«Как этот мир немузыкален...»: о поэте Алексее Морозове (1973-2005)

«Как этот мир немузыкален...»: о поэте Алексее Морозове (1973-2005)

Алексей Морозов – поэт, который отобразил жизненную обстановку и самый нерв начала 90-х годов. Морозов не только явил читателю, но и поэтически пересоздал, открыл заново начало 90-х. Алексей Морозов родился в 1973 году, и пик его творчества пришёлся на самое начало постсоветского периода.

Поэт как бы вобрал в себя всё, чем жило и дышало его поколение, стал художественным свидетелем того, как постепенно вымирал величественный исторический монстр, организм железобетонной империи. Не нам судить, плох был этот организм или хорош, хотя бы потому, что он стал историческим прошлым, которое неподсудно, хоть и способно иногда чему-то нас научить...

И добивать раненого (если не усопшего) имперского льва, и реанимировать историческое прошлое – занятия равно спорные. Зато интересен эстетический контекст минувшей эпохи, вне которого будет непонятна поэзия Морозова. И, разумеется, литературная эпоха, вызвавшая к жизни музу Алексея Морозова, не исчерпывается строго границами одного десятилетия, отрезком времени с 1990-го по 2000-й годы.

Имперский монолит, который высмеивали русские концептуалисты, содержал в себе исторически сложившийся языковой пласт, подчас неотделимый от всей совокупности имперских феноменов. Тогда-то в среде русских концептуалистов стали художественно популярны особого рода иронически-ностальгические слоганы, относящиеся к ушедшей эпохе – а точнее говоря, к поздне-советской стадии истории страны. Лев Рубинштейн пишет своё знаменитое «Мама мыла раму», произведение, где игра с языковыми штампами одновременно становится откликом поэта на реально-историческую почву недавнего прошлого, из которой как бы вырос азбучный языковой штамп (заслуживающий снисходительной усмешки, но чем-то и милый сердцу поэта). Рядом со Львом Рубинштейном вечно прогуливается Дмитрий Александрович Пригов – автор так называемых Советских текстов. Художник Илья Кабаков создаёт так называемые Дубовые диалоги, воспроизводит реплики, которые звучат на коммунальной кухне: «Чей это чайник?» и т.п.

На первый взгляд, мы имеем дело с синкретическим – по сути своей авангардным – искусством, которое, взаимодействуя со словом, одновременно ориентировано на поэтику поведения, чуть ли не на жизнестроительство. В то же время, при последующем взгляде на предмет, мы убеждаемся, что художественная практика русского концептуализма, несмотря на свои авангардные выкрутасы, подчас вполне академична. Русских концептуалистов объединяет ретроспективизм, присущий классической элегии. Струя традиционализма, которая неожиданно обнаруживается у русских концептуалистов, определяется не только их устремлением в историческое прошлое, но также их общей тенденцией оставаться в пределах языка, играть не столько с бытом, сколько с литературой и языком (с так называемой вторичной реальностью). Вышучивание заезженных цитат – излюбленное занятие Пригова или Рубинштейна – в потенциале ведёт к принципу центона или компиляции, к принципу создания произведения из отрывков других произведений.

Вот этой художественной игре с языком (а не с реальностью как таковой) контрастно вторит совершенно иная тенденция в литературе конца 80-х-начала 90-х. В условиях, заданных эпохой постмодернизма, в условиях мира, где уже всё сказано, являются поэты, которые занимаются не языковыми играми, а воссозданием новой – в данном случае, постсоветской – реальности. В противоположность логике взаимодействия художника с текстом, с языком является логика взаимодействия поэта с молчанием, ибо язык новой культурной эпохи ещё не выработан, а язык прошлого не годится для передачи того, что происходит на рубеже 80-х-90-х годов. Такие поэты, как Бахыт Кенжеев или Тимур Кибиров, преодолевают литературность и погружаются в реальность как таковую. Можно долго и неплодотворно теоретизировать по этому поводу, оперируя различными -измами. Но вот если ограничиться конкретной констатацией того, что человечеству давно ведомы фотоаппарат и кинематограф, конкретные технические изобретения, станет понятно и указание на долю натурализма, которая неожиданно заявляет о себе в поэзии плодотворной немоты (и рождения слова в немоте). Случайно ли, что одно из самых знаменитых, почти классических творений Кибирова – «Художнику Семёну Файбисовичу» – посвящено человеку конкретно-пластического (а не отвлечённо-словарного) мышления? В противоположность текстам Пригова или Рубинштейна тексты Кибирова наполнены не столько языком и мифологией, сколько до боли узнаваемым бытом самого конца 80-х. И если Рубинштейн или Пригов склонны к некоему советскому ретро, то Кенжеев или Кибиров – немножко футуристы (при всей условности и относительности данного определения).

