Мытарства русского Гамлета. О поэзии Максима Уколова (1966-2001)

Мытарства русского Гамлета

О поэзии Максима Уколова (1966-2001)

«Большое видится на расстоянье», как написал безвременно ушедший поэт. И вот ради сохранения хрупкой, стирающейся памяти в 2012 году были задуманы ежегодные чтения памяти поэтов, ушедших молодыми в 1990-е — 2000-е (позже расширили диапазон: «в конце XX — начале XXI веков»). 

Название чтениям «Они ушли. Они остались» подарил поэт и писатель Евгений Степанов: так называлась выпущенная им ранее антология ушедших поэтов. Организаторами стали Борис Кутенков и Ирина Медведева, испытавшая смерть поэта в собственной судьбе: её сын Илья Тюрин погиб в 19. Сразу сложился формат: мероприятие длится три дня, в каждый из которых звучит около десяти рассказов о поэтах, а также доклады известных филологов на тему поэзии и ранней смерти. В издательстве «ЛитГОСТ» в 2016 году вышел первый том антологии «Уйти. Остаться. Жить», включивший множество подборок рано ушедших поэтов постсоветского времени, воспоминания о них и литературоведческие тексты; чтения «Они ушли. Они остались» стали традицией и продолжились в 2019 году вторым томом — посвящённым героям позднесоветской эпохи.

В настоящее время ведётся работа над третьим томом антологии, посвящённом поэтам, ушедшим молодыми в 90-е годы XX века, и продолжается работа над книжной серией авторских сборников.

Теперь проект «Они ушли. Они остались» представлен постоянной рубрикой на Pechorin.net. Статьи выходят вместе с предисловием одного из кураторов проекта и подборками ушедших поэтов, стихи которых очень нужно помнить и прочитать в наше время.

Истинная поэзия нередко сосуществует в едином языковом поле с неравными или даже противоположными ей видами жизнедеятельности. Например, классической поэзии сопутствует создание текстов и синтез явлений мира, тогда как филология нацелена на анализ текстов – нечто, прямо противоположное синтезу. Однако за указанными данностями, которые остаются сами собой ясными, кроется и нечто не самоочевидное: филологическая выучка иногда всё же определяет систему критериев, систему внутренних координат поэта и, в конечном счёте, мотивирует его высший камертон.

Как ни парадоксально, истинная поэзия не может быть исключительно «правильной», не может сводиться к системе соблюдённых автором критериев или попросту правил. Она несёт в себе нечто такое, что преобразует и, более того, преображает правила, и всё же они нужны поэту хотя бы для их творческого преодоления.

Так состоялась и судьба поэта Максима Уколова. Десять лет жизни он посвятил гуманитарному образованию, с 1983 по 1993 годы поэт учился на филологическом факультете Кемеровского Государственного университета. Поэзия Уколова не просто традиционна, а если можно так выразиться, демонстративно и вызывающе традиционна. Как ни парадоксально, ритмическая дисциплина поэзии Максима Уколова доведена до такой филигранности, до такого литературного блеска, что она несёт в себе и нечто родственное художественному эпатажу, почти авангардное.

Речь идёт не только о безупречной – без малейших сбоев – версификации, не только о безукоризненной рифме (столь редкой в наши дни). Показательна и поразительна также безупречная синтаксическая ясность Уколова, усиленная анафорами (ритмико-синтаксическими повторами) и внутренними рифмами – стройными синтаксическими фигурами, которые как бы подчёркивают классическую метрику.

Уколов пишет:

Этот блюз, конечно, плюс
К нестареющей пластинке.

И пластинка тоже плюс
К атмосфере вечеринки.

Разумеется, здесь присутствует нечто большее, чем просто выдержанный метр: безукоризненная ритмическая повторяемость и в то же время почти вызывающая ритмическая ударность.

За словом «плюс», на которое сделано смысловое ударение, поэтапно следует и нечто противоположное:

Вечеринка тоже плюс
В моей жизни холостяцкой.

Ну а жизнь – она есть жизнь.
Минус я. Плюс-минус Датский.

За контрастной симметрией плюса и минуса угадывается вечное гамлетовское «Быть или не быть», а также живое авторское ощущение некоторой избыточности и даже пошлости тотального позитива. По логике стихов Уколова он должен быть уравновешен свободой, одиночеством и ощущением боли, без которого невозможна и любовь.

