«Но мы предчувствуем во сне...». О поэте Евгении Шешолине (1955–1990)

«Но мы предчувствуем во сне...»

О поэте Евгении Шешолине (1955–1990)

«Большое видится на расстоянье», как написал безвременно ушедший поэт. И вот ради сохранения хрупкой, стирающейся памяти в 2012 году были задуманы ежегодные чтения памяти поэтов, ушедших молодыми в 1990-е — 2000-е (позже расширили диапазон: «в конце XX — начале XXI веков»). 

Название чтениям «Они ушли. Они остались» подарил поэт и писатель Евгений Степанов: так называлась выпущенная им ранее антология ушедших поэтов. Организаторами стали Борис Кутенков и Ирина Медведева, испытавшая смерть поэта в собственной судьбе: её сын Илья Тюрин погиб в 19. Сразу сложился формат: мероприятие длится три дня, в каждый из которых звучит около десяти рассказов о поэтах, а также доклады известных филологов на тему поэзии и ранней смерти. В издательстве «ЛитГОСТ» в 2016 году вышел первый том антологии «Уйти. Остаться. Жить», включивший множество подборок рано ушедших поэтов постсоветского времени, воспоминания о них и литературоведческие тексты; чтения «Они ушли. Они остались» стали традицией и продолжились в 2019 году вторым томом — посвящённым героям позднесоветской эпохи.

В настоящее время ведётся работа над третьим томом антологии, посвящённом поэтам, ушедшим молодыми в 90-е годы XX века, и продолжается работа над книжной серией авторских сборников.

Теперь проект «Они ушли. Они остались» представлен постоянной рубрикой на Pechorin.net. Статьи выходят вместе с предисловием одного из кураторов проекта и подборками ушедших поэтов, стихи которых очень нужно помнить и прочитать в наше время.

В поэзии иногда встречаются уникальные явления, которые побуждают нас задуматься о природе поэзии вообще. Каковы её слагаемые? Если поэзия не должна чрезмерно умствовать и должна быть простосердечна, то едва ли не высшими образцами её придётся признать наивные и безыскусные, но по-своему искренние стихи. И тогда высшими образцами поэзии к нашему удивлению придётся объявить какие-нибудь наивные стихи «про любовь», будь то стихи пушкинского Ленского (которые, по наблюдению автора «Онегина», полны любовной чепухи) или немного напыщенные стихи томной барышни, полученные гоголевским Чичиковым в «Мёртвых душах».

Если поэзия всё же требует некоторого интеллекта, то где проходит граница между поэзией и риторикой или гуманитарной наукой вообще? Между тем, мало-мальски профессиональная поэзия едва ли возможна без выучки, а значит – без умственной школы.

Едва ли мы сдвинемся с места, если уверим себя, что всякий большой поэт на столько-то процентов интеллектуал и эрудит, а на столько-то процентов – чувствительный человек. Ум и сердце в поэзии едва ли взаимодействуют по количественным параметрам. Словами одного из героев Грибоедова (сказанными, впрочем, по другому поводу), ум и сердце должны оставаться в ладу (цитирую, разумеется, не дословно) и этот таинственный лад – не есть просто количественный баланс.

Если дела обстоят так, то до сих пор остаются в силе слова Пушкина «Поэзия, прости Господи, должна быть глуповата». Однако едва ли найдётся теоретик литературы, который исчерпывающе разъяснит нам смысл этой несколько парадоксальной максимы Пушкина. Её способны проиллюстрировать скорее личностные примеры поэтического творчества, нежели отвлечённые умствования...

И тогда приблизиться к ответу на вопрос об уме и сердце в поэзии или, вернее, правильно поставить этот вопрос поможет нам полноценно-биполярная поэтическая вселенная сравнительно недавно ушедшего поэта, почти нашего современника Евгения Шешолина (1955–1990). Если перифразировать тематический спектр поэзии Шешолина словами другого поэта, Константина Батюшкова, то Шешолин пишет о дикости лесов, причём под означенным определением стоит понимать не только случайное собрание деревьев, но и многое, многое другое – например, обстановку русской глубинки, её азиатскую медлительность (подчас сопряжённую с провинциальным абсурдом). В то же время Шешолин не только владеет безупречно правильным силлабо-тоническим метром, но и потрясает нас личностной дисциплиной, внутренним ритмом, который не сводится просто к правильному чередованию ударных и безударных слогов.

