«Прочь, медный маятник последних часов...»: о поэте Константэне Григорьеве

«Прочь, медный маятник последних часов...»: о поэте Константэне Григорьеве

«Большое видится на расстоянье», как написал безвременно ушедший поэт. И вот ради сохранения хрупкой, стирающейся памяти в 2012 году были задуманы ежегодные чтения памяти поэтов, ушедших молодыми в 1990-е — 2000-е (позже расширили диапазон: «в конце XX — начале XXI веков»). 

Название чтениям «Они ушли. Они остались» подарил поэт и писатель Евгений Степанов: так называлась выпущенная им ранее антология ушедших поэтов. Организаторами стали Борис Кутенков и Ирина Медведева, испытавшая смерть поэта в собственной судьбе: её сын Илья Тюрин погиб в 19. Сразу сложился формат: мероприятие длится три дня, в каждый из которых звучит около десяти рассказов о поэтах, а также доклады известных филологов на тему поэзии и ранней смерти. В издательстве «ЛитГОСТ» в 2016 году вышел первый том антологии «Уйти. Остаться. Жить», включивший множество подборок рано ушедших поэтов постсоветского времени, воспоминания о них и литературоведческие тексты; чтения «Они ушли. Они остались» стали традицией и продолжились в 2019 году вторым томом — посвящённым героям позднесоветской эпохи.

В настоящее время ведётся работа над третьим томом антологии, посвящённом поэтам, ушедшим молодыми в 90-е годы XX века, и продолжается работа над книжной серией авторских сборников.

Теперь проект «Они ушли. Они остались» представлен постоянной рубрикой на Pechorin.net. Статьи выходят вместе с предисловием одного из кураторов проекта и подборками ушедших поэтов, стихи которых очень нужно помнить и прочитать в наше время.

Константэн Григорьев — поэт, которого в современном литературном процессе остро не хватает. Его юмор, его выступления, его стихи обладали дикой, необузданной, пробивающей всё на своём пути энергетикой. Он умер в каких-то сорок лет от сердечного приступа в 2008 году. Так недавно и так давно!

Что это был за поэт? Как он формировался? Из чего росли его стихи? На эти и на другие вопросы я постараюсь ответить в этой статье.

В 1985 году Константэн Григорьев приехал в Ленинград поступать в Ленинградский государственный университет. «Не вышло — вспоминает он в «Записках поэта», — балла не добрал, и на моё место взяли воина, отслужившего в Афганистане». Вместо ЛГУ юноша поступает в Кораблестроительное техучилище № 14. И там начинает играть в вокально-инструментальном ансамбле, которым руководит Михаил Борзыкин — живая рок-легенда, фронтмен группы «Телевизор». В это время Борзыкин со товарищи записывает самые узнаваемые свои песни: убойный сингл «Сыт по горло» (1987) и два альбома — «Шествие рыб» (1985) и «Отечество иллюзий» (1987), где появляются песни «С вами говорит телевизор» (1985), «Твой папа — фашист» (1987) и «Выйти из-под контроля» (1987).

Григорьев не принимает участия в записи, но определённо находится где-то рядом. Имея склонность к тяжёлой музыке, он посещает ленинградский рок-клуб, а там ведь самый расцвет: с середины восьмидесятых ослабевает административный контроль, на сцене можно увидеть тех, кто до этого был в чёрных-чёрных списках или кто приехал из провинции покорять вторую столицу: «Автоматические удовлетворители», «Звуки Му», ДДТ, «Чайф» и др. Все культовые группы играют вживую, тусуются со своими поклонниками, реки портвейна омывают дешёвые пирожковые берега.

В 1986 году Григорьев попадает в армию, в течение последующих двух лет служит в стройбате под Ораниенбаумом, играет в армейском духовом оркестре на тарелках и малом барабане, а в свободное от нарядов время, когда дают увольнение, посещает два литературных объединения — Виктора Сосноры и армейское — «Путь на моря».

Начнём с последнего.