Одним из наиболее ярких, наиболее радикальных поэтов органического направления, поэтов, которые предпочитают игре с литературой и языком погружение в первичную реальность, явился Алексей Морозов. Принадлежность Морозова к целой органической плеяде поэтов определяется не только отдельно взятыми текстами Алексея, но также их общим контекстом, жизненным сценарием, по которому складывается творческое поведение Алексея Морозова. В качестве поэта Морозов избирает вполне традиционный имидж русского алкоголика, но реализует он этот сложившийся в истории имидж без штампов, без повторов путей, уже некогда пройденных русской поэзией. Не «раззудись плечо хулиганство!», которое с течением времени неизбежно стало некоторой банальностью, а изгойство поэта, который видит реальность непредвзято и имеет дерзновение выстраивать её заново, – вот что движет Морозовым в его самостоятельных поэтических блужданиях. Их сопровождает и некоторая неизбежно депрессивная нота (которая согласуется с алкоголизмом).

Пришли 90-е... Закончилось время, пусть и спорное, но по-своему стабильное. Что может возникнуть на осколках безнадёжно исчерпанного периода истории? Прошлое неутешительно, порою даже безнадёжно, а будущее и вовсе непонятно, но надо иметь мужество в него заглядывать – вот настроения, которые присущи не только текстам, но и личности Алексея Морозова.

Его осколочная эстетика сопровождается и своего рода поэтикой депрессии. Поэт пишет:

Как этот мир немузыкален,
К тому же полон передрязг.
И снова слушаю ушами
Чугуний лязг,
Мышачий писк,
Кошиный мяк.
И описать его меж нами
Академических средств нет.

Морозов художественно свидетельствует: классическая эпоха (которая включает в себя не только и, быть может, не в первую очередь советский период) выработала академический язык. И сколь бы он ни был ясен, логичен, отточен, он таит в себе некоторую историческую инерцию. А она препятствует описанию подлинной реальности, которая ни на что не похожа и требует неологизмов. Они же – сигналы алогизма, который порой отличает жизнь от схемы.

Разумеется, мир, который не описывается академическим языком, хаотичен, не ровен и не может быть музыкально оформлен. Однако внешней музыке, которой нет места в хаотическом мире, у Алексея Морозова противостоит внутренняя музыка. Восприятие поэтом мировой какофонии подразумевает, таит за собой идеальный камертон, идеальное мерило бытия. Оно-то и требует от поэта по мере погружения в реальность писать намеренно «неправильно» – и адекватно зову немоты, зову новой, не оформленной звуками реальности.

Прибегая к неологизмам, этим выражениям не-музыкальности первичного мира, Морозов использует поэтический приём, аналогичный приёму в гитарной поэзии или рок-поэзии. Речь идёт о намеренном отказе певца от «правильного» вокала во имя внутренней музыки. Такой отказ от формы во имя содержания прослеживается и в полулегендарном хрипе Высоцкого, и в других случаях, когда известный певец, например Мамонов, работает не столько вокальными, сколько интонационно-смысловыми или мимическими средствами. У Морозова этим неакадемическим средствам выразительности соответствует преодоление языка, свода правил и нормативных единиц, посредством речи – иррационально-психической стихии. Поэт и ценит благородную архаику, но имеет мужество понять, что в сегодняшнем (и даже во вчерашнем) мире ей не место.

Морозов заключает:

И потому так популярен
Анатомический театр,
Анатомический балет.

Вывернутому наизнанку языку у Морозова соответствуют своего рода пляски смерти...

Проблески света, своего рода звёздные осколки, являются у Морозова сквозь густой мрак; элементы позитивного мироощущения у Алексея возникают на фоне тотальной лирической депрессии.

Обыгрывая слова «шарить» и «шарик», поэт пишет:

Противоположности на шаре
суть одно и то же,
как ни шарит чуткая рука слепого,
утешает, гладит по голове ребенка.