Попутно хочется заметить, что при всём поэтическом влечении Шешолина к отечественной глубинке, к лесостепной глухомани, ритмический склад его поэзии имеет до крайности мало общего с ритмической закваской фольклора... Собственно простонародные песни, включая долгие песни ямщика в «Зимней дороге» Пушкина, – это протяжные, дословно долгие ряды звуков, тогда как бойкая силлабо-тоника, коей в совершенстве владеет Евгений Шешолин, неизбежно привносит в извечную российскую азиатчину европейскую динамику, интенсивный темп. Фигурально выражаясь, за Обломовым Гончарова у Шешолина угадывается гончаровский Штольц, освобождённый, впрочем, от скучного практицизма.

Случайно ли и то, что Евгений Шешолин родился в Латвии, фактически в Европе, жил в Резекне, а затем перебрался в Псковскую область, где по окончании педагогического института много преподавал в сельских школах – вёл просветительскую деятельность?

Контрастно двуедина и поэзия Шешолина; он пишет:

Мы ничего не понимаем,
но мы предчувствуем во сне...
Проснуться бы зеленым маем
зеленой шишкой на сосне

в глухом лесу.

(«Мы ничего не понимаем...»)

Описывая глухомань, дикое место, Шешолин не только работает безупречным классическим ямбом, но и – не в пример авторам, которые намеренно расшатывают классический метр, – подчёркивает его стройность посредством хиазма (или, проще говоря, путём синтаксического подхвата).

«Зелёному маю» ритмически – и дословно! – вторит «зелёная шишка». И происходит чудо! «Зелёный» – эстетически условное определение мая (ибо есть ли у времени оптический цвет?), литературно отвлечённое определение – как бы распространяется и на шишку. У Шешолина она значит намного больше, чем просто визуальный объект: к значению зелёный имплицитно (скрытно) прибавляются другие значения: свежий, юный, упругий, творчески раскрепощённый и пр.

И если фольклор – феномен коллективного бессознательного – неизбежно устремлён к общему, то взгляд поэта Шешолина (при всей его приверженности к глухому лесу) устремлён к индивидуальному, неповторимо частному.

Живописав зелёную шишку, Евгений Шешолин с тою же любовью говорит о малой травинке:

И вовсе ты не изменился,
и ничему не научился,
и раньше, чем родился, знал:
вон та травинка воплощенья
ждала столетья, как прощенья.
А вот и жук с нее упал.

(«Цветы такие же...»)

В параллелизме с живым существом – живописным жуком – поэтически оживает и травинка.

Наталия Черных в послесловии к подборке Шешолина в первом томе антологии «Уйти. Остаться. Жить» (2016) пишет: «Поэзия Шешолина – поэзия властная, точная, строгая, не допускающая многозначности. Но при этом опережающая современность по искусству синтеза, по чувству «всего во всём»»[1].

Итак, у Шешолина наблюдается своего рода контрапункт неповторимой частности или обаятельной индивидуальности и таинственного мирового целого. К сказанному Черных хочется добавить, что, говоря обо всём мироздании или хотя бы о бескрайней отечественной глубинке (о которой столько писали до него и наверняка напишут после него!), Шешолин исходно имеет дело с неизбежной банальностью, каковую умеет эстетически преобразить посредством намеренной странности. Она является у Шешолина едва ли не в том ракурсе, разрезе, в каком о ней писали немецкие романтики. «Искусство приятным образом делать вещи странными, делать их чужими и в то же время знакомыми и притягательными – в этом и состоит романтическая поэтика», – писал Новалис[2].

У Новалиса поэт намеренно привносит странность в изображаемую действительность, тогда как Шешолин отыскивает или обнаруживает необычность вокруг себя. У Шешолина сама действительность обнаруживает признаки некоторой странности – почти фантастики.

Своего рода эпиграфом к отчётливо русским стихам Шешолина могла бы стать бессмертная строка Лермонтова: «Люблю отчизну я, но странною любовью». Попутно мы выясняем, что Лермонтов, которого привыкли напрямую связывать с бунтарём и романтиком Байроном, по крайней мере, в некоторых своих строках не совсем романтик. Ведь странная любовь является из корней российской действительности, а не из идеала, витающего в облаках.

Пунктирно следуя Лермонтову, блуждая его немыслимыми тропами, Шешолин нигде не повторяет его, ибо одна индивидуальность не может продублировать другую индивидуальность.

