь со стороны лагеря вошел Иващенко, механик. Иващенко помог Солдатову задушить надзирателя и затащить его труп за шкаф. Наган надзирателя Иващенко сунул себе в карман. В то окно, что наружу, было видно, как по тропе возвращается второй дежурный. Иващенко поспешно надел шинель убитого, фуражку, застегнул ремень и сел к столу, как надзиратель. Второй дежурный открыл дверь и шагнул в темную конуру вахты. В ту же минуту он был схвачен, задушен и брошен за шкаф.
Солдатов надел его одежду. Оружие и военная форма были уже у двоих заговорщиков. Все шло по росписи, по плану майора Пугачева. Внезапно на вахту явилась жена второго надзирателя – тоже за ключами, которые случайно унес муж.
– Бабу не будем душить, – сказал Солдатов. И ее связали, затолкали полотенце в рот и положили в угол.
Вернулась с работы одна из бригад. Такой случай был предвиден. Конвоир, вошедший на вахту, был сразу обезоружен и связан двумя «надзирателями». Винтовка попала в руки беглецов. С этой минуты командование принял майор Пугачев.
Автор статьи: Великанова Юлия.