В «мумуарах» (sic!) «2002, или я — куртуазный маньерист» Григорьев вспоминает: «Ещё один поэт руководил литобъединением в Инженерном замке, меня туда отпускали в увольнения какое-то время. Тоже поддерживал меня как мог. Что мне это дало? Ну, скромную публикацию в газете «Балтийский рабочий» — я же в [Техническом Училище] немножко корабли строил на Балтийском заводе...».

В конце 1980-х годов в Центральной Военно-морской библиотеке (а позже — в Офицерском Клубе) Инженерного замка базировалось литературное объединение «Путь на моря». Создателем и руководителем его был поэт-маринист В. Б. Азаров (1913–1990). Названием это ЛИТО обязано другому поэту и участнику ВОВ — Алексею Лебедеву.

Что касается Виктора Азарова, то он открывал юным поэтам имена Эдуарда Багрицкого, Николая Тихонова, Владимира Луговского, Всеволода Рождественского, Александра Прокофьева. И это только те, кого он знал лично и у кого напрямую учился. Возможно, именно от Азарова у Константэна Григорьева — любовь к легковесным популярным мелодиям советской эстрады и работа с подобным материалом, где есть и героика, и образы, давящие на жалость, и подростковые любовные переживания, и вообще весь тематический спектр условного Эдуарда Асадова, препарированного циником, вышедшим из Перестройки и 1990-х.

Но вернёмся ещё раз к мемуарам, чтобы разобраться, что ещё писал Григорьев во второй половине 1980-х и с чем пришёл к Виктору Сосноре? Поэт вспоминал: «Эти стихи практически никому не известны, за исключением поэмы «Эсфирь» (а таких поэм у меня — штук семь!). Надо бы издать их со временем. Упрямый и лобастый Тима Животовский[1] считал меня своей находкой — и именно он привёл меня на литобъединение Сосноры[2] (с Кушнером не сложилось, туда я не попал[3]) <...> Сосноре мои стихи понравились, позвал меня к себе в гости. Я приехал. Общение с ним происходило так: поскольку он почти совсем глухой, я писал ему вопросы на бумажке, а он отвечал мне, похожий на старую и мудрую сову».

Возможно, на Григорьева повлияли картины Рембранта («Артаксеркс, Аман и Эсфирь», 1660) и Фердинанда Бола («Мордохей и Эсфирь», 1652), которые восходят к библейскому сюжету. В книге «Есфирь» разворачивается следующий сюжет: Аман, приближённый персидского царя Артаксеркса, убеждает того, что евреи не признают его власть, а потому их всех необходимо истребить. Эсфирь (Есфирь, Эстер), несмотря на строгий этикет и положение женщины при дворе, убеждает мужа не совершать геноцид.

Начинается поэма с Людвига Штиля. Григорьев рисует узнаваемый портрет еврейского юноши:

Морская раковина
моих волос,
горбатый нос,
длинное туловище,
беглый зонт —
вот мои крупнейшие приметы,
необходимые условия дождя...

Эсфирь у Григорьева — это и милая девушка, и страна, и некое абстрактное прекрасное далёко.

Заслуга Эсфири в том, что она
уронила в песок засов от золотых ворот
Будущего.
Прочь, медный маятник последних часов...
И слава погибшей.

Поэма во многом напоминает читательский дневник юного поэта, в котором не только конспектируются тексты классиков, но и делаются собственные пробы пера. Григорьев выносит на поверхность Александра Грина и Фёдора Тютчева, главный герой рисуется с Василия Каменского. Вся поэма — в духе «Столбцов» Николая Заболоцкого, однако третья часть под названием «Парикмахер» (Гатчинское лётное поле) неожиданной последней строкой заставляет вспомнить «Обезьяну» Владислава Ходасевича.

Первая часть «Людвиг Штиль» написана под влиянием Введенского, в частности его поэмы «Потец»[4]: не только синтаксические конструкции указывают на это (ср.: «молодой, как огонь, человек» у Григорьева с «письменным, как иван да марья, столом» у Введенского), но и само строение текста — соединение поэтических строф и прозаических фрагментов.