В неповторимо частном (а значит, всё-таки псевдоромантическом) ключе является у Шешолина и романтика дальнего пути. Поэт пишет:

...и мучительно плавать глазам
вдоль безродных неверящих стен.

Да ещё паровозный гудок
потерялся – кричи, не кричи, –
на одной из осенних дорог
где-то в северной серой ночи.

(«Молодой забываясь травой...»)

Воссозданный поэтом дикий ландшафт узнаваем для всякого россиянина. Однако в нём присутствует тайна – то, что не является коллективным достоянием.

В стихотворении «Товарный» Шешолин пишет:

...я зацеплюсь за подножку, и тамбур –
брат всестороннему ветру насквозь!

Ты не загадка, но я разгадаю!
Зря ли мои непокорны вихры?!

Попутно заметим, что тайна (бездна души) в отличие от загадки (головоломки) бесконечна. И она – тайна – несколько парадоксально соседствует с банальностью, с житейской узнаваемостью того, что всякий раз впечатляет по-новому, но исходно является по-старому:

пригород, лето средних широт,

– пишет Евгений Шешолин в «Товарном».

Скрытая бесконечность, которая обитает за видимой банальностью, в одном из стихотворений Шешолина обозначена афористически суммарно, словесно наглядно:

Лишь кажется, что жить необычайно просто,
а под тобой растёт культурный тайный слой.

(«По старым улицам»)

С тайным слоем – «вторым дном» – поэзии Шешолина согласуется то, что не названо, но подразумеваемо автором. Речь идёт не только о совокупности неназванных зримых реалий, которые, тем не менее, оживают у нас в уме при упоминании «средних широт». Речь идёт и о чём-то несоизмеримо большем – например, о таинственных взаимоотношениях столицы и глубинки. Они взаимно непохожи и в то же время необъяснимо связаны... А если дело обстоит так, то, читая Шешолина, мы не только обречены задаваться вопросом о том, что такое Россия, мы словно вынуждены соизмерять эту удивительную страну с мировым целым.

Ведь точечные организмы, о которых пишет Шешолин, – будь то шишка, травинка или жук – в точном смысле принадлежат не столько России, сколько всему мирозданию. Целые столетия назад, при царях, позднее, в советский период или в нынешнюю постсоветскую эпоху (при всех современных проблемах с экологией) травинка, шишка или жук имели – и имеют! – приблизительно единую форму; её определяет природа – вечная соперница истории и вечная спутница глухонемой вселенной.

Но если Евгений Шешолин повествует всё-таки о русском лесе (а не о лесе вообще), то воспетые им таинственные блуждания по глухим чащобам отдалённо иллюстрируют то, что происходило и происходит со страной. Не случайно выше была упомянута и «странная любовь» Лермонтова.

В своём свободном взаимодействии с историей страны Шешолин идёт путём художественной органики. Этот путь не чужд и другим современным поэтам – Олегу Чухонцеву и Сергею Гандлевскому. В противоположность Дмитрию Пригову или Льву Рубинштейну, они работают не с текстами и мифами, а с самой действительностью. Ставя Евгения Шешолина приблизительно в один ряд с ними, автор этих строк не говорит непременно о едином литературном поколении или – тем более! – о взаимных литературных заимствованиях. Речь идёт лишь о принадлежности разных поэтов к относительно единому типу творческой личности, о пунктирном сходстве творческих принципов или поэтических судеб, которые не требуют непременного объединения поэтов по программным параметрам... (В аналогичном смысле, например, Лермонтов не входил в одно литературное объединение с Байроном, но чем-то отдалённо на него походил).

При всём том, Шешолин не находится в некоем культурном вакууме. В своей поэзии он отобразил тот пульс вселенной, который соответствовал исходу минувшего столетия. Ретроспективно переживаемая – и уже случившаяся – история страны у Шешолина согласуется с непростым опытом частного бытия. Наряду с опытом истории он открывает для нас бесконечно многое, и уже за одно это мы можем быть бесконечно благодарны Евгению Шешолину.