Припоминает гипотезу взрыва,
в кухне, тем временем, жарится рыба,
выпавший снег из дискуссии выбыл,
дети катают шарик.

Говоря о шарике из снега, поэт, в конечном счёте, скептически обыгрывает представление о земном шаре. Он удивляется (или уже не удивляется) тому, до чего дошёл окружающий мир или, если быть ближе к тексту, поэт уже не удивляется тому, как далеко закатился земной шарик.

Стихотворение завершается подчёркнуто скептически:

Суждение не меняет свойства,
этого, кажется, он не знает,
Мир тихонечко остывает
до минус 173 С.
Ну, а пока слышно крики: «Целься!»
и много других частностей.

Будущее мыслится поэтом не в ура-оптимистическом, а в страдальчески умудрённом ключе: для того, чтобы когда-нибудь достичь подъёма – сердечно оттаять, надо пройти всю глубину спада – пережить энтропию и заморозку.

Отчётливый скепсис присутствует и в другом стихотворении Алексея Морозова; он пишет:

Почитай книгу, посмотри в небо,
Ощути ритмы старой Европы,
Город Париж не видал снега,
Но зато здесь-то его до жопы.

И под снегом стылые ветки.

Поэт не просто литературно преодолевает, но радикально осмеивает сложившийся литературный штамп. Романтике русской зимы, хорошо известной нам из классики, которую преподают в школе, противостоит неприкрытая правда реальности. Она заключается и в том, что после длительной поры Железного занавеса – периода вынужденной изоляции России от мирового сообщества к концу 80-х – началу 90-х жизнь в России стала очень провинциальной. И славословить русские вьюги в данном контексте было бы литературной фальшью. (Вот почему у Морозова возникает упоминание Европы, контрастной заунывному отечественному ландшафту).

Поэт показывает русскую зимнюю глухомань, отечественную зимнюю безнадёгу – такой, какая она есть, и такой, какой она могла являться в подмосковном Зеленограде, где Морозов проводил немалую часть своей жизни.

Стихотворение завершают почти издевательские ноты:

И с не юной уже актрисою,
Подушившись одними духами,
Мы гуляем промерзшими пирсами,
Ну, а дальше вы знаете сами.

Мы относимся друг к другу
Как относится брат к брату,
И потратим на самое лучшее
Наши сомы, биры, манаты.

Упоминание в стихах Морозова различных денежных единиц как бы предопределяет намеренно сниженное, чтобы не сказать намеренно циничное звучание любовной темы. В финальных строфах стихотворения присутствуют элементы палиндрома.

Наряду с жопой, упомянутой Морозовым, сомы, биры и проч. способствуют тотальному разрушению литературного штампа. Картинке, согласно которой он и она совершают романтическую прогулку посреди русских вьюг, противостоит, в частности, суровая экономическая реальность 90-х. Однако у Морозова речь идёт отнюдь не о нищете: сомы, биры и проч. у лирического субъекта Морозова имеются в достатке, а возможно и в избытке. Человеку доступна валюта.

Однако он вынужден думать о деньгах и, более того, самостоятельно зарабатывать. Из контекста стихотворения видно, что перед нами не человек, благополучно сидящий на государственном окладе, а лихач из 90-х, способный и употребить крепкое словцо, и совершить отчаянный поступок, и самостоятельно заработать. И поскольку в отчаянном бизнесе имеется своя романтика, Морозов, по крайней мере, потенциально противопоставляет книжному штампу не только суровые будни, но и особую романтику 90-х...

У Морозова мы наблюдаем лирические прорывы сквозь безнадёгу. Они индивидуальны, а потому связаны с частной жизнью; поэт пишет:

Спасибо.
Все у меня нормально.
В моем закуте тепло и в зиму.
Сюда заглядывает Таня,
а я заглядываю к ним.

Любопытно, что за Таней, конкретным лицом, угадывается и нечто общезначимое: представление о русской глухомани, дословно, о закуте, где зимний холод и безысходность всё же не тотальны. Частный житейский факт добрососедских и сердечно тёплых отношений поэта с неизвестной широкому читателю Таней сообщает нечто бесконечно многое и широкому читателю... Жизнь невыносима, но не беспросветна.

В то же время лирические прорывы сквозь провинциальную безнадёгу у Морозова сопровождаются смиренным принятием, эстетически честной констатацией некоей усталости или даже исчерпанности мироздания. Поэт пишет (или, вернее, констатирует):

Х**и нам горевать,
и вообще тужить.
Если приходит смерть,
что её ворошить.

