Рыцарский орден апостола Фомы. О поэте Вячеславе Памурзине (1983 – 2020)

Рыцарский орден апостола Фомы

(О поэте Вячеславе Памурзине (1983 – 2020))

«Большое видится на расстоянье», как написал безвременно ушедший поэт. И вот ради сохранения хрупкой, стирающейся памяти в 2012 году были задуманы ежегодные чтения памяти поэтов, ушедших молодыми в 1990-е — 2000-е (позже расширили диапазон: «в конце XX — начале XXI веков»). 

Название чтениям «Они ушли. Они остались» подарил поэт и писатель Евгений Степанов: так называлась выпущенная им ранее антология ушедших поэтов. Организаторами стали Борис Кутенков и Ирина Медведева, испытавшая смерть поэта в собственной судьбе: её сын Илья Тюрин погиб в 19. Сразу сложился формат: мероприятие длится три дня, в каждый из которых звучит около десяти рассказов о поэтах, а также доклады известных филологов на тему поэзии и ранней смерти. В издательстве «ЛитГОСТ» в 2016 году вышел первый том антологии «Уйти. Остаться. Жить», включивший множество подборок рано ушедших поэтов постсоветского времени, воспоминания о них и литературоведческие тексты; чтения «Они ушли. Они остались» стали традицией и продолжились в 2019 году вторым томом — посвящённым героям позднесоветской эпохи.

В настоящее время ведётся работа над третьим томом антологии, посвящённом поэтам, ушедшим молодыми в 90-е годы XX века, и продолжается работа над книжной серией авторских сборников.

Теперь проект «Они ушли. Они остались» представлен постоянной рубрикой на Pechorin.net. Статьи выходят вместе с предисловием одного из кураторов проекта и подборками ушедших поэтов, стихи которых очень нужно помнить и прочитать в наше время.

Cреди поэтов встречаются люди, которых смело можно назвать верными последователями апостола Фомы. Апостола, который отсутствовал при первом явлении Иисуса Христа после Воскресения из мертвых и который, узнав от других апостолов, что Иисус воскрес, промолвил: «Если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в рёбра Его, не поверю». Эти поэты поверяют реальность на прикосновение, на разрыв, на прочность, их можно было бы назвать самыми неверующими из всех христиан, но они, на самом деле, самые преданные и самые восторженные и именно они, эти удивительные люди, в конечном счете, действительно верят в физическую реальность Христа и в реальность его Воскресения – если уже поверили. И во что бы то ни стало желают, чтобы Бог в ответ тоже верил в них.

Как поверил Бог опять не в того Фому,
Так теперь Фома никак не поверит в это.
(«Непогожий край и хата моя впритык...»)

Таким поэтом, безусловно, является и Вячеслав Памурзин, и не зря образ апостола Фомы появляется в его текстах, и именно поэтому в его стихах столько недоверия к миру, именно поэтому он постоянно испытывает на достоверность окружающую действительность и сверяет ее со своим внутренним «героическим», «мифическим» камертоном.

Вячеслав Памурзин родился в 1983 году в Москве, окончил Московский авиационный институт, факультет прикладной механики, работал по специальности в НИИ Точных Приборов. Был участником творческого объединения «LITO.МОСКВА», учился в Литературном институте имени Горького. В 2018 году в издательстве «Стеклограф» вышел его первый и пока единственный поэтический сборник «Мертвая петля Веселого Роджера».

Исчерпывающе о самом Вячеславе можно прочитать в статье доцента, руководителя семинара поэзии Литинститута Сергея Арутюнова, с которым поэта связывала не просто дружба, но и, если так можно выразиться, существование в общем текстуально-идейном пространстве.

Героика Памурзина – это героика человека, рождённого и выученного быть героем, но отчаявшегося и потерявшегося в обыденности. Конечно, герой в его персональном эпосе – это герой с поправкой на время, на поколение – неважно, «наш» ли это Электроник или «их» второй Терминатор. Осознание того, что в обыденной реальности героем ты не станешь, одинаково больно бьёт по самолюбию личности, призванной быть героической.

никогда, человек, не станешь ты электроником,
сколько перхоть ни стравливай, сколько курить ни бросай.
(«Неизвестным героем прослыл в непутёвой компании...»)

В обречённом пике пропорхнули качели крылатые,
поднимая в районе крушения ядерный гриб.
Полыхнуло над теменью, как во втором «Терминаторе»
(«Неизвестным героем прослыл в непутёвой компании...»)

Это детству на смену пришла твоему безударному
вскипятившая мрак «череда одинаковых дней».
(«Неизвестным героем прослыл в непутёвой компании...»)

Тусклая реальность, в которой, взрослея, приходится существовать, постепенно затягивает, и герой превращается в обывателя:

обыватель — как есть обыватель
я в кругу обывательских спин
выхожу чтобы не обблевать их
и откуда во мне столько сил
(«неужели — как есть неужели...»)