Евгений Шешолин родился в Краславе (Латвия). До 1972 года жил в Резекне. Окончив Псковский педагогический институт, работал учителем в сельских школах Псковской области. Самостоятельно изучал язык фарси и составил сборник избранных переводов великих персидских поэтов. Печатался в псковских газетах, был одним из видных авторов псковского андерграунда 1980-х. Активно участвовал как автор и соредактор в самиздатовском альманахе «Майя» (первый номер издан в США). Трагически погиб 28 апреля 1990 года в Даугавпилсе. В 1993 году в журнале «Русская провинция» появилась статья Валентина Курбатова о поэзии Евгения Шешолина. В 1999-м друзья поэта издали в Пскове сборник Шешолина «Измарагд со дна Великой». Второй сборник «Солнце невечное» вышел в 2005 году в латышском городе Резекне. В том же году Даугавпилский университет издал сборник статей и воспоминаний «Евгений Шешолин: судьба и творчество».

Стихи Евгения Шешолина:

КУЛЬТУРНЫЙ ТАЙНЫЙ СЛОЙ

* * *

Маленьким, хрупким, рассыпчатым тело
стало казаться моей голове;
может быть, солнце декабрьское село,
может быть, гном заблудился в Москве.

Может быть, бродит в снегу по колени
по бездорожью слепой лилипут,
может быть, слишком крутые ступени
в это холодное небо ведут.

Снег Бробдингнега, о, снег Бробдингнега!
Что-то я вынес и что-то сберег:
горстку горячего, синего снега,
связку промерзших коляных дорог.

Тает головкою спичечной вера,
и закатилось колечко в траве...
Сон Гулливера, сон Гулливера:
звезды растаяли на голове!

* * *

Мы ничего не понимаем,
но мы предчувствуем во сне...
Проснуться бы зеленым маем
зеленой шишкой на сосне

в глухом лесу. Иль безымянным
притоком северной реки, –
бежать навстречу по медвяным
полянам: травы, ручейки.

Проснуться соловьем на стройке
заброшенной, – в своих кустах,
со вкусом солнечной настойки,
со сладким зудом на устах.

Вон там береза, – что за слово?! –
стоит, как будто человек,
не помня века золотого,
под дождичком слепым, в четверг.

И нежный августовский вечер
с далеким звоном в голове,
и растворяется кузнечик
в захолонувшейся траве.

И осень налетит Мамаем,
и все расскажет о весне...
Мы ничего не понимаем,
но мы предчувствуем во сне.

* * *

Молодой забываясь травой,
все прошло, и не знаю цены;
словно с гуся холодной водой,
словно рушатся хрупкие сны.

А подумаешь, вспомнишь: всерьез
ударяет по пальцам мороз,
и ты должен узнать городок
на скрещеньи ветров и дорог.

Что там делают люди? Как знать!
Но не всем же глазеть и скакать!
И дано десять блочных домов,
облик чей так практично суров.

Мне запомнился желтый вокзал,
как театр замедленных сцен,
и мучительно плавать глазам
вдоль безродных, неверящих стен.

Да еще паровозный гудок
потерялся, – кричи-не кричи, –
на одной из осенних дорог
где-то в северной серой ночи.

ПО СТАРЫМ УЛИЦАМ

I.

Классических поэм сюжеты неизбытны,
на старых площадях печалиться легко,
но где-то я иду оббитым лабиринтом,
вдоль выщербленных стен неровным плитняком.

Растет на крыше куст, летит басок скандальный,
вся улица вперед на много лет видна,
и под один мотив, – простой, сентиментальный, –
проходит чья-то жизнь улыбкой из окна.

Вот здесь он, – помните? – тогда остановился,
и закружился сладкий солнечный сюжет...
Решился подойти... Напротив он родился
И умер через дом, спустя немного лет.

Летучей мышью змей дрожит над домом робко,
проходу просто нет от жирных голубей,
и мальчик-декадент у стен родной коробки
пустил цветную стаю мыльных пузырей.

Ирония груба, все истины банальны.
И в поле выходить, и жить любить могли.
Быть может, лишь один мотив сентиментальный
останется кружить по тупикам земли...

II.

А за чердачным пыльным маленьким оконцем
сквозь много передряг, обычно по ночам,
итожились века, и утром било солнце
сквозь пятна на стекле по высохшим щекам.

Мы плыли по подземным голубым каналам
сквозь синий полумрак вдоль берегов, где рос
густой ворсистый мох; вокруг белели скалы;
пульсировал во сне тревожный, нежный мозг.