Максим Уколов на современный лад являет классический гамлетовский архетип вечного блуждания. Однако он, как это ни парадоксально, является в неких почти современных смысловых координатах. Как яркое явление поэзии 90-х (не только по времени, но и по эпохальной сути) Максим Уколов приходит на смену русским концептуалистам – Пригову и Рубинштейну. Оба они – быть может, не столько по срокам написания своих текстов, сколько по духу – выразили настроения и чаяния интеллигенции конца 80-х годов. Вот эта разница между литературными эпохами, которая измеряется, быть может, несколькими годами, поразительна! Пригов и Рубинштейн отобразили пору имперского кризиса, которая влекла за собой и попытку создания совершенно нового типа поэзии, радикально неравного тому типу поэзии, который сопровождал имперский космос в пору его цветения. Вот откуда является особая поэтика социального поведения в творчестве Дмитрия Пригова и поэзия на каталожных карточках Льва Рубинштейна. Новая эпоха в принципе не могла не породить новый тип литературы.

Однако на протяжении 90-х неизбежно выясняется, что мы имеем дело с причудливыми метаморфозами одной страны, а не переселяемся на некую радикально новую поэтическую планету, которой грезил, например, Пригов – автор остроумных инсталляций. 90-е годы отдалённо предвосхищают то состояние страны, которое мы наблюдаем сегодня, разумеется, не в смысле оценок «хорошо»/«плохо». Просто в 90-е и далее подтверждается пословица «Ничто не ново под луной».

Тогда-то и является в отечественной поэзии новая волна традиционализма, которую отнюдь не в последнюю очередь иллюстрирует творчество Максима Уколова. Его, если так можно выразиться, вызывающая правильность эпохально мотивирована, вызвана к жизни нервом современности. Вот почему гамлетовские шаги Уколова (при всём своём, казалось бы, традиционализме) не имеют ничего общего с литературным эпигонством. Едва ли будет натянуто говорить об Уколове как о Гамлете 90-х, похожем и непохожем на свой литературный прототип.

Уколову счастливо удалось избежать и влияния Бродского, который был продолжателем традиционной петербургской поэтической культуры, лично общался с Ахматовой и многое у неё творчески перенял. Казалось бы, перед Максимом Уколовым была открыта вакансия литературного наследника Бродского – и всё же Уколов избирает свой неповторимый путь. Принципиально отнюдь не только то, что Максим Уколов отказывается от намеренной интонационной неровности Бродского, призванной оживить и модернизировать классическую силлабо-тонику. Не менее принципиально то, что Уколов минует школу английской метафизической поэзии, которую являл английский поэт епископ Джон Донн, видный представитель позднего средневековья, а также традицию американской поэзии минувшего века, представленную Робертом Фростом, которому довелось родиться в конце XIX века. Эти имена предопределяют поэтическую космологию Бродского, тогда как Уколов сохраняет лирически камерное начало в поэзии и литературным учеником Бродского не становится, хотя к такому ученичеству, казалось бы, располагает традиционализм Максима Уколова.

Покажите нам сегодня поэта-традиционалиста, который не испытал бы на себе тотального влияния Бродского! Таким уникальным поэтом, творчески самостоятельным традиционалистом является Максим Уколов.

Зато на байроновский лад вечного скитальца Уколов воссоздаёт русский Север. Не случайно поэтическая судьба нашего героя связана с Кемерово. В стихотворении «Marine» он пишет:

Мы чёрт-те чем оторваны от мира.
Мы чёрт-те кто. Мы чёрт-те знает где.

Вечные байроновские блуждания, замысловатые путешествия, – всё это в данном случае связывается с исторической обстановкой 90-х годов и звучит современно. Поэт пишет о бытии, в которым утрачены привычные координаты, а значит, жизнь можно начать словно с белого листа. А можно и освоиться в новой реальности.

Поэт пишет:

Мы здесь определились. И отсюда,
Где рыбья кровь сильней, чем кровь родства,
Уходит в море новая иуда,
Чтобы продать по-своему Христа.

И всё же лирический финал произведения свободен от некоей тотальной безысходности; Уколов пишет:

Но, надевая чистую рубашку
И сразу выходя из всех дверей,
Я не забуду эту землю, Машка,
Я помню, чем обязаны мы ей.

Чистая рубашка – новое начало – мыслимо и чёрт-те знает где – в таинственных нетях, в которых порой ощущает себя Максим Уколов.

Ритмическую стройность, синтаксическую ясность поэзии Уколова можно уподобить безупречному фехтованию, однако порою за ним является реальная кровь, а не только исключительное мастерство литературного виртуоза.

Стихотворение Уколова «По чему я пишу» содержит скрытый, но узнаваемый рефрен, как бы заданный в заглавии. В первых строках стихотворения читаем:

Я пишу стеклорезом
По скрижалям.