Затем – в озлобленного обывателя:

И ползёт изнурённое солнце по крышам окраины,
и вздымается ядерный гриб, и краснеет напалм.
В это сонное пекло тебя в одиночку отправили,
и никто не хватился, когда ты бесследно пропал.
(«Неизвестным героем прослыл в непутёвой компании...»)

Несостоявшийся герой, осознавая происходящее, тщетно пытается найти этому оправдание:

Как будто бы находишь оправданье
Тому, что нехорош и некрасив,
Незваный гость, бесчисленный татарин.
(«Чего-то там себе вообразив...»)

Он чувствует себя «На стороне «не наших» и «не ваших», / Среди людей, не ждущих никого, / И никого, тем более, не звавших» («Чего-то там себе вообразив...»), болтается «взад-вперёд на пинболе сабвея» («Громоздя одинаковых дней череду...»), «в неуютном сне, как будто в чужом дому» («Непогожий край и хата моя впритык...»), погрязая «в дидактическом самокопании» («Неизвестным героем прослыл в непутёвой компании...») и «расставляя по этикеткам алкогольные каталоги» («Неединственным, повторимым...»), в неуютном мире, где повсюду «морозный кокаин метёт из решета» («Гори оно огнём — покайся, бедолага...»).

Начинает ненавидеть родную столицу:

Я навеки тебя забаню,
Дорогая моя столица.
(«Кто про что, а вшивый про баню...»)

Бутиков кружевные марши
Вдаль по площади нелюдимой
Впали в чёрные Патриарши —
Светлой памяти талой льдиной.
(«Кто про что, а вшивый про баню...»)

Доходит до скептического отрицания, высмеивания самой поэзии и ее жалких носителей:

уже не имеет значения —
кто её автор, девочка или мальчик,
взрослая самка поэта или самец
(«Говорят, что поэзия...»)

При этом в глубине души оставаясь нежным, трепетным и глубоким поэтом почти Серебряного века:

Расставайся, не расставайся —
Не раскаешься ни о ком.
Лишь цветы в азиатской вазе
Задыхаются табаком.
Этот жуткий букет магнолий,
Предназначенный «той одной»,
Не подаренный ни одной и –
«Не разлуки тому виной...»
Это годы твои грехами
Прожигания и простуд.
Это ты — неживой гербарий.
А цветы до сих пор цветут.
(«Расставайся, не расставайся...»)

Что в итоге заставляет его бросить вызов. Поэт и герой идет ва-банк, сам в любой ситуации нарываясь на опасность.

главное вовремя остановиться
либо готовиться выйти в ва-банк
бесповоротная асталависта
(< АСТАЛАВИСТА >)

Засеяв пулями войну,
Раскаты слушай.
И всё-таки оставь одну.
На всякий случай.
(«Теперь доволен, генерал...»)

Последователи апостола Фомы – они такие: странные люди, иногда им надо разрушить себя до основания, чтобы почувствовать, как Господь их воскрешает к жизни, вкладывает пальцы в их раны и заживляет их.

Они предчувствуют смерть, иногда даже ищут и призывают ее (но в надежде на воскрешение, не иначе) – и уже не могут остановиться в этом макабрическом танце.

У выбитой мишени ростовой,
Чей силуэт прицелом не опознан,
Что быть могло необщего с тобой? —
И думать поздно, и не думать поздно.
(«Всё также не ко времени, когда...»)

Только рухнет зима в затылок
Пьяной в дым ледяной дубиной
(«Кто про что, а вшивый про баню...»)

Дорогу в никуда — осилит не идущий,
И зябко до утра в метели гробовой
По сумеркам гадать, как по кофейной гуще,
Которая беда накроет с головой.
(«Гадали по руке и голода искали...»)

Кто про что, а вшивый про баню —
Клянчит смерть...
(«Кто про что, а вшивый про баню...»)

И как апофеоз всего этого движения к смерти – точнее, жажды испытания смерти на прочность («Смерть, где твое жало?» – впрочем, это уже апостол Павел) – горько и отчаянно звучат следующие строки:

Вас приветствует пятый автобусный морг.
На куске оргалита читается: «В морг».
Часто пишется — в парк, а читается — в морг,
будоража в груди жутковатый восторг.
(«Что стоит и стояло за этим за всем...»)

К сожалению, единственное, в чем нет сомнения у отчаявшегося рыцаря ордена Сомнения:

Все вещи по местам, лишь нет одной крупицы —
Сомнения, что жизнь напрасно прожита.
(«Гори оно огнём — покайся, бедолага...»)

Но если верно то, что написано у Иоанна Богослова в Апокалипсисе, и все мы в итоге воскреснем, то такие «рыцари ордена апостола Фомы» и будут первыми, кто воскреснет из мертвых – поэты и почти святые, которым важно убедиться в телесности происходящего, поверить в исключительную материальность жизни, которые первыми способны будут ощутить плоть воскресшей жизни под своими пальцами. И эти отчаянные и отчаявшиеся первыми предстанут, как говорил товарищ Мариенгоф, «в виде... менее смертном».

Стихи[1] Вячеслава Памурзина: