Шестой ангел вострубил. О поэте Сергее Казнове (1978 — 2005)

Шестой ангел вострубил. О поэте Сергее Казнове (1978 — 2005)

Большое видится на расстоянье», как написал безвременно ушедший поэт. И вот ради сохранения хрупкой, стирающейся памяти в 2012 году были задуманы ежегодные чтения памяти поэтов, ушедших молодыми в 1990-е — 2000-е (позже расширили диапазон: «в конце XX — начале XXI веков»).

Ёмкое и поэтичное название чтениям «Они ушли. Они остались» подарил поэт и писатель Евгений Степанов: так называлась выпущенная им ранее антология ушедших поэтов. Организаторами стали Борис Кутенков и Ирина Медведева, испытавшая смерть поэта в собственной судьбе: её сын Илья Тюрин погиб в 19. Несмотря на «похоронную» тематику, чтения получили неожиданно широкий резонанс: как выяснилось, многие жаждали вспомнить о друзьях или о любимых поэтах. Стоило написать сообщение в Живом журнале, как на организаторов обрушился поток предложений. «Даже удивительно, сколько молодых людей ушло в это время из жизни», — грустно удивлялась Ирина Медведева. Сразу сложился формат: мероприятие длится три дня, в каждый из которых звучит около десяти рассказов о поэтах, а также доклады известных филологов на тему поэзии и ранней смерти. В издательстве «ЛитГОСТ» в 2016 году вышел первый том антологии «Уйти. Остаться. Жить», включивший множество подборок рано ушедших поэтов постсоветского времени, воспоминания о них и литературоведческие тексты; чтения «Они ушли. Они остались» стали традицией и продолжились в 2019 году вторым томом — посвящённым героям позднесоветской эпохи. Редколлегия второго тома: поэт, культуртрегер, куратор литературного клуба «Стихотворный Бегемот» Николай Милешкин; поэт, литературный обозреватель, сотрудник книжного приложения к «Независимой газете» НГ-Ex Libris Елена Семëнова; поэт, культуртрегер, редактор отдела культуры «Учительской газеты» Борис Кутенков.

В настоящее время ведётся работа над третьим томом антологии, посвящённом поэтам, ушедшим молодыми в 90-е годы XX века, а в книжной серии проекта вышли отдельные сборники Владимира Полетаева (1951 — 1970), Михаила Фельдмана (1952 — 1988), готовится книга Алексея Сомова (1976 — 2013).

Теперь проект «Они ушли. Они остались» будет представлен постоянной рубрикой на Pechorin.net. Статьи будут выходить два раза в месяц вместе с предисловием одного из кураторов проекта и подборками ушедших поэтов, стихи которых очень нужно помнить и прочитать в наше время.

Серию статей об авторах, вошедших в антологию «Уйти. Остаться. Жить», имеет смысл начать с рассуждений о смерти, которая, собственно, и собрала этих авторов под одной обложкой. Несмотря на то, что создатели антологии ставили перед собой как раз противоположную задачу – сделать все, чтобы авторы продолжали жить на печатных страницах, все же невозможно игнорировать и присутствие смерти, в фокусе которой творчество ушедших авторов видится отчетливым и завершенным, даже если что-то недоговорено (и ведь обязательно что-то недоговорено). 

Мы конечны. Мы безнадежно конечны. 

Еще Платон считал истинной только философию перед лицом смерти, ведь только после смерти человека «делаются заметными все природные свойства души и все следы, которые человек оставил на душе каждым из своих занятий» (Платон, «Горгий»). Перефразируя другого древнегреческого философа – Протагора, можно заключить, что «смерть – это мера всех вещей», однако стремление к смерти как фактор творчества и «осуществление» смерти – это абсолютно разные вещи. О смерти надо помнить скорее как о фокусе, в котором наши действия и наше творчество видится яснее, но не как о цели нашего жизненного движения. В теории Лакана смерть выражает лимит исторической функции субъекта, и в бытии-к-смерти Лакан видит направленность желания субъекта и увековечивание его желания. Хайдеггер более поэтичен: в его теории смерть завершает дазайн, который только в ней достигает состояния полноты, в которой нет больше никакого ожидания – есть всего лишь точка, в которой фокусируется законченность бытия.