Вторая часть «Ирина Венециянова» — тот же Введенский. Здесь и возрастной переход, как в «Некотором количестве разговоров» и «Ёлке у Ивановых», и обилие пернатых, свойственное Введенскому. Глава «Бухарский Эмир» — ярко выраженный Хармс. «Родник» похож на любовные каламбуры Николая Олейникова.

История же с Виктором Соснорой заканчивается очень грустно. Григорьев рассказывал: «Позже он сильно мне навредил — я, служа в армии, по просьбе комбата Кримковского писал забавные стихи про нашего завхоза, про стройбат и т.д. Эти легкомысленные произведения каким-то образом попали в ту мою подборку, которую Соснора рекомендовал к печати в журнале «Нева». Но Соснора считал себя диссидентом, его книги печатались в ту пору только на Западе, и, разумеется, он счёл меня подхалимом советского режима. В итоге моя подборка так и не вышла. А вы представляете себе, что такое первая публикация в толстом журнале для начинающего поэта? И как можно упрекать тонкошеего солдатика за то, что он строчит стишки — по приказу — в расчёте на отпуск домой? Чего-то важного Соснора в жизни, видимо, не понял, раз так поступил. Ну да бог ему судья...».

После демобилизации Григорьев вернулся в Казахстан, в город Балхаш, где, как вспоминал сам, «целовался на лунном берегу с обворожительной девушкой Юлей». Там юноша завершает последние дела и отдыхает. Добрынин то ли в шутку, то ли всерьёз писал, что Григорьев «отказался от блестящей спортивной карьеры — он долгое время возглавлял сборную г. Балхаш по выпиливанию лобзиком, а также играл за футбольную команду Балхашского медеплавильного комбината в амплуа вратаря-гонялы». Наверное, часть правды есть в обоих утверждениях, но только часть: например, что юноша выпиливал лобзиком (почему нет?) и что любил поиграть в раме (вратари не любят слово «постоять»), но не на уровне города, а на уровне двора.

Наконец, поэт решает поступить в Литературный институт им. А. М. Горького. Однако не всё так просто: материалы для творческого испытания он отправил, а обратного ответа так и не последовало. На свой страх и риск поэт приезжает в столицу и идёт напрямую к ректору Евгению Юрьевичу Сидорову. Дальше обратимся к мемуарам: «... и вот я здесь, но ситуация не проясняется что-то. Сидоров попросил секретаршу найти мои стихи и принести. А писал я тогда в духе обэриутов, молился на «Столбцы» и вообще на Заболоцкого с Хармсом (Введенского и Олейникова прочёл много позже). Кстати, единственный оставшийся в живых обэриут (жив ли он и сейчас?) Игорь Бахтерев[5] высоко оценил мою поэму «Эсфирь» (позже она была напечатана в «Старом литературном обозрении» и в книге ОКМ (Ордена куртуазных маньеристов) «Клиенты Афродиты») и написал мне в письме, что взял бы меня в члены ОБЭРИУ. Сидоров дал мне шанс выдержать экзамены. Я их выдержал и — о чудо! — поступил в Литературный институт, въехал в общежитие. Началась московская жизнь».

Он оказался на семинаре поэзии, которым руководил Евгений Долматовский, в помощниках был Игорь Волгин. Захаживал (как и все) на «вертикальный» семинар Евгения Винокурова.

Из того потока вышла целая плеяда прекрасных поэтов: Андрей Галамага (семинар Л. Озерова), Юлий Гуголев (семинар Е. Долматовского), Феликс Чечик (семинар Р. Винонена), Виталий Пуханов (семинар Л. Ошанина) — имена более чем узнаваемые. В том же потоке, но на критике учился Вячеслав Лютый. Начинал как поэт, а в наши дни занимается паралитературоведением Николай Переяслов. Годом ранее поступил в Литературный институт Денис Новиков. Правда, в 1988-ом он перевёлся на заочное отделение, ибо начал работать в отделе поэзии журнала «Огонёк». Пересекались они или нет, сказать трудно (скорее да, чем нет), но о существовании Григорьева Новиков узнал в довольно щекотливой ситуации.