Нецензурное слово здесь эстетически на месте. Автор не пытается отрицать неизбежность смерти и не берётся рассуждать на загробные темы, едва ли подлежащие ведению светской литературы. Но при всём том отчаянно брошенное слово соответствует тому жизненному запалу, который исподволь ведёт всё-таки к преодолению смерти, несмотря на всю её, казалось бы, неизбежность.

Иначе говоря, автор стихов пускается в своего рода азартную игру со смертью, а не просто пасует перед неизбежным...

Русские концептуалисты – Рубинштейн, Пригов, Сорокин и другие – занимаются деконструкцией всевозможных мифов. Морозов идёт иным путём. Например, в утверждении поэта, что человек смертен, не содержится никакой деконструкции, имеет место констатация факта, а значит – и отсылка к наличному бытию, не к мифу. Я есмь – молчаливо свидетельствует поэт вопреки безнадёге. Смысловую доминанту поэзии Морозова логично обозначить как трагический оптимизм.

Эстетика Морозова – это эстетика душевных проблесков на фоне провинциального мрака, как было заявлено выше, осколочная эстетика. С нею согласуются не только отдельно взятые тексты Алексея, но также избранный поэтом путь творческого поведения, своего рода психологический маршрут. Помимо имиджа русского алкоголика с ним согласуется жизненный имидж забулдыги шофёра, также присущий Алексею Морозову. Он весьма традиционен, чтобы не сказать – стереотипен. Однако у Морозова он обретает индивидуальные контуры и освобождается от природы штампа.

Морозов, который живёт в Зеленограде и работает водителем, как бы сочетает в себе романтику и прагматику 90-х. Лихой водительский заработок для Алексея не столько источник пользы, сколько возможность широко пожить. Вот эта своеобразная прагматика-романтика или, по-иному говоря, романтика отчаянного бизнеса и готовности весело швыряться деньгами является неповторимой приметой 90-х в творчестве Алексея Морозова. По стихам Морозова мы узнаём, что он любил не столько практическую пользу, сколько быструю езду и жизнь с размахом. Не случайно он рано сгорел и рано ушёл. Его жизненный путь оборвался в 2005 году, начавшись в 1973.

Нынешнее время, которое сопровождается всеобщей констатацией едва ли не повсеместного факта – «Денег нет» – по-своему аукается, по-своему перекликается с 90-ми (при всей, казалось бы, взаимной полярности двух эпох). Едва ли не тотальная экономическая яма располагает современного человека или романтизировать бедность (оправдывая её высшими ценностями) или пускаться в самостоятельный заработок, который индивидуален и в этом смысле тоже по-своему романтичен – не похож на сидение на государственном окладе в государственной конторе, где едва ли не с советских времён всё заранее отлажено.

Однако если 90-е годы были окрашены романтическим представлением о будущем страны, то нынешнее время – это эпоха едва ли не тотального ретро. По причине сегодняшней едва ли не поголовной бедности фраза жильца коммунальной квартиры «Чей это чайник?», курьёзно житейская реплика, которая для Ильи Кабакова являлась источником литературной игры, постмодернистской шутки, в наши дни снова обретает своё реально-житейское содержание. А как же! Если купить новый чайник – это проблема, то бесконечно дурацкий вопрос, которым задаётся герой Кабакова, неожиданно встаёт ребром, обретает некую неадекватную серьёзность.

Свежее дыхание поэзии Морозова помогает нам хотя бы отчасти освободиться от нынешней унылой бытовщины и – была, не была! – хотя бы отчасти вернуться к тому истинно-романтическому, творчески бескорыстному мироощущению, которое сопровождало по жизни Алексея – человека и поэта.

Об авторе (биографическая справка составлена Денисом Карасёвым):

Алексей Морозов прожил яркую жизнь и рано ушел. Как поэт, он был скорее известен своим друзьям, поскольку он не предпринимал попыток распространить свое творчество на широкую аудиторию. Однако у него при жизни вышел сборник «Вавилонская библиотека», тираж которого он впоследствии уничтожил.