Люди творческие острее всего ощущают это присутствие смерти в бытии здесь-и-сейчас, возможно, именно из этого ощущения и рождается поэзия. 

Поэт из Саранска Сергей Казнов в 2002 году окончил Литературный институт им. А.М. Горького, семинар поэзии Игоря Волгина. Работал в местных газетах, печатался в республиканских журналах и альманахах, за год до смерти стал лауреатом конкурса молодых поэтов Подмосковья «Золотое перо». Умер от инфаркта. Через несколько дней после смерти вышла его книга «Остров, полный звуков». Стихи Сергея, воспоминания его друзей, коллег и сокурсников составили сборник «Цветы и звёзды» (Саранск, 2006).

Тончайший лирик, романтик, чьи стихи напоминают нежную, но предметную и досконально исполненную ботаническую иллюстрацию викторианской эпохи:

«Быть неприметным цветком цикория среди цветущего пышно луга» (Как страшно быть элементом эпоса), «собирала листья в пламенный букет, улыбалась, чистя каменный паркет...» («Вот пейзаж нам задан: домик, мезонин...»), «моя жизнь, погружённая в смерть на четыре пятых, // ещё различает ягоды на кустах...» («Элегия»), «Торопись, крыжовник; молись за меня, малина; // и на помощь ко мне, смородина трёх цветов...» («Элегия»).

Но даже эту ботанику мы сейчас рассматриваем в рамке законченности, в гербарии, который теперь принадлежит нам и о котором автор думал в тот момент, когда складывал свежие еще листья и цветы между страниц огромной книги жизни.

Из предрассветного озноба
всплывают ветви, кочки, мхи.
Ты так творил весь мир, должно быть,
как ныне пишутся стихи.
Пучины, черные вершины
ты нашептал в полубреду,
без объясненья и причины,
как яблоня цветет в саду.

(«Из предрассветного озноба...»)

Тут и библейское творение мира, и благодать жизни (трепещущая, как утренняя рыбка, в фокусе смерти), и праздник мирозданья:

На всем, что живо, что истлело,
лежит одна Твоя печать,
но подорожник от омелы
Ты сам не должен отличать. 

(«Из предрассветного озноба...»)

В творчестве Казнова вообще очень много обращений к библейскому, к ветхозаветному: «Хоть бояться другого // не пристало Отцу, // ревновал Иегова // к золотому тельцу...» («Не пеняй мне за ревность...»), «И того лишь спасает, // кто в Господней руке. // Это в книге Исайи // видно в каждой строке» («Не пеняй мне за ревность...»); к новозаветному: «Слышишь, скорая полночь, забей мне в запястья гвозди // и не говори, которое ты число...» («Элегия»), «Оно, как ангел номер шесть, // стоит с трубою // и погребает все, что есть, // и нас с тобою...» («Элегия»). 

Помимо этого его мир наполнен символикой других мифологических и культурных систем, это целый карнавал архетипов,  с которыми он пытается справиться, с одной стороны, как участник, элемент этого карнавала, с другой стороны, как маленький земной человек, песчинка бытия. 

Как страшно быть элементом эпоса. 
Царём быть лучше, героем проще — 
врываться с боем в чужие крепости 
и петь пеаны в священной роще.

(«Как страшно быть элементом эпоса...»).

И в этом позиционировании себя как обычного человека, а не как поэта-демиурга, его коренное отличие от других ценителей эпического, Уильяма Блейка, например. 

Впрочем, образ песчинки, в которой можно увидеть мир, происходит от того же Блейка. 

Как страшно жить, не имея голоса: 
песчинкой быть — и не разрыдаться!

(«Как страшно быть элементом эпоса...»)

Итогом этого сопротивления такой ничтожной роли становится принятие своей доли во вселенском эпосе и смирение перед творцом: «творец сильней, чем его творение... я тоже здесь, и молчу униженно, и эпос вертит свои колёса» («Как страшно быть элементом эпоса»). В этом ощущение смиренного ужаса перед механикой неизбежного видятся и «Зубчатые колеса» Акутагавы, и механическая кукла «Господина оформителя». 