Об этом рассказывает Виктор Куллэ (в то время, с 1986 по 1991 — также студент Литературного института)[6]: «В 1989 году у меня был день рождения, который отмечали в 414-й комнате общежития. Там Денис впервые увидел Юлю[7], и они друг в друга вцепились. Была, правда, очень смешная история. Дело в том, что Константэна Григорьева мы с Юлькой шутливо опекали, он был такая нежная мимоза, мы его называли «наш мальчик», «наше дитятко»[8]. Денис приходит на этот день рождения, там происходит буйное действо, устраивался какой-то неприличный стол, и, пока шло какое-то женское кипение и квохтание, и мы с Юлькой заводим обычный разговор: «А как там наш ребёночек?» Новиков меня отводит в сторону, очень-очень серьёзно спрашивает: «Витя, у вас с этой девушкой (!) ребёнок есть?»».

Что касается учёбы — это ведь тоже очень важно! — то надо отметить, что плюс-минус в это время в Литературном институте очень и очень серьёзный педагогический состав: античную литературу читает Аза Алибековна Тахо-Годи; её сменяет Михаил Леонович Гаспаров. То есть студентам очень крупно повезло: среди преподавателей — филологические звёзды.

Про жизнь в Литературном институте Григорьев написал в книге «2002, или я — куртуазный маньерист»:

«Попал я на семинар к Евгению Ароновичу Долматовскому. Всем известны его песни «Любимый город», «Случайный вальс», «Ты ждёшь, Лизавета...» и т.д. Человек это был дружелюбный и остроумный, жаль, что умер. Наш поэтический семинар оказался довольно пёстрым — мальчики, девочки, люди разных национальностей. Грузины, армяне, украинцы, азербайджанцы... Обсуждали мы, как и положено в Литературном институте, стихи друг друга».

В Литературном институте Григорьев знакомится со студентами и выпускниками, с которыми организует великий и ужасный Орден куртуазных маньеристов (ОКМ) — объединение поэтов «нового сладостного стиля». А это Вадим Степанцов (1983–1988, семинар Льва Ошанина), Виктор Пеленягрэ (1981–1986, семинар Егора Исаева) и Александр Бардодым (1986–1991, кафедра художественного перевода). Тогда же появился в компании преподаватель Московской сельскохозяйственной академии им. Тимирязева, кандидат экономических наук и, конечно же, поэт Андрей Добрынин. Чуть позже, в 1989 году, добавился худенький морячок, заканчивавший обучение на факультете журналистики МГУ, — Дмитрий Быков.

Андрей Добрынин рассказывал про то, как поэты реагировали на свою alma mater[9]: «Все ребята из ОКМ — и Степанцов, и Пеленягрэ, и Григорьев — все отзывались как-то скептически. Я их понимаю. Как-то раз мы пытались выступать в Литинституте, но встретили странное отношение. У нас всегда был наступательный стиль концерта, а отношение возникло негативное, потому, видимо, что люди считали, раз мы идём в Литературный институт, т.е. за патентом молодого гения, значит, мы должны очень-очень скромно себя вести, просить у них одобрения, смотреть на них просящими глазами...».

Параллельно с ОКМ организовалась панк-группа «Бахыт-Компот» (в переводе с казахского — «компот счастья»). Начиналось всё с пения Григорьева и Степанцова на Арбате. Каждый что-то писал, но мне особенно нравится григорьевская «Хуанита» — есть в ней и романтизм, и цинизм, и попадание в нерв времени, где вся страна липнет к телевизорам с бесконечными латиноамериканскими сериалами:

Мы возвращались с попойки,
Был мой приятель угрюм.
«Слушай, парень, — сказал он. —
Женщины — это зло!».
Я ничего не ответил,
Я продолжал мечтать
О том, как лунною ночью
Мы прыгнем вдвоем со скалы...

Хуанита!