Алексей родился и вырос в Зеленограде – городе, считающемся районом Москвы, но фактически небольшом подмосковном населенном пункте. Он рано ушел от родителей и стал жить в поселке Поварово под Зеленоградом. Бывая наездами в городе, Алексей встречался со своими друзьями, читал свои новые стихи и, конечно, это сопровождалось обильными возлияниями. Страсть к алкоголю разрушила многие отношения с его близкими и приятелями, и, будь Алексей умереннее, возможно, его жизнь сложилась бы по-другому.

Но все же алкоголь не смог подчинить себе жизнь поэта. Время от времени Алексей «завязывал» и устраивался на работу. Помню, он работал водителем и не раз встречал меня в Зеленограде на своей служебной машине – подвозил по городу.

Алексей Морозов тесно сотрудничал с зеленоградскими рок-группами. Музыканты писали песни на его стихи, исполняли их на городских площадках. Если бы я больше интересовался городскими субкультурными течениями, я мог бы больше сказать об этом сотрудничестве – наверняка, есть диски, альбомы этих групп с песнями на стихи Алексея.

Он был старше меня на шесть лет. Разница небольшая, в зрелом возрасте почти неощутимая. Однако в нашем случае мы принадлежали к разным поколениям. Юность Алексея пришлась на первую половину девяностых годов, моя – на вторую. Девяностые годы вошли в историю как время бурления общественной жизни, время свободы, воли. Однако есть разница между первой половиной девяностых и второй. Вторая половина девяностых – это свобода в рамках сформированного общества потребления, свобода по отношению к уже созданному продукту. Первая половина – свобода созидательная, свобода, заложившая основу будущего. Именно к этому поколению принадлежал Алексей Морозов. Мне кажется, сейчас его стихи именно этим и ценны – как живое воплощение, слепок свободы, историческое условие, из которого вышло наше настоящее.

Надеюсь, знакомство со стихами Алексея не только создаст представление о времени, в котором он сформировался и жил, но и станет почвой, отталкиваясь от которой можно постигать настоящее современной молодой поэзии – во всем его территориальном и стилистическом многообразии. Потому что Алексей умер молодым, и его стихи останутся свидетельством молодости, свободы, бурления сил и упорной, неистребимой жизни.

Стихи Алексея Морозова:

* * *

Сегодня сверху падала вода
На неподвижные деревья и цветы,
На фейерверк,
И старый мастер всё видал,
А с нею падала и ты,
Любовь.
Пожалуй, каждый благодарен городам,
А в то же время не чурается пустынь,
И у костра смотрел на звёздный океан,
И правда, кажется, что там ты,
Любовь.
И даже если мне не светят небеса,
Мои деяния порочны и просты,
То все равно
Когда-нибудь, глаза в глаза
Увижу, как
Выглядишь ты,
Любовь.

* * *

Как этот мир немузыкален,
К тому же полон передрязг.
И снова слушаю ушами
Чугуний лязг,
Мышачий писк,
Кошиный мяк.
И описать его меж нами
Академических средств нет.
И потому так популярен
Анатомический театр,
Анатомический балет.

* * *

Человек всё живёт,
и никак не привыкнет, что он одинок.
Что он выдумал сам
эту правду, и веру, и смысел. И х**и?
И наглядным примером на двери притихший звонок.
И надёжный станок отливает такие хорошие пули.

* * *

Белые цветы ромашки
Пробиваются сквозь стену
Древней и красивой башни
В сердце амазонской сельвы.
Вот следы цивилизаций, поглощаемые ею,
Многоухой, многоглазой,
многозвучной, многоцветной.

* * *

Мы посыпаем свою яичницу
 солью этого океана.
Или какую другую пищу,
 ну а случается, что и рану.
Как представить себе Пустотищу,
такую,
 что не время еще говорить о Боге?
Лучше не надо.

* * *

Коли начато – делать нечего,
не зарыть обратно руды.
Изготавливает человечество
механические плоды.
Но опаздывающие начисто.
И теперь на станции Дно
люди без семьи и отечества
пьют недорогое вино.

* * *

Если идёт дождь, просто надень куртку.
Если идёт кровь, перевяжи руку.
И так далее, по понятиям.
Так один учитель грамматики нам любил повторять.
И лежит у него в авосечке малость всякой муры.
То ли как оскорбленье от общества, то ли божьи дары.

* * *

Луна высовывает высоко
лицо без лика.
Глядит, сверкая и невесомо,
на смерть преграды.
И только высится одиноко
вершина пика,
И разлилась на седых высотах
музыка ада.