Эпический конфликт масштабов: кванта и вселенной – Казнов осмысляет еще и как физик, пусть даже несостоявшийся, перешедший в лирики. «В школе он считался крепким «физиком», и ему прочили карьеру инженера, конструктора или даже учёного», - вспоминает друг поэта Стас Нестерюк в послесловии к подборке в альманахе. Рожденные в семидесятые – это целое поколение потерянных физиков – людей, которые стремились овладевать интересными и нужными обществу профессиями, но уже к девяностым, к моменту поступления в университеты осознавшие – ни космоса, ни физики, ни биологии больше нет: «всё это теперь утрачено». 

И все же законы физики продолжают действовать. Только эффект наблюдателя в квантовой механике поэт переносит в мифологические вселенные: «За Одиссеем следит история. За его садом следит прислуга» («Как страшно быть элементом эпоса»). 

Его поэзия вызвана к жизни механикой этих вселенных, действием внутренних сил, запасом смыслов, архетипов, мифов, вобранных книжным мальчиком с детства – и создается такое впечатление, что он и не покидал орбиты этого мифологического, эпического мира, живя среди своих современников обычной, казалось бы, жизнью, однако не упуская из поля зрения зубчатые колеса неизбежной смерти. 

Я давно не любитель подобных картин, 
у меня есть внутри свой святой Валентин, 
сам себе живописец, мольберт и картина. 
Оттого-то и хочется мне поскорей 
перестать увлекаться судьбою зверей 
и направить ружьё на хозяина тира.
(«Мы встречались в лохматом тумане всего...»)

Стихи Сергея Казнова:

Сергей Казнов родился в Саранске. Учился на журналиста. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького (2002), семинар поэзии Игоря Волгина. Работал в местных газетах, печатался в республиканских журналах и альманахах, за год до смерти стал лауреатом конкурса молодых поэтов Подмосковья «Золотое перо». Умер от инфаркта. Через несколько дней после смерти вышла его книга «Остров, полный звуков». Стихи Сергея, воспоминания его друзей, коллег и сокурсников составили сборник «Цветы и звёзды» (Саранск, 2006).

* * * 
Вот, пейзаж нам задан: домик, мезонин.
Запах - то ли ладан, то ли вазелин. 
Здесь живут две женщины, странная семья: 
память о прошедшем и любовь моя. 
Горечь и красу мирка делят на двоих. 
Память бродит в сумерках в комнатах своих, 
как аббат у Чосера, с каменным лицом, 
там, где ты расчесывала волосы с концов, 
собирала листья в пламенный букет, 
улыбалась, чистя каменный паркет, 
завивала волосы с печкой визави, 
пела звонким голосом о своей любви, 
где полвека минуло, как четыре дня. 
Там, где ты покинула навсегда меня. 
А любовь все кружится в платьице из роз, 
осушая лужицу памятиных слез, 
приставляя лесенку к чердаку зимой, 
напевая песенку о себе самой.

* * * 
Сбылась мечта: приехал принц на лошади, 
пришел фрегат об алых парусах. 
Народ с утра толкается на площади 
с неверием и завистью в глазах. 

О Золушка, девица-бесприданница,
сестрицы искусали локотки.
Из них любая здесь навек останется,
а принц пришел просить твоей руки. 

Красавица, о, сколько же ты вынесла,
с тоскою, со слезами и мольбой, 
за то, чтоб нынче крылья ясна финиста 
вдруг зашумели прямо над тобой! 

И ты уедешь - юною, красивою,
ты, падчерица, младшая сестра,
взмахнувши на прощанье конской гривою — 
и завтра будет лучше, чем вчера. 

Тебя любили гуси, осокори,
акации, собаки и жуки, 
и вот — чужак увозит за три моря. 
Для них, увы, все принцы — чужаки. 

Тебя любили нежно, беззаветно 
две кошки, козы, ржавая пила, 
и голуби, и мальчик незаметный — 
простой пастух из вашего села.

Ты помнишь, как носила кости бобику,
как юноша пил мед из уст твоих? 
Ты помнишь, но теперь все это — побоку, 
и Боливар не выдержит троих. 

Вот  — листопад, полей осенних золото,
забор, часовня, старая ветла, — 
и едет мимо царственная Золушка, 
не глядя на все то, что предала. 