Современность этого стеклореза несколько парадоксально и в то же время творчески органично сочетается с безупречной ритмикой, спутницей традиционализма. Ритмика произведения подкрепляется анафорами (синтаксическими повторами); автор словно поясняет чем и по какому материалу он работает:

Железом
По осьмушкам блокнотным,
По линеечкам нотным,
По тетрадкам учебным,
По рецептам никчемным,
По вечерним салонам,
По своим эталонам...

В лирическом финале поэт как бы проговаривается: за безупречной симметрией проступает реальная боль, спутница асимметрии.

Я пишу по тебе.
Я пишу по себе.
И конечно, грешу,
Потому, что пишу
По душе. Стеклорезом.
Оставляя порезы.

Стеклорезу, который был упомянут автором ранее, соответствует тот лирический рефрен, который неожиданно побуждает поэта перейти от симметрии и меры к непреднамеренному смещению в сфере симметрии, к трагическому сдвигу в упорядоченном бытии.

Совершенно по-иному, но также неожиданно и одновременно – также внутренне мотивировано мотив крови является в стихотворении «Импрэшн». Оно содержит своего рода сюжетную завязку:

Завтра моя стая улетает. А денег на билеты не хватает.
И я брожу один в билетном зале на каком-то узловом вокзале.

Далее является мысль о том, что поэт – не совсем человек, и ему потребна некая неземная пища, а не только еда, которая поддерживает силы тела:

В этом мире я живу на сыре, на траве, на карте в рукаве...

Из этой простой максимы является ошеломляющее умозаключение:

Как назло мои занятья шире, чем пропажи в вашем багаже.
Ваши «мани» на моём кармане. В воровстве так много простоты.

Поэт констатирует, что его душа шире души некоего среднестатистического человека, хотя кошелёк поэта неизменно у́же его души. И воровство становится своего рода формой восстановления высшей справедливости. В стихах Уколова она фактически противопоставлена формальной справедливости.

Уколов тяготеет к этическому парадоксу, он – пусть и в шутку – этически обосновывает то, что в общепринятом смысле этически спорно, чтобы не сказать – табуировано.

Разыгрывая вечного Робин-гуда на современный лад, поэт заканчивает некоей трагически-примирительной нотой: все мы на земле равно уязвимы.

А потом бок о бок мы под Богом, истекая соком. На ноже.

Звуковая симметрия бока и Бога, иначе говоря, ассонанс контрастно оттеняет нож, подобный стеклорезу из стихотворения Уколова «По чему я пишу». Подобно стеклорезу нож в его же стихотворении «Импрэшн» знаменует живую боль, которая является едва ли не в контрасте, но одновременно и в тождестве с безупречным искусством фехтования.

Одной из инвариантных смысловых фигур поэзии Уколова является некий сдвиг: за доведённой до совершенства пластикой фехтования неожиданно проступает кровь...

Соотносительность фехтования как сферы пластической симметрии и крови в творчестве Максима Уколова родственна контрастной соотносительности жара и холода. В стихотворении «Падает снег...» поэт пишет:

Ты завернулась в шаль.
А я надел шинель –
И скорый поезд вдаль,
А может быть, в метель.

Разгорячённое движение поезда в данном случае и контрастирует с метелью, и вторит ей. Вечные коллизии – например, байроническая неприкаянность поэта – являются у Максима Уколова на особый сибирский лад. (Напоминаем, судьба Уколова связана с Кемерово; поэт родился в городе Прокопьевске Кемеровской области).

Едва ли мы вправе неосторожно касаться литературоведческим скальпелем причин и характера раннего ухода поэта в мир иной. Максим Уколов прожил совсем не долго, он родился в 1966 году и покинул этот мир в 2001.

Однако, выражаясь современным языком, Уколов оставил нам своего рода месседж, поскольку эпоха, когда он творил, исподволь предваряет наше время. И сегодня, словами поэта, мы подчас ощущаем себя чёрт-те знает где, имя Максима Уколова – это яркое литературное имя, которым хочется аукаться в трагическом хаосе бытия.

Максим Уколов родился 9 мая 1966 года в городе Прокопьевске Кемеровской области. С 1983 по 1993 годы учился на филологическом факультете КемГУ.

Победитель первого городского состязания молодых поэтов (Кемерово, 1994). Участник поэтических фестивалей в Санкт-Петербурге. Автор книги «Короче говоря» (1995). Скончался в 2001 году. Посмертно вышла книга стихов «Плюс-минус Я» (2004). В 2007 году в Великобритании вышел сборник стихов М. Уколова в переводе на английский язык (в числе сборников пяти лучших поэтов Сибири). Группа, посвящённая поэту в ВК.

Стихи Максима Уколова: