«Кто-то небритый, в похмельной и божьей печали...». О поэзии Тараса Трофимова (1982-2011)

«Кто-то небритый, в похмельной и божьей печали...»

О поэзии Тараса Трофимова (1982-2011)

«Большое видится на расстоянье», как написал безвременно ушедший поэт. И вот ради сохранения хрупкой, стирающейся памяти в 2012 году были задуманы ежегодные чтения памяти поэтов, ушедших молодыми в 1990-е — 2000-е (позже расширили диапазон: «в конце XX — начале XXI веков»). 

Название чтениям «Они ушли. Они остались» подарил поэт и писатель Евгений Степанов: так называлась выпущенная им ранее антология ушедших поэтов. Организаторами стали Борис Кутенков и Ирина Медведева, испытавшая смерть поэта в собственной судьбе: её сын Илья Тюрин погиб в 19. Сразу сложился формат: мероприятие длится три дня, в каждый из которых звучит около десяти рассказов о поэтах, а также доклады известных филологов на тему поэзии и ранней смерти. В издательстве «ЛитГОСТ» в 2016 году вышел первый том антологии «Уйти. Остаться. Жить», включивший множество подборок рано ушедших поэтов постсоветского времени, воспоминания о них и литературоведческие тексты; чтения «Они ушли. Они остались» стали традицией и продолжились в 2019 году вторым томом — посвящённым героям позднесоветской эпохи.

В настоящее время ведётся работа над третьим томом антологии, посвящённом поэтам, ушедшим молодыми в 90-е годы XX века, и продолжается работа над книжной серией авторских сборников.

Теперь проект «Они ушли. Они остались» представлен постоянной рубрикой на Pechorin.net. Статьи выходят вместе с предисловием одного из кураторов проекта и подборками ушедших поэтов, стихи которых очень нужно помнить и прочитать в наше время.

Поэзия, начиная с античной древности, была устной. И лишь сравнительно поздно в масштабах исторического времени, с XV века, когда был изобретён станок Гутенберга (проще говоря, печатный станок), поэзия стала письменной, читаемой «глазами».

Неудивительно, что лирика – один из самых задушевных, самых пленительных родов поэзии – в классическом гегелевском понимании связывается не с музыкой, не с античным мелосом, а с кругом частных переживаний человека в их противоположности государственности – вечной спутнице истории. История, в свою очередь, – удел эпоса...

В том понимании лирического рода поэзии, которое закрепилось у нас благодаря Гегелю, подразумеваемая лира имеет лишь условно-иносказательное значение и напрямую никак не связывается с одноимённым музыкальным инструментом.

И всё же, какой бы очевидной нам ни казалась победа визуального ряда над акустическим в судьбах лирики, стихи Тараса Трофимова способны опрокинуть Гегеля и вернуть лирике её первоначальные черты. Или живо напомнить о них.

С фотографии, помещённой в антологии, где опубликован Трофимов[1], на нас глядит колоритный музыкант с панковской причёской, известный как лидер группы «The Stockmen». Музыкальная аура узнаваемо пронизывает и поэтические тексты Тараса Трофимова. Поэт пишет:

Вы замечали — всё это бывало, когда
Девочка из параллельного класса не отвечает
Ни на звонок, только даром тянул провода
Кто-то небритый, в похмельной и божьей печали.

Лирическая коллизия Трофимова отдалённо напоминает канву «Барышни и хулигана» – известного фильма Евгения Славинского с Маяковским в главной роли. Не говорим о сюжетном сходстве произведений, их сущностное сходство находится глубже действия. Как и у Маяковского, у Трофимова любовь связывается с идеальными устремлениями человека, внешне грубоватого и одичалого... Вот откуда божья печаль алкоголика.

И вот мы видим, что его интенция внутренне музыкальна – не потому что в стихах Трофимова является изображаемый звук (он может быть воссоздан и визуальными средствами), а потому что лирическая ситуация как в музыке, как в кино, развивается не столько в пространстве, сколько во времени. Она исполнена родственной музыке интонационной динамики.

Лирическая завязка получает продолжение и развитие. Однако действие продолжается словно в замедленном кадре:

Словно набитый плохими ирисками рот
Медленно слово выводит, оно
Липнет к нёбу длинный гудок, и во
Времени вислый живот,
Лезут минуты, одетые в серые робы.

При всей, казалось бы, статике в муках обретаемого и еле произносимого слова, строфа не случайно пронизана мотивами времени. Перед нами не столько пространство, сколько приостановленное мгновенье, словно вылившееся в некую телефонную вечность.

Снова невольно напрашивается параллель из Маяковского («Про это»):

проглоченным кроликом в брюхе удава

по кабелю,
вижу,
слово ползёт.

У Трофимова, как и у классика футуризма, звук – не столько акустическая единица, сколько внутренняя энергия, расположенная во времени. (Вот что позволяет говорить о немой музыкальности, о значимом нуле звука у обоих поэтов).

Однако если урбанизм Маяковского предполагает гигантоманию (даже там, где изображаются внешне мелкие предметы), то почти байроническая неприкаянность хулигана у Трофимова подразумевает родственную Чехову осколочную эстетику, предшественницу современного минимализма, — он проявляется даже там, где хулиган упитан и брутален. За его внешне крупными габаритами скрывается не только нежность и ранимость, но также некоторая оторванность от эпохи, присущая частному переживанию, частному опыту сердца.

У Трофимова крупным планом даются сокровенные минуты (вот откуда поэтический приём, родственный замедленной съёмке в кино!), тогда как у Маяковского и кабель, по которому проходит интимно-частная информация, эпохален (он – часть урбанистической вселенной).

Противопоставляя Трофимова Маяковскому, классику футуризма, мы имеем дело, разумеется, не просто с перифразой Маяковского у Трофимова, но с кардинальным различием двух поэтических систем, сходство между которыми остаётся лишь внешним (и отчасти обманчивым). Если максималист Маяковский, как и положено всякому футуристу, устремлён в будущее, то сторонник минимализма Трофимов устремлён в исполненное боли, но сладостное прошлое. В противовес литературному гиганту Маяковскому Тарас Трофимов заявляет о себе как тихий элегик:

Я подержу ещё трубку, чуток подержу,
Чтобы на память осталось горячее ухо.

Там, где у Маяковского ожидаем прорыв в будущее, у поэта более поздней эпохи является сердечное воспоминание, таинственное эхо минувшего.

Трофимов в тыняновском смысле занимается пародией на Маяковского – пародией не в смысле карикатуры или насмешки, а в смысле радикального смещения в структуре оригинала, которому внешне подражает, видимо следует Трофимов. «Эволюция литературы, в частности поэзии, совершается не только путём изобретения новых форм, но и, главным образом, путём применения старых форм в новой функции», – пишет Тынянов[2]. У Трофимова мы имеем дело даже не с литературной стилизацией под Маяковского, а с неким переносом узнаваемых художественных единиц Маяковского в новый – совершенно не свойственный футуризму – контекст. К нему относится и вызывающий минимализм особой панк-культуры. Некоторые её черты присутствуют не только во внешности, но и в поэзии Трофимова.

Будет, вероятно, не лишним упомянуть, что Маяковский пришёл в поэзию из живописи, тогда как поэт значительно более поздней эпохи явился в искусство слова, казалось бы, собственно из музыкальной культуры. Но параллельно и совершенно естественно у Тараса появлялись тонкие и ироничные графические работы, как правило, сопутствующие стихам и музыкальным наблюдениям. Если космология Маяковского всё-таки визуальна (при всей его тенденции интонировать лирический текст, выстраивая многочисленные «лесенки»), то камерная лирика Тараса Трофимова мелодически проникновенна.

Поэт словно воспроизводит эхо того или иного события или переживания. Он пишет:

Мне приснилась речка Волга.
Две лилии (они там не растут).
Три вербы. Кто-то умер.

Далее мотив трёх верб повторяется музыкальным рефреном и выступает в разительной ассоциации с Волгой, русской рекой, несмотря на то, что в принципе лилия – это символ Франции.

Однако если музыка есть энергия, то она позволяет совершить «сопряжение далековатых идей»[3], протянуть ассоциативный мост между среднерусским ландшафтом и неким идеально-экзотическим цветком, к которому устремлён лирический субъект. Причём подразумеваемое будущее, где расположены две лилии, парадоксально синонимично элегическому прошлому, где расположена речка Волга.

Элегическая нота присутствует и в другом стихотворении Трофимова; поэт пишет:

Листайте черепа забытых писем
Тех, кто любил, тех, от кого зависим
Был – целым, без остатка, горячо.

У Трофимова идея намеренно больше образа, как свойственно классической трагедии. Черепа – нечто отжившее, почти отсутствующее, однако по малым единицам, по малым признакам минувшего мы можем угадывать его величие. Забытые письма у Трофимова – словно драгоценное кладбище, по которому можно совершать прогулки.

Всё это жизни – в ласке и печали,
Всё мысли, что вас с богом обвенчали
По Пушкинской метели, затаясь.