Мы выбирали жизнь, как выбирают шапку,
и, как зверей, себя насмешливо пасли;
как щупает паук поверхность тонкой лапкой,
двоились в глубь души, – пугались и росли.

И как всегда, в конце входил кочевник рослый, –
покорный до конца, здоровый и прямой...
Лишь кажется, что жить необычайно просто,
а под тобой растет культурный тайный слой.

Я тело пронесу любимым переулком
отверженных жрецов, я сделаю лицо
обычным, я пройду спокойно мимо гулко
шагающих в строю румяных мертвецов,

я к другу, я метнусь, – меня могли заметить, –
к окошку, через двор, на желтый тайный свет...
Метнется кошкою навстречу черный ветер,
неровный нервный дождь зализывает след.

ТОВАРНЫЙ

Вот на ночи настоялась открытка:
пригород, лето средних широт...
(Синий кружочек, красная нитка;
синий кружочек в тумане зашит.)

Вижу, как быстро растешь ты, великий,
только с вопросом «куда?» – не лады...
Я ли не знаю твоей земляники –
крупной, кровавой и горькой, как дым?!

Я ли забуду волнующий запах?..
Бей, колесо, в две басовых струны!
Гей, балалайка в мозолистых лапах
странной и страшной родной страны!

Сходятся, сходятся, сходятся рельсы,
острая точка скользит впереди...
Ты уж тогда поточнее прицелься!..
Сходятся рельсы в холодной груди.

Проклята шаткая шутка такая,
штуками проклята кем-то за так,
катятся кости, строка затекает,
и подтекает заката плакат.

Катится время, и горка поката;
сбыта товарка, товар заголён...
Волк вам тамбовский товарищ, ребята,
имя которому – век, легион!

Корень мой вырван, несется мой табор,
в сердце моем продолжается ось;
я зацеплюсь за подножку, и тамбур –
брат всестороннему ветру насквозь!

Ты не загадка, но я разгадаю!
Зря ли мои непокорны вихры?!
Я пролетаю лесами Валдая
просекой в небо с высокой горы.

НОЧНЫЕ ОБЛАКА

С чем я сравню? – Таких ночей немного! –
Как замерли ночные облака!..
Какая привела меня дорога,
так и напишет чуткая рука:

давно мои надежды нелюдимы,
и ни письма, ни дорогих гостей;
мне кажется, нагнало за день льдины
с холодных, безответных областей.

И вот меня туман уже окутал,
и новые сомненья поползли...
Мне вспомнился огромный светлый купол
весь в трещинах от центра до земли.

А где-то за холодной снежной пылью
дорога далека и глубока...
И в воздухе крутом, расправив крылья,
парят, не выдыхая, облака.

* * *
                                                                врачу Г.

...День вытащился, как заноза.
Когда соседи все уснули,
я пью воспоминаний дозу,
как разноцветные пилюли.

...Не все рассчитано на небе:
ошибок много очень грубых!
Где Ваш большой янтарный гребень?
Где платье длинное в раструбах?

Вам бы пошел средневековый
высокий скандинавский замок;
в камина отблесках багровых –
портреты предков в строгих рамах.

Но властность все же просочилась;
природу никуда не спрячет
природа, – столько Вам на милость
душ, словно нанялись батрачить!

Когда в привычной Вашей власти
замызганные чьи-то судьбы,
брести кому-то сквозь ненастье
в груди и думать: «Хоть уснуть бы!

Я отлетаю вместе с годом...
Он кончится в храпящей спальной...
Ну, протащусь сквозь непогоду,
и, все равно, исход – летальный»

Год сыплет желтыми листами
в растерянности перед бездной,
и ветер ветками листает
историю его болезни.

* * *

Цветы такие же, – пониже
нагнись; а в детстве были ближе;
и те же муравьи снуют,
и точен запах позабытый,
и по настурции умытой
жуки из памяти бегут.

И вовсе ты не изменился,
и ничему не научился,
и раньше, чем родился, знал:
вон та травинка воплощенья
ждала столетья, как прощенья.
А вот и жук с нее упал.

ВОСПОМИНАНИЯ О ЛЕНИНГРАДЕ

Тот темный дом, нетронутый войной,
я вижу, как за рамою двойной.

И медный конь, так благородно ржавый,
и обьясненья первые с державой.

И цветники парадных незабытые,
и ангелы взмывают недобитые.

И синей паутинкой рвется след
моих болгарских сладких сигарет.