* * *

У деда баба умерла.
Он ей сварил железный крестик,
Он здесь теперь ее наместник,
В пустынной комнате, где мгла.
А за стеной горланят песни.

* * *

Старик поглаживает усы,
В камин поглядывает, как в дыру.
Огонь показывает язык,
Огонь затеивает игру.
А больше некуда и всмотреться,
Увы, пустеет его пространство.
Не умещавшее мира детство,
Смерть, как вакуум и постоянство.
Жизнь прочтена от корки до корки,
И он не зря убирал квартиру
И не вступал во время уборки
В разборки с этим и тем миром.

* * *

Лениво крутится пластинка, а в ней копается иголка,
И звуки отлетают колко, как мелко бьющиеся льдинки.
Его катают на каталке, а он по-прежнему скучает,
Бесцветным глазом изучает устройство потолочной балки.
И скоро позовут на чай, но руки тянутся до палки,
Как у воителей к мечам.
У добродетельных мещан так бесятся их дочери, нахалки.
Но руки его сами точно палки,
 и, видимо, ему уже не встать.
Он навсегда останется в каталке
 и после чая сразу на кровать.

* * *

Кругом всё ясно, сухо и тепло.
Небыстрый шаг не убыстряет пульса,
хотя сентябрь уже...
но всё равно,
и я разулся.
И снова оглядел весь этот край,
его пространства без конца и края,
и как его пылающая рвань
нас согревает, даже умирая.
И я тогда пошёл,
а жизнь вилась,
была во мне,
пульсировала жилкой.
Смеялась, как убогие, кривясь,
смеются над заброшенной могилкой.

* * *

А кому не хватило сил
и чего теперь,
помирать?
Человеку нужно идти,
человеку не нужно врать.
Перед волком серы все дни.
Перед водкой как устоять?
Высоко ли плыть до луны
облаку, глядящему вспять.
Облаку-то ведь пое**ть,
много ли преград на пути.
Эти горы будут стоять,
это время будет идти.
А кому расклад не хорош,
значит, и не треба того,
в чистом небе сытая вошь
не сумеет взять ничего.
Человек увидел свой нож,
человек услышал: «Иди».
Человеку-то пое**ть,
много ли преград на пути.

* * *

Оглянуться,
ожидая дождя,
и который уже раз проходя
в этом холоде, по этому парку,
где дорога равносильна подарку,
никуда не ведя.

* * *

...или
уже гадает куда свернуть,
чтобы
там поджидала её удача,
сделав
и без того небезгрешный путь,
девушка
на
границе смеха и плача.

* * *

Налево пойдешь – коня потеряешь,
Направо пойдешь – сама пропадешь,
А прямо пойдешь – никуда не придёшь.
Да ты это и сама знаешь.

* * *

Чай на столе, а крюк на потолке,
И он сидит и думает о вечном.
Так машинист к приборной став доске
Сочувствует тому, что будет с встречным.
...она придет и вправду налегке
И абажур на крюк его повесит.
Она его собой уравновесит,
И будет мир в их маленьком мирке.

* * *

Ветер поёт,
Я купаюсь среди его легких струй.
Их поцелуй
В сердце моём.
Даже вдвоем
Мы не помним былых потерь.
Даже вдвоём,
Даже теперь.
Мы обождём,
Я от счастья закрою дверь.
Ветер с дождем
Мне дождинкой покажет, где я нахожусь теперь
...и теперь,
и теперь.

* * *

Я посмотрел на года, как на воду,
Медленно наблюдал.
Видел неслышный закон природы,
Под водою текла вода.
Зря человече в природу лезет,
Видел, скосивши глаза лукавые,
Деревянную вечность русской поэзии,
Довольно теплую и шершавую.

* * *

Я поднял ремесло поэта,
Но, увы, заработал грыжу.
Я так долго смотрел на свет,
Что теперь ничего не вижу.
Помню страхов своих из детства,
И тебя пою, чернота.
Пустота –
 это та,
Где уже и некуда деться,
В темноте всего до черта.
Дак, а кто ты...
А?