После молодые люди выбираются в Балхаш, где начинают писать бронебойные хиты: «Девушка по имени Бибигуль», «Анархистка», «Пьяная, помятая пионервожатая» и др. Григорьев пытался отрефлексировать, отчего его разрывают и поэзия, и музыка. В своём дневнике он писал: «Северянин, Вертинский, Маяковский, обэриуты — все они делали шаги к слиянию поэзии с эстрадой, делали какое-то шоу. Но называлось это скорее «театрализацией выступления». Бесспорно, поэзия и в наши дни процветает, чему пример давка на наших вечерах. И не только на наших. Но как игнорировать человеку 21-го века достижения науки и техники, даже если он пишет стихи? Совершенно не нужно этого делать. Все всё поймут, только не нужно требовать от поэта быть только поэтом. Он очень многое должен уметь. Вспомните Леонардо да Винчи. Вспомнили? Поэт, как истинный фантазёр, тоже способствует техническому прогрессу — и пользуется всеми благами шагнувшей далеко вперёд цивилизации...».

А концерты куртуазных маньеристов перемежались с выступлениями «Бахыт-Компота». Иногда поэты выступали на разогреве у музыкантов и продавали слушателям недавно вышедшие поэтические сборники. Спрос и на тех, и на других был колоссальный. Дошло до того, что ОКМ чуть ли не год каждый месяц собирал аншлаги в большой аудитории Политехнического музея.

Андрей Добрынин рассказывал: «Мы даже хотели реже выступать, потому что понимали, что это слишком круто, но там тётенька была такая, администратор, она говорила: «Нет, давайте, пока дела идут нормально, каждые две недели!» А мы: «Может, не надо? Тут Маяковский или Есенин не каждую неделю выступали». А потом мы с Политехом из-за этой тётеньки и рассорились. Потому что Григорьев начал всякие шоу-трюки вытворять. Песня про двух акул, например: песня в шизофреническом исполнении (с молниеносной сменой тембров голоса) плюс неповторимая жестикуляция исполнителя. А тётенька не могла с этим смириться и устраивала выволочку всякий раз. «Вот!.. Да как так можно?! Это какое-то хулиганство!..» Причём на полном серьёзе! Всё-таки как-то странно, когда стоят взрослые дяди и какая-то тетенька абсолютно серьёзно делает выволочку. Терпели мы это, терпели и решили переместиться в музей Маяковского. Но там у нас, поскольку зал меньше, долго, много лет, раз в две недели были выступления».

Шизофреническая песня про двух акул доступна в сети и её, конечно, надо слушать. Если не получается, вот небольшой фрагмент:

Две акулы в море плыли, вместе плыли на закат.
О любви не говорили — рыбы зря не говорят.
И пускай они созданья, некрасивые для нас,
Только первое свиданье у них было в этот час.

А на берегу залива жил парнишка молодой,
Он с девчонкою красивой целовался под луной,
И, не в силах расставаться (это было нелегко),
Они стали тут купаться и заплыли далеко.

Парень с девушкой смеялись, плыли в золотой волне,
Вдруг навстречу показались плавники... О, нет!
Что же будет, что же будет? Вся вокруг кипит вода...
Ведь акулы, как и люди, тоже любят иногда.

Нам как читателям современной поэзии очень повезло. 1990-е годы — самый расцвет home-video (в хорошем смысле): появились первые массовые видеокамеры, на них снимали всё подряд, от домашних застолий до прогулок. Запечатлено и достаточное количество выступлений куртуазных маньеристов. Самое интересное всегда случалось в тот момент, когда к микрофону выходил Константэн Григорьев. У остальных поэтов были чудеснейшие стихи! Но Григорьев брал не только текстами, но и подачей. Он мог одеться в казахский национальный халат. Мог выступать в различных детских масках или в рождественском колпаке. Он часто не читал, а пел свои стихи. И всякий раз поэтический концерт превращался в настоящее шоу.