* * *
Иссушала жутким ожиданьем,
долгим одиночеством томила,
уходила прочь от разговоров
и признанья слушала вполуха.
Всё сожгла, что только было можно,
всё спалила, а потом — вернулась.
Ласково воркует, как голубка,
на плечо доверчиво склонившись.
Всё о том, какое нынче небо
и как хорошо нам будет вместе.

Но уже холодный серый ветер,
слабая предтеча урагана,
поднимает пыль, лохматит кроны,
небо закрывает облаками.
Но уже туман в глазах густеет
и виски сжимает — красный, страшный...
Я не знаю, где твоя расчёска,
и который день теперь, не помню.

* * *
Из предрассветного озноба
всплывают ветви, кочки, мхи.
Ты так творил весь мир, должно быть,
как ныне пишутся стихи.

Пучины, горные вершины
Ты нашептал в полубреду,
без объясненья и причины,
как яблоня цветёт в саду.

И нынче, осенью червонной,
крик перепёлки луговой
рифмуется с протокой сонной
и свежескошенной травой.

А сила утреннего клёва
созвучна слову «благодать» —
и грош цена такому слову,
какое можно угадать.

На перекрёстках мирозданья
у мирозданья за спиной
срифмовано моё страданье
с полётом бабочки ночной.

На всём, что живо, что истлело,
лежит одна Твоя печать,
но подорожник от омелы
Ты сам не должен отличать.
 

ГОЛОС КРОВИ

Когда всё это было? В начале сентября.
Над городом застыла вечерняя заря,
соседки, как наседки, судачат визави,
и девушка в беседке клянётся мне в любви.

Пред этим всё на свете — такая чепуха!
Задумались о лете рябина и ольха,
дождями в землю било, сияли зеркала,
и ты меня любила, и радуга цвела.

Теперь иное знаю, и ты не прекословь:
беседка, тень резная, волшебная любовь, —
но ладная бабёнка, беду свою кляня,
не мужа, а ребёнка спасает из огня.

Наслышан и про то, как, наделавши икры,
в запрудах и протоках сдыхают осетры,
про семьи и про школы, где дети без отца,
про самок богомола, съедающих самца.

Любимая? Куда там! Ты мать, а не жена,
и грош цена закатам, и клятвам грош цена.
Любовь — она в алькове. В воде, в дыму, в крови
диктует голос крови, а не земной любви.

Туфта и блеск нарядов и сумрак голубой.
Природа на порядок хитрее нас с тобой:
готова всё поставить, все сети заплести,
чтоб нас с тобою спарить, а после развести.

Как нежно треплет кошку ребёнок по плечу!
Но страсти понарошку я больше не хочу.
Забыть свои глаголы, бежать твоей сестры —
уж лучше богомолы, милее осетры.   

 * * * 
У этой реки вообще не растет трава.
Как я отчетливо помню ее слова, 
дыханье и шепот ее в тишине ночной...
Женская память подобна глади речной. 
Где бы он ни был - в отчаянье ли, в беде — 
любое по силам шагавшему по воде, 
кроме одной пустяковины, ерунды —
искусства, пройдя по воде, оставлять следы.

ЭЛЕГИЯ 

Издалека заводим речь: 
весна, свобода.
Она и время наших встреч,
и время года. 

Она на ранних поездах
весь день каталась
и в отцветающих садах 
навек осталась.

Сулила кончиться добром, 
неслась верхами 
и пахла глиною, костром,
дождем, духами.

Как Пасха следом за Страстной
приходит слепо,
теперь за прожитой весной 
настало лето.

Забьется медленно в висках, 
и ясно станет: 
само потонет в облаках 
и нас потянет. 
   
Оно, как ангел номер шесть, 
стоит с трубою 
и погребает все, что есть, 
и нас с тобою. 

* * *
Имею мечту: отпроситься с работы,
пройти через площадь, спуститься к реке,
и в школу зайти, не дождавшись субботы,
и просто по скверу пройти налегке.
Вглядеться в глаза золотистому свету,
кругом осмотреть небосвод голубой,
присесть на скамью, закурить сигарету,
бычок затушить и покончить с собой.