* * *

Я пишу свои стихи на иврите
И других не знаю я, извините.
«Почему же, – скажешь ты. – Это ж русский».
Я отвечу: «Я не знаю, я не русский».
Я не русский, не еврей, не татарин,
Я не швед и не поляк, не болгарин.
Я всего лишь человек, извините,
И пишу свои стихи на иврите.
И пугаю чертенят батагою,
Под хламидою рога свои прячу,
И доволен я такою судьбою,
И качусь по воле волн на удачу.
Мироздание мне скрючило морду,
И спросил я:
«Это ты? Таня!»
И ответило жутким аккордом,
И поэтому я музыкален,
И поэтому не играю,
И поэтому я не Танин,
И поэтому до свидания.

* * *

На мне видны следы распада,
И я ползу ползучим гадом,
Аки чудовище из ада,
Что на гербе стольного града
Домой торопится к себе.
Таким путём, каким не надо,
Тебе ходить, моя отрада,
И, в общем, никому не надо,
Но как противиться судьбе.
Еще горит любви лампада,
Но надо мной на скакуне,
Напяливши парадный китель,
Официальный представитель,
Непобедимый свят воитель.
– Ах, Жора, кто же твой родитель,
и как фамилия тебе?
А вспоминать уже не надо,
Глаза зеленые не надо,
Волосы русые не надо,
И кой чего еще не надо.
Да только разума лампада
Коптит на медленном огне.
И в этом незнакомом свете,
Я заново любуюсь этим
Мерцанием в твоем окне.

* * *

Из заведений приемля одни питейные,
те из питейных, что с неприметным входом.
Чтоб без истерик.
Тусклое поведение.
Мало призывов о продолжении рода.
Те заведения, где я бывал когда-то.
Перечитаю, и стыдно поставить дату.

* * *

...и облака плывут на запад
и, стало быть, к сухой погоде,
и дом наш окнами выходит
на долгий северный закат.

* * *

Что сделаешь,
Звоню друзьям, а трубку поднимают дети.

* * *

Организму двадцать пять, организм уже не юн,
В голове порой чугун, и в ногах порой чугун.
А хотелось бы мне стать девушкою молодой,
Отдавая всю себя в битве с этою ордой
Молодых людей, что вьются и толкутся вслед за мной.

* * *

Он приходит реже,
он уйдёт спокойно.
Мраморное сердце
земляного воина.
Степью обезбрежен
и уже не важен.
Никому не нужен,
никому не страшен.

* * *

Я был ничем, а стал никем, и стало мне намного хуже.

* * *

Ну-ка на хрен все с кровати,
 тараканы и клопы.
Буду ноги отрывать, а возможно и усы.
Ну-ка на хрен все с кровати,
 крошки там и прочий хлам,
Щас на ней я буду спать,
 никого не целовать.

* * *

Вон девушка – краса и стать,
Да и глаза бесовские.
Хотел про чувства ей сказать,
А чувства-то отцовские.

* * *

Не поеду никуда,
Буду ждать наверно здесь.
Холод это не беда,
И вино пока что есть,
В сумке теплое шмотье,
Жаль, что в сердце пустота.
Может быть, дождусь ее,
Не поеду никуда.

* * *

Вы
едете щас по Англии,
и
ощущения ваши так непривычны.
Чтобы хоть как-то смягчить их,
унять чувство паники,
вы
едете в загородной электричке.
Правильно делаете.
А вообще не стоит
ездить из Франции в Англию под Ла-Маншем.
В противном случае
вашею траекторией станет восьмерка.
Далее воля ваша
прекращается,
утрачивает значение.
Восьмерка
становится днем вашего рождения,
номером для квартиры
и
на пути до родной сестрички
ориентиром.
Вы
едете щас по Англии.
Ландшафт
ни к чему не обязывает посевы.
Лишь
чуть успокаивается душа
гонщика,
умеющего поворачивать только влево.

* * *

Не покидая некоторых мест,
кормиться тем, что вьюга не доест.
Сидеть в кустах, которыми она кустится.
И оборвать её цветок.
И отнести его людям в домок.
И удалиться.

* * *

Собака поджимает хвост,
виляет,
дрочит.
Волочит былое, как лапу, зверь.
Птица, прикидывая полёт, верно учитывает проклятья.

* * *

Бог,
Он добрее нас
и простит.
Встать,
быстро закрыть рояль,
идти,
больше нельзя,
ибо складываясь пути
образуют уже не дорогу.
Да и сама дорога
дремлет, свернувшись в калачик, в ногах твоих.
Греет,
мурлычет,
мстит.