Случайно ли здесь присутствие-упоминание ещё одного классика? Классический фон, о ком бы ни шла речь, о Маяковском или о Пушкине, позволяет Тарасу Трофимову контрастно явить современность. В данном случае с ясным Пушкиным контрастно связывается иррациональная стихия метели. Если Пушкин в одноимённом произведении как бы распутывает клубки человеческих судеб, и ребусная ситуация постепенно проясняется, то современный поэт, отталкиваясь от классика, намеренно акцентирует хаос метели едва ли не в русле современной рок-культуры.

В принципе, в потенциале подражание классике ведёт к эпигонству. Осознавая это посредством своей художественной интуиции, Трофимов вводит в свои произведения классический контекст лишь для того, чтобы радикально переиначить, неузнаваемо модернизировать те или иные классические образцы.

У поэта Тараса Трофимова имеется свой неповторимый голос. Он узнаваемо угадывается там, где поэт обрисовывает всё, что осталось в его лирической памяти, по крупицам воссоздаёт прошлое – будь то горячее ухо, две лилии или черепа забытых писем. У Трофимова они являются как своего рода аббревиатуры крупных целых или как поэтические мемы. В отличие просто от синекдохи, именования целого по части, современный мем подразумевает, во-первых, вызывающий смысл, взрывной характер и главное, во-вторых, представление о целом и части как контрастных единицах некоего глобального текста. Например, когда мы говорим «Стучат колёса» вместо «Едет поезд», мы идём путём синекдохи, именуем поезд по его части – колёсам; однако никому не придёт в голову без достаточных оснований утверждать, что поезд – это текст. Меж тем горячее ухо, две лилии или черепа забытых писем у Трофимова благодаря своей эмблематической, условной, иносказательной природе мыслимы как единицы таинственного гипертекста – иначе говоря, поэтические мемы.

В своей приверженности к поэтическим реликвиям прошлого поэт внутренне одинок на массовом фоне. Не отсюда ли является его подчас пугающая мизантропия?

Парень скромный, симпатичный,
Не хвастун и не хитрец,
Мой приятель закадычный –
Детских почек продавец,

– читаем в стихотворении Трофимова «Продавец». Симптоматично, что одна из его поэтических книг так и названа, «Продавец почек».

Однако едва ли преуспеет в постижении Трофимова тот читатель, который поймёт автора стихов о скромном парне чересчур буквально. Лирическим реликвиям Тараса Трофимова – двум лилиям, черепам забытых писем или горячему уху – противостоит пошлый позитив, который, так или иначе, навязывается поэту внешним миром. Снова мы угадываем у Трофимова чеховскую нотку – интенцию противостояния мировой пошлости.

Воссоздавая структуру едва ли не садистских стихов, Трофимов обнаруживает подлинное великодушие и внутреннее благородство в его противоположности благородству внешнему. Недаром говорят, что внешность часто обманчива...

Случайно ли, что другое намеренно «издевательское» стихотворение Трофимова несёт в себе лирическую теплоту, родственную Гумилёву? Отдалённо вторя стихотворению Гумилёва «Жираф», Трофимов пишет:

В полу комнаты голова жирафа
Прихоть соседей придаток понта

Далее лирическим рефреном является всё тот же мотив жирафа в сопровождении лирической боли:

Когда мне плохо – он тоже плачет
Другого внимания мне не надо.

По стихам Тараса Трофимова мы в состоянии угадывать пульс уходящей эпохи, дыхание 90-ых и нулевых годов (период времени, когда творил Трофимов), и, учитывая связь явлений, круговорот времён, возможность вчитаться в поэзию Трофимова, – есть одновременно возможность угадать в беге мгновений черты вечности.

Стихи Тараса Трофимова совмещают в себе лирическую тайну, спутницу частного бытия, и эллинское величие, присущее лирическому роду литературы в его исконном ныне забытом значении. За пёстрыми и хаотическими фрагментами-приметами современности в лирике Трофимова незаметно, но узнаваемо угадывается величественный античный мелос, извечный отзвук всепоглощающего мирового океана.

Тарас Трофимов родился в Екатеринбурге. Учился на филологическом факультете Уральского госуниверситета. Музыкант, лидер группы «The Stockmen». Работал копирайтером в пиар-агентстве. Публиковался в журналах «Воздух», «Урал», альманахе «Вавилон», сборниках премии «Дебют» и др. Стихи входили в длинный список премии «Дебют» 2001, 2002, 2003, 2004, 2006 годов. Финалист премии «ЛитератуРРентген» 2005 года, лауреат премии «ЛитератуРРентген» 2006 года в главной номинации. В 2007 году вышла первая книга стихов «Продавец почек». Погиб в 2011 году. В 2012 году в Екатеринбурге вышел сборник стихов и прозы «Мне внове – богом. Зябко на душе...», а в 2013 году подборка стихов Тараса вошла в иллюстрированную книгу современной русской поэзии, изданную Британской высшей школой дизайна.