Если говорить о языке и о поэтике, то Константэн Григорьев — в непрекращающихся поисках: в ход идут сленг, окказионализмы, эвфемизмы, профессионализмы и т.д. Эта работа с языком напоминает в первую очередь искания футуристов. У Григорьева даже появляется такой текст:

Писать бы так, как Северянин!
Боюсь, однако, не поймут:
Его язык немного странен
И полон всяческих причуд.

<...>

Бессмысленно чудесен, странен...
Мы всё ж склонимся перед ним —
Второй не нужен Северянин...
Он был, как мы, неповторим.

Конечно, второй Северянин не нужен. Григорьев находит свой путь — вперёд от разысканий Серебряного века (к находкам Северянина и футуристов можно прибавить работу с диалектизмами Есенина и Клюева) к живому языку, переживающему на изломе веков новые вливания англицизмов и американизмов:

Забросил я занятья самбо,
Когда нашёл подругу в чате
Мы каждый день танцуем мамбо
В её или моей кровати.

Моя лолита, ангел-бэйби,
По-аэлитному элитна,
Хотя, как оленёнок Бэмби,
Порой бывает любопытна.

Хотя не племя мумбо-юмбо
Её с пелёнок воспитало,
Но бэби нравится мой бумбо,
Она бы вечно с ним играла.

Всё зависит от ситуации, которую поэт пытается разыграть в стихотворении. И если Пеленягрэ «многолик», то Григорьев, чей лирический герой на первый взгляд не зависит от контекста, постоянен и узнаваем в любом амплуа, работает с концептами: то перед нами мир с перевернутыми гендерными ролями[10], то ода медикаментам[11], то «Стихи-загадки», то «Избранные хокку», то «Галерея некросонетов», то игры всего Ордена в киборгов[12], то ещё что-нибудь.

Появляются целые поэтические циклы. Отчасти это вызвано успехом на творческих вечерах: когда стихотворение становится хитом, необходимо его развивать или продолжать. Поэтому появление ещё одного стихотворения на ту же тему — не только особенность Григорьева, но и всей группы в целом. Однако есть другой момент — читательская биография поэта, складывавшаяся в литературных студиях, где нередко изучаются классические образцы пролонгированных текстов — венки сонетов, «песни», «мотивы», «тетради» и т.д.

Они-то и составляют главные, увы, посмертные книги Григорьева — «Одна из жизней» (2009) и «Курзал» (2010). При жизни поэта были коллективные сборники и только. Но, наверное, для человека, который был нацелен на звучащее слово, так и должно быть. В идеале перед нами должно быть не собрание сочинений Константэна Григорьева, а видеотека с его концертами.

Константэн Григорьев родился в Омске. Окончил кораблестроительное ТУ № 14 в Ленинграде. Играл в местном ВИА Михаила Борзыкина (группа «Телевизор»). Поступил в Литературный институт им. Горького на семинар поэзии Евгения Долматовского. Познакомился с Вадимом Степанцовым, Андреем Добрыниным, Виктором Пеленягрэ, Александром Бардодымом. 22 декабря 1988 года был подписан «Манифест куртуазного маньеризма», что ознаменовало собой создание Ордена куртуазных маньеристов. Работал продавцом, грузчиком, журналистом, рецензентом, редактором. С Вадимом Степанцовым основал группу «Бахыт-Компот». Стихи публиковались более чем в двадцати сборниках Ордена. Вместе с другими членами Ордена сыграл в художественно-документальном фильме «За брызгами алмазных струй». Скончался в 2008 в Москве от сердечного приступа, по дороге на работу в день 20-летия Ордена Куртуазных Маньеристов. Юбилейный концерт превратился в концерт его памяти. Посмертно выпущен диск «Как уходили кумиры», в 2009 году вышло четыре книги прозы и стихов в Москве, в 2010 году в издательстве «Время» вышел сборник стихов «Курзал». В Казахстане вышли книги «Предчувствие», «За газетной строкой» и «Жизнь после жизни» (доступны в Интернете для бесплатного чтения и скачивания на сайте «Книги авторов Прибалхашья»). В Балхаше ежегодно 22 декабря проводятся вечера